Развилка

      Увидев Джанлуку, Филипп был поражён не меньше Лили со Светой, но на первом месте в его чувствах, конечно, поселилась зависть. Зависть на первом и ревность на втором. Его нервы и так были накручены до предела, его самолюбие и без того было унижено немыслимо, его честолюбивые помыслы не оправдались, более того: рассыпались в прах, его самонадеянность, убеждённость в том, что Марио сохранил в своём сердце любовь к нему, обратились в ничто — и вот — нате! пожалуйста! — ко всем бедам недоставало только, чтобы ему явили этого щеголя, не уступающего по красоте ни самому Филиппу, ни Марио! Парочка, несомненно, была безмерно счастлива, бешено удачлива и изрядно богата, но и это ещё было не всё: Филиппу словно в насмешку продемонстрировали вершины взаимности, согласия и успеха, обнажив тем самым его собственную несостоятельность, его незадачливость, но дело не заканчивалось и на этом: скорее интуитивно Филипп понял, какая пропасть отделяет его от Марио и Джанлуки, и это не касалось денег, машин, бриллиантов, чувств; речь шла не о том, что Марио влюбился и эта страсть была взаимна, действенна, не о том, что Джанлука был иностранцем, прибывшим из лучшего, благополучного мира. О нет: и в Италии жили водопроводчики и каменотёсы, они ездили на прекрасных по сравнению с отечественными машинах, получали огромное по сравнению с советским жалованье, но оставались плебсом — и Джанлука не был им ровней; и в Италии, и в Союзе водились миллионеры, толстосумы, дельцы всех сортов и мастей, многие из которых были, вероятно, богаче Джанлуки, но были всего лишь буржуями, предпринимателями, коммерсантами — и тут Джанлука не вставал с ними в один ряд. В его хрупкости, изящности, безукоризненном вкусе Филипп уловил некую смесь патриция, сибарита, звезды, капиталиста и пофигиста — то, что он угадывал в Марио, то, чем Марио действительно был отмечен, то, к чему Филипп неосознанно тянулся — сначала сердцем, а потом разумом, то, что его влекло к Марио по-настоящему и рождало симпатию, расположение, восхищение, едва не прорываясь во влюблённость, — и то, что он сам так и не изведал, чего не смог достичь. Марио остался для него сияющей, манящей вершиной — и Филиппу во что бы то ни стало надо было добраться до этой высоты, но он опрометчиво исключил из «чего бы то ни стало» постель и потерпел поражение. Он думал, что всё исправит и на всё согласится, когда Марио вернётся, но Марио не стал дожидаться и лить горькие слёзы — поезд ушёл. А теперь… Теперь эта вершина удвоилась и — стерва Лилька точно напророчила! — слепила не дважды, не трижды, а десятикратно увеличенным сиянием.       Всё это мгновенно пронеслось в мозгу, потом подумалось о том, что Марио должен был встретиться с Джанлукой, что они были обречены на эту встречу. Если они так близки, так родственны… Впервые жизнь представилась Филиппу не простой вереницей отдельных событий, а заданностью свыше, последовательностью, не зависящей от человека. Кажется, Марио говорил ему что-то такое… А что говорила Лиля? «Тебе не надо бегать и искать, надо просто ждать — и случай сам тебя найдёт, свалится на голову». Да, случай его нашёл, свалился на голову, потребовал от него только одного — того, чему он противился вначале и на что был согласен после. Но «после» уже не будет. Что ж, когда-нибудь Филипп скажет Марио о том, что, если бы он ему не отказал, Марио не встретился бы с Джанлукой, не нашёл бы своё счастье. Может, это Филиппу зачтётся…       Дверь распахнулась, Филипп вздрогнул. Сладкая парочка, по-прежнему в обнимку, вышла из кабинета и пошла по коридору к лестнице. Филиппу почему-то было надо, чтобы Марио обернулся, это было очень важно. Он смотрел им вслед и считал оставшиеся шаги. Сейчас они начнут спускаться по лестнице, их головы скроются. Обернётся или нет? Почему это так необходимо? В запасе считанные секунды. Да или нет? Марио обернулся. На какое-то мгновение. Филипп вздохнул свободнее, хотя не мог понять, что таил в себе взгляд Марио: что различишь в двух десятках метров?       