Развилка

      Филипп вышел из особняка Нечаевых в смешанных чувствах. Маргарита восхитила его, как и при первой встрече, но он не знал, какое впечатление он сам произвёл на Маргариту. Не было смысла гадать: будущее покажет, а пока… пока он зацепится за вероятность звонка в ближайшие дни; потом можно будет навестить красавицу, чтобы осведомиться, пришлась ли ко двору Марина; случайный визит якобы для поздравлений лично Евгения для него тоже не закрыт. С одной стороны, горизонты не манили сияющими вершинами, с другой — ничего не было порушено и безнадёжно похоронено, и последнее немного бодрило: Филиппу доставляло удовольствие нащупывать какие-то возможности, что-то звало, и если и не горело, то теплилось внутри и подстёгивало к действию, к достижению. Чего? Звонок Маргариты — это уже не зависит от Филиппа и почти наверняка последует, а потом он свидится с Марио. Предлог превосходен. А! Как он не догадался сразу! Почему потом, если сейчас насчёт Марины практически всё ясно, сам Филипп на территории бывшей стройки, а в магазине Марио в шаге отсюда, наверное, уже заседает Света. Зачем ждать?       Тепло поздней весны вступило в свои права. Филиппа разморило, и в мареве почти летнего дня он не мог помнить (по крайней мере, ему так думалось) былые резкие слова и обиды: это осталось далеко позади. Кроме того, он собирался просить не за себя и рассчитывал на мирную встречу. Где же