Джанлука и Марио спускались по лестнице. Вот исчезли и головы. Филипп провёл рукой по влажному лбу, словно прогоняя какое-то наваждение, но лучше бы он это не делал! Вся боль, все обиды, зависть, ревность как по заказу обрушились на него вновь, будто только и ждали конца жеста! Назойливее, противнее всех была мысль о том, как он войдёт в кабинет — такой побитый, такой несчастный, с таким искажённым лицом! Господи, помоги!       Филипп закусил губу. А, вот! Решение придумано. Спасибо, боженька помог. Он войдёт на пару секунд — женщинам будет виден только его профиль, а по нему много не прочитаешь — сразу опустит голову, возьмёт сигареты и выйдет. Пусть думают, что он в великих замыслах и размышляет о важных делах. Лили можно не бояться, она с ним больше не курит, а делает это в гордом одиночестве, хотя после того, как Марио представил Джанлуку, все, пожалуй, догадаются, что Филипп либо уже пролетел, либо очень близок к этому. Ладно, к чёрту! Он выкурит полпачки, а там придумается, что наплести. Лиле, Марине, Свете… Боже, а матери! Что он сегодня скажет дома? Мамочка! Нет, боже!       Филипп постарался тише войти в кабинет и краешком глаза заметил, что Лиля и Света смотрят в окно. Несомненно, они караулили выход Марио и Джанлуки, и Филиппа это устраивало: не оборачиваются, не видят выражения его лица — значит, экзекуция откладывается. Он взял сигареты, удалось даже безразлично бросить: «О, у нас конкурс „Мисс бёдра 87“».       Огромная усталость навалилась сразу после выхода из кабинета. Филипп чувствовал себя опустошённым, мысли постоянно ускользали, он не мог собрать в единое целое ни полученную информацию, ни образы, ни поступки, ни поведение, его вела простая механическая последовательность действий в ближайшие минуты. Он спустился на один пролёт, обрадовался тому, что на площадке стоит старенький стул, принесённый Лилей полтора месяца назад, когда она стала курить одна, повалился на него и щёлкнул зажигалкой. Огонёк. Жизнь, ведомая чужой рукой. Уберёшь палец — и нет её. «Призрачно всё в этом мире бушующем». Вот сволочь! Щёлк! Снова синее крошечное пламя. «Всё отболит, и мудрый говорит: „Каждый костёр когда-то отгорит“». Когда это было? В октябре. Надо взять сигарету. На сколько пачек «Мальборо» ему ещё хватит того, что осталось от прошлого?       Филипп не услышал стука отворившейся на втором этаже двери и поднял голову, когда Лиля уже спускалась по лестнице.       — Что-то не вовремя…       — Напротив: тютелька в тютельку. Поболтали с инвестором и инвестируемым, налюбовались и проводили к великим свершениям. Тебе с ними не по пути, раз на стуле уселся с таким видом. Ну что, выпер тебя Марио из кооператива?       Врать не было смысла: даже если Марио не сказал Лиле об отставке Филиппа сейчас, она могла в любой момент позвонить ему и всё узнать. А, может быть, уже и сказал, но она специально задаёт вопрос, изображая неведение, чтобы уличить во лжи.       — Что-то с памятью твоей стало: наверно, пятый десяток лет всё чаще о себе напоминает, а я напомню, что ни Марио, ни всё, что с ним связано, давно меня не интересует.       — Что же ты сверкал как медный таз, когда он появился?       — Сверкал, потому что убедился, что я намного красивей. Пусть барахтается со своими любовниками и дальше, а у меня планы поважнее и его кооператива, и твоей Москвы — можешь не волноваться.       — А я нисколько не волнуюсь — наоборот, рада, что Марио оказался таким послушным мальчиком.       — Что? — не понял Филипп.       — То. Это я его надоумила выгнать тебя из кооператива. Ещё на свадьбе у Светы он у меня спросил, оставлять тебя или не оставлять, а я ему ответила: «Ни в коем случае. Оставишь — обнаглеет окончательно».       — Ну ты и стерва…       — Спасибо за комплимент. Я ценю твою благодарность за то, что изгнание из кооператива подвигло тебя на грандиозные, как ты уверяешь, планы. Только их неоглашение навевает мысль не об их секретности, а о полном отсутствии. Что до меня, то я особа легковесная: налюбовалась натурой — пойду упиваться отображением. Приятного дыма, мистер СМУ №3!       Лиля издевательски улыбнулась и ступила на лестницу. Поднималась она медленно, покачивая бёдрами и напевая «Serenata». Филипп чуть не выругался матом.       Нет худа без добра, появление Лили всё-таки сыграло какую-то положительную роль. Филипп ещё не мог оценить всех последствий своего разговора с Марио, он ещё был достаточно растерян и потерян, но уже понял, что прежде всего надо было обезопасить себя на работе, выгородить себя поубедительней, внятно обосновать разрыв и приписать его инициативу себе. Филипп подождал минут десять, тяжело поднялся со стула и побрёл к кабинету. Подойдя к двери, он с удивлением услышал множественные стенания, доносящиеся несмотря на закрытые створки.       Филипп вошёл и кинул взгляд направо. Света поместилась сбоку Лили, оседлав взятый у своего стола стул, Марина, что было совершенной неожиданностью, стояла слева, низко склонившись над раскрытым журналом, где красавец Кастелли сидел, стоял и возлежал в самых соблазнительных позах, всё более и более обнажаясь от страницы к странице.       — «Sexy man», — бормотала Марина, пытаясь перевести два слова на русский.       — Сексуально привлекательный, — помогла Лиля. — Раньше «секс эппил» было… У Моэма, кажется… А теперь, значит, сократили до «секси». Господи, какой красавец! Я уже не хочу в Москву, когда такое чудо в Благине поселилось.       — А кожа-то, кожа! — восхищённо восклицала Света.       — А здесь, смотри, в полутенях. Надо же! Ох, красавец. Ой, а это что? А, это фотографии, Марио нащёлкал. Это они в каком-то ресторане. А это… кордебалет… А, начало стриптиза. И тут далее. Ого! И ведь все красавчики!       Даже Лидия Васильевна подняла свои телеса и подошла к Лилиному столу, кинула любопытный взгляд на разворот и скривилась:       — Тьфу, срамота…       — Ну у тебя и работодатель! — Марина многозначительно посмотрела на Филиппа.       — К счастью, он уже таковым не является. После того, как Марио обрисовал мне положение дел, я решил с ним не продолжать. Дело более чем сомнительное, раз дошло до чужих инвестиций. Рубли, валюта, курс неустойчив, спекуляции. Ничего не стоит прогореть, если рядом прожигатель жизни пристроился. Может не своё привнести, а чужое вынести. Повесит на кооператив огромные долги и упорхнёт — ищи его, свищи, да ещё и Марио со своими спекуляциями. Пролетит, просчитается, прогорит — не сегодня, так завтра, не в первый раз, так в третий всё потеряет. Я пустыми обещаниями через год расплатиться, то есть даром работать, сыт не буду и в кооператив больше ни ногой. Ты, Света, тоже за Костиком присматривай, не нравится мне это всё.       — Да не возводи напраслину! Ты просто не в духе и боишься смелых идей, — возразила Света. — Я бы ни за что не ушла.       — А мне синица в руках милее.       Конечно, и Лиля, и Света могли брехню Филиппа расшифровать, но в данный момент ему надо было просто выиграть время. Пока женщины пялятся в журнал, потом будут кофточки примеривать и сладкое разбирать, после — впечатлениями обмениваться. Так вполне можно дотянуть до конца дня, чаще выходя на перекур. Конечно, в первую же минуту его очередного отсутствия Лиля оповестит всех о том, что Марио с позором изгнал Филиппа, и подаст это под тем соусом, что проекты, вычерченные им, не выдерживают никакого сравнения с европейскими образцами, а в январе и феврале он по существу не работал — просто бил баклуши, но ничего: он вывернется и прозрачно намекнёт на совсем иные причины, тем более что ныне от их оглашения Филиппа ничто не удерживает. Он вывернется — в конце концов, какое ему дело до чужого мнения, что оно значит? Ни богаче, ни беднее он от него не станет, да и потом — кто они такие, кто из сидящих в кабинете лучше его?       Оставалось самое главное и самое болезненное — мать. Как смел Марио так непочтительно отозваться о ней, назвать её слепой недалёкой наседкой! Филипп задумался (и снова возблагодарил бога за то, что уже может мыслить). Он хорошо знал, что, несмотря на равнодушие в сексуальном плане, а, может быть, и благодаря этому, Марио испытывал к женщинам уважение, ценил их, ценил родственные связи вообще — это было у него в натуре, в привычке, это шло от итальянской крови, сказывалось в поступках, в поведении. Только твёрдая убеждённость в истинности того, что он говорит, могла позволить ему такую безапелляционность, а убеждённости неоткуда было прийти, кроме как от Лилии. Чёртова дерьмовочка, не надо было ему вообще с ней связываться! И вдруг Филипп похолодел. Он понял: Лиля была права, отец был прав, Марио был прав, а мать… Ведь это она была так уверена в гениальности сына, в том, что его мозги всегда и везде будут нарасхват, что Марио ценит и задаривает его в силу его исключительности! И Филипп так легко за этим шёл, этому было так легко покориться, так приятно принять и самому поверить, это так льстило его самолюбию, опьяняло и поднимало в заоблачные высоты! Он потерял чувство реальности в этих восхвалениях, возомнил себя незаменимым и талантливейшим, а дело было только в смазливости его физиономии! Ладно, чёрт с ним, пусть так! Тогда матери он ничем не обязан, она сама виновата перед ним, и нечего из-за неё волноваться. Он скажет всё начистоту, как примет, так примет. У него смазливая физиономия? Нет, больше: он дико красив — на это и надо бить. Он только охолонёт от неприятных впечатлений, плюнет на разрыв, а потом и вовсе забудет о нём — и… Берегитесь, Маргариты, Антонины и прочие вшивые сучки!       Филипп еле досидел до конца рабочего дня. Напряжение и плохие известия давали себя знать: всё плыло у него перед глазами, он был измучен. Во время толкотни в автобусе его стали одолевать другие мысли. Он сознавал вину матери перед собой, но ему всё же было жаль её. Надежду Антоновну можно было понять: разочаровавшись в муже, идя по пути, на котором лично ей уже ничего не светило, она перенесла свою любовь и свои надежды на единственное, что у неё оставалось, — сына. Она верила в его звезду, потому что у неё не было другого выхода; помощи, поддержки неоткуда было ждать. Понимала ли она, что вредит Филиппу, воспевая его значительность, ставя его в пример мужу, невольно зацикливая его на мнимом блеске призрачных достоинств? Вряд ли. Она схватилась за то, что было у неё перед глазами, имело к ней прямое отношение, было почти что ею и без сомнения — её. «Ладно, не буду прямо, — отыграл назад Филипп. — Объясню ненавязчиво, постепенно. Правда, отец, конечно, подведёт итог резче. Опять перепалки, дрязги, взаимные обвинения — они и выходные захватят, всё испоганят, хотя и теперь уже хуже некуда».       Домой Филипп вошёл, окидывая настороженным взглядом родителей. Всё было как всегда: отец сидел в кресле и смотрел телевизор, мать, поджидая сына, дежурила в кухне. «Неужели и мне суждено то же самое, это вечное сидение перед глупым ящиком, из которого льются одни гадости, эта жизнь от зарплаты до зарплаты, от рубля до рубля, эта половина на всю жизнь, снующая из кухни в столовую и постоянно что-то готовящая?» Озлобление вновь поднялось в душе, Филипп вытащил подаренную бутылку и поставил её на стол.       — Всем привет. Презент из Италии. Марио вернулся.       — Ох, наконец-то! — Надежда Антоновна просветлела. — Новости за обедом?       — Давай, только не спеши радоваться.       Мать удивилась, но промолчала, отец навострил уши и убавил громкость. Филипп достал из серванта фужер, открыл бутылку и сел за стол. Надежда Антоновна, по-прежнему удивлённая, уже предчувствуя недоброе, молча поставила тарелки. Филипп пригубил вино.       — Действительно прекрасное. Рекомендую. Собственное производство, made in Italy, из запасов тётки Марио. Итак, результаты. Марио вернулся из Италии, нашёл там инвестора, который вложил в дело двести тысяч долларов.       — Инвестора?       — Да, инвестора, по совместительству капиталиста, по совместительству модель. Молод, красив, мальчик с обложки. Притащил его сюда, так как он помимо всего прочего ещё и любовник Марио.       — Лю-убовник? — запнулась Надежда Антоновна.       — Да. Что касается меня… Я остался не у дел. Есть четыре объекта в стиле немецкого Ренессанса, но ими занимается исключительно отец Марио — он давно мечтал о широком размахе для своего творчества. Я к этому отношения, естественно, иметь не буду. Остальное строительство делится на три группы: эконом, бизнес и премиум. Мои индивидуальные проекты здесь тоже не требуются, потому что дома строятся не под конкретное лицо, а просто под покупателя, у которого будут деньги, — что приглянется, то и возьмёт.       — А разве ты не мог бы… — робко начала Надежда Антоновна.       — Нет, не мог бы. Марио сфотографировал в Италии сотни домов, привёз целый чемодан журналов, в которых расписано, показано и сочтено от и до что угодно — хоть залейся. Я со своими проектами, основанными на отечественных материалах, по существу кустарными, вступать в соревнование со всеми европейскими архитекторами не могу, потому что результат будет плачевен.       — Но у тебя же всё так хорошо шло…       — В прошлом году, когда Марио проталкивал. К тому же половину я попросту содрал из таких же журналов. Что ещё? Он открывает контору по купле-продаже недвижимости, но на эту халяву уже выстроились в очередь его родственники, так что мне там тоже ничего не светит. Вот и всё.       — Но я не понимаю. Ведь так хорошо всё было, — голос Надежды Антоновны дрожал. — Ты же ещё, кроме проектов, и работы контролировал…       — Я не контролировал работы, а только изображал контроль. После меня отделку принимали ещё трое: сам Марио, его отец и заказчик.       — Ну это как завершение… Директива… Резолюция… Приёмка начальством необходима… Подожди, подожди, я вот что хотела сказать, — заторопилась мать, стремясь удержать убегающую мысль, — ты же четыре месяца, больше четырёх месяцев работал, и это всех устраивало. Что же, ты хочешь сказать, что эти четыре месяца ты ничего не делал? Это же не так…       — Я работал не четыре месяца, а две недели — пока проекты разрисовывал, а всё остальное, включая утверждение моих фантазий у заказчиков, преспокойно могло крутиться без меня.       — Как же без тебя, если это твои планы? Твоя работа — и твой контроль. Ведь деньги же шли! Ведь кооператив не будет выкидывать их просто так! Ведь Марио постоянно говорил, какой ты ценный кадр!       Филипп с горечью усмехнулся:       — Деньги шли не от кооператива, а от Марио. Он придумывал для меня работу, потому что был влюблён в меня и хотел всё время меня видеть. Отсюда и разъезды, и торчание на стройке, и кольцо, и французский коньяк с немецким пивом, и бананы с ананасами, и распрекрасная зарплата… как бы зарплата…       — Влюблён?! — озадаченно переспросила Надежда Антоновна, но потом как-то сникла и притихла.       — Ага. Отсюда и мнимая работа. Он делал вид, что я работаю, и я это спокойно принимал, потому что это меня устраивало. А в конце февраля он поставил вопрос ребром, решив, что поухаживал за мной достаточно: или я ложусь с ним в постель, всё идёт по-прежнему, те же деньги, золото, рестораны, деликатесы, утроенные и удесятерённые отдельной квартирой, собственным домом, иномаркой, загранпоездками, или я отказываюсь со всеми вытекающими прямо противоположными последствиями. Я отказался и остался у разбитого корыта, упиваясь своей свободой и непорочностью.       Лицо Надежды Антоновны было как бы измято последними фразами, стало каким-то нездоровым, жёлто-серым; отец, напротив, оживился:       — Квартира, собственный дом, иномарка, Италии, Мальдивы — ну да, всем этим он обзавёлся и легко мог удвоить, если кооператив так разбух и уже до немецкого Ренессанса добрался. Ну ты и дурак! Говорил же тебе и, сдаётся мне, не я один… Будешь теперь ливерную колбасу жевать после того, как мать за ней двухчасовую очередь отстоит, чудо ты её совестливое… Остаётся только дождаться, когда ваше драгоценное СМУ расформируют.       — Что же ты теперь будешь делать? — спросила Надежда Антоновна, не собираясь обсуждать выбор сына: он был для неё окончателен.       Филипп пожал плечами.       — Ничего. Как работал, так и буду. Прижмёт с деньгами — попробую потолкаться по другим кооперативам.       — Ага, они тебе и кинут две десятки в месяц, если вообще захотят разговаривать, — предположил отец.       — Курсовые и дипломные тупицам буду вычерчивать.       — Это на будущее, — не унимался Александр Дмитриевич. — Апрель на вторую половину, до сессий и защиты диплома рукой подать, пока объявление дашь, пока напечатают… До осени можешь отдыхать.       — На худой конец заклею какую-нибудь дуру с толстым кошельком.       — Вряд ли будет толще Марио…       — Помолчал бы ты, оракул, — мать вяло осадила мужа.       — Чего это ради? Один раз меня уже не слушали…       — И второй раз не будут, — оборвала жена. — Мой сын с извращенцами не связывается.       — Ну конечно, наше величество метит только к бабам в содержанки. А какая разница, под кого или на кого ложиться, — и так, и так проституция получается.       — Заткнись, кретин! — взбеленилась Надежда Антоновна. — Сам не жрал испанские десерты?       — Вместе с тобой. И, в отличие от тебя, давал умные советы, чтобы французские курочки с отечественной икоркой не кончались, а не превозносил фиктивную гениальность. Как это тебя устраивало! Сын — добытчик, сын — кормилец, сын — благодетель! Как патоку не развести! И чадо облить, и самой вываляться! Муж — что? Неудачник, тунеядец, пристроился случайно. Теперь и не вспомнить, по какой причине: то ли замуж, как всем институтским дурам, захотелось, то ли залетела неожиданно… Ещё вопрос, я ли зазевался или кто другой… Хорошо, что алименты двадцатитрёхлетнему верзиле уже не причитаются.       — Идиот! Что мелешь?! Это после того, как с тобой четверть века нянчились?       — Ну да, мне не хотелось девкам платить и с кастрюльками возиться, а тебе — брюхатиться без штампа в паспорте, от святого духа. Вот и вся любовь.       «Родители Марио так не скандалят. Я уверен в этом на двести процентов и ни за что не соглашусь с тем, что дело только в деньгах. В чём же тогда?» — тоскливо подумал Филипп, перестав прислушиваться к дрязге. Сын он отцу или не сын, благонравие матери и честь Александра Дмитриевича, как и побудительные мотивы бракосочетания родителей, его абсолютно не интересовали.       Александр Дмитриевич был на коне: на него не обращали внимания, его унижали, списывали в барахло, равняли с пустым местом, не слушали; и обращением, и намёками, и прямым текстом ставили в пример сына, указывая ему на незначительность собственной персоны и места, ею занимаемой, — и вот пришла расплата! Поразмыслив немного, он пришёл к выводу, что она стоит немецкого пива, а чтобы его не лишаться, надо — ну да! — уехать, уехать в Германию. С выездом сейчас легче: съездил же Марио в Италию! Инженером он там, конечно, не будет, но лаборантом может устроиться. В крайнем случае летом огурцы с помидорами будет собирать, а зимой — снег с крыш сгребать. Во дворце в стиле немецкого Ренессанса его не поселят, но, куда ни определят, всё будет лучше, нежели в этой коммуналке. Да, зарплата и свобода. Институт всё равно не сегодня завтра закроют. Разрывать здесь окончательно пока не стоит: как знать, может, и придётся вернуться. Из Германии, из Москвы, с другого конца города, наконец. Главное — обмозговать и решиться.       Александр Дмитриевич направился было в спальню, но был остановлен окриком супруги:       — Телевизор выключи! За свет кто будет платить — Пушкин?       Филипп сморщился: манеры матери показались ему безобразными.       — Твои инфузории с эвгленами.       — Как раз недалеко от них ушёл.       — Не я, а ты: роятся в лужах, а мнят себя китами в океане. Много на них заработала? У телевизора же, да будет тебе известно, голова садовая, расход электроэнергии копеечный.        Александр Дмитриевич огрызнулся ещё пару раз, поплыл в спальню, прикрыл дверь и достал из шифоньерки карты; Филипп без аппетита дохлёбывал суп, Надежда Антоновна сидела рядом.       — Ты не жалеешь? — наконец выдавила она.       — Как сказать? О том, что он собрал десятки тысяч долларов, я знал, о доме догадывался, иномарку увидел только на свадьбе у Светы. Мне на работе плела одна хорошо осведомлённая, что стоит поступиться порядочностью, но я принимал это в штыки.       — А о его влюблённости догадывался?       — Больше другие за меня догадывались, хотя и у меня что-то проскальзывало. Я просто думал, что перебесится и успокоится, он ведь их меняет как перчатки. У него какой-то Андрей был, ещё кто-то, теперь этот хлыщ итальянский. В любом случае доверяться ему опасно: измараешься, а его унесёт к очередному фрукту.       — Хорошо, но почему это только сейчас определилось? Ты ведь говорил, что ребром… в конце февраля.       — Да сволочь он! Специально время тянул, чтоб и я его зря тратил и впустую надеялся — как бы в отместку за то, что сам два месяца приударял безрезультатно.       — Два? Значит, к Новому году всё закончилось?       — Эти подношения королевские — да. В начале января гостинцы и рестораны прекратились, он поменял тактику: пригласил меня к себе, продемонстрировал аппаратуру, шмотьё, кучи баксов. В смысле, оцени мои возможности и реши положительно. Тогда у меня эти подозрения и стали проскальзывать. А в марте… Может, он ещё держал в уме, что продолжит меня охмурять, когда из отпуска вернётся, но там раскопал эту модель и переключился.       — Но, если у него к тебе всё перегорело, зачем же надо было так обрывать, раз ему уже ничего от тебя не требуется? Оставил бы, пусть на более скромных условиях. Мало ли работы, если кооператив расширяется…       — Ему это ничего не стоит, но он разрулил из вредности. Мне кажется, что именно такой расчёт у него и был: чтобы я полтора месяца проболтался, ничего не зная. Я не предполагал в нём столько мстительности. Видимо, припомнил мою резкость: я его одной фразочкой во время его признания хорошенько припечатал. — Пауза могла затянуться, но Филиппу почему-то надо было излить свои сомнения: — Ты знаешь, странно, но он мне всегда очень нравился. С ним было хорошо, спокойно, я чувствовал себя защищённым, оберегаемым от треволнений и превратностей. Он излагал интересные мысли, бесспорно, был неглуп, начитан, им можно было восхищаться.       — Ты… готов был… его полюбить?       — Марио — сволочь, он поступил подло, — упрямо повторил Филипп. — Он предатель и изменник, он развратен. Но… я не знаю.       Филипп надеялся на то, что быстро уснёт, он очень устал, но встряска, которую Марио задал его нервам, была настолько сильна, что они никак не могли успокоиться. Сон не приходил, Филипп ворочался в постели, вставал, курил, мерил шагами комнату. Соображения о родителях и сослуживицах вылетели из головы. Он вспоминал Марио, первую встречу, их поцелуи, старался вообразить, что чувствовал Марио после жестокой фразы, сказанной ему на даче. Он представлял, как приходит домой к Марио глубокой ночью, не переступая порога, говорит: «Я знал, что ты обернёшься. Я рад, что могу тебе сказать сейчас, когда всё уже определилось окончательно, что я…» Что он? Готов был его полюбить? Готов его полюбить? Скучал. Ждал. Любит? «Я скучал. Я ждал. Я обрадовался, когда ты пришёл. Я обманулся. Но…» Что «но»? К чему, зачем сейчас слова? Что они могут изменить? Этот день изменил его, Филиппа, но он не знает, не может сообразить в какую сторону. А, да: он стал верить в бога. Раньше он тоже верил, но как бы идя за толпой, а теперь — теперь это совсем иное. И не только в бога, но и в его промысел. Но зачем же богу понадобилось именно зло, именно несчастье, неужели он не мог убедить Филиппа как-то по-другому? «Наверное, по-другому не подействовало бы», — вздохнул Филипп. Он перестал быть самонадеянным, он перестал видеть в себе избранника судьбы, одарённого архитектора, одни лишь букеты роз на своей дороге — скорее всего, ему долго ещё суждено будет натыкаться на их шипы. Даже в своей красоте он не усматривал ныне панацеи. Он притих, перестал рваться к сияющим вершинам — кто ему сказал, что они сияют, что это вершины, а не мираж, кто в этом мире вообще может за что-то отвечать, что-то предвидеть? Его перестало волновать то, что о нём подумают, то, каким он кажется окружающим, каким должен казаться, — суета, бестолковщина и мелочность бравады испарились. Филипп повзрослел. Филипп угомонился и, обозревая недавнее прошлое, сводя в единую причинно-следственную зависимость события последних месяцев, тихо удивлялся, как теперь всё ясно, мирно и гармонично в его душе, как и покорно, и с интересом он идёт за волей, желанием или прихотью всевышнего. Его угнетало лишь то, что в его отношении к Марио остаётся какая-то недосказанность; к своему счастью, Филипп не знал, что, встреть его Марио таким, — сегодняшним, умудрённым, повзрослевшим — пламя его любви взметнулось бы гораздо выше прошлогодней страсти.       «„Он понял что-то выше травм и грамот“, — вспомнил Филипп Вознесенского, — а дальше? дальше? Не помню… что-то про бутылку и батон над ямой… или в яме. А у меня на столе. А дальше? Ну конечно: „Познал бы истину, когда б работал Гамлет сначала Йориком, могильщиком — потом“. Именно „познал бы“. Хм, Марио не один Гамлета не жалует и сомневается в его знании истины, а в такой солидной компании», — и Филиппу наконец-то удалось заснуть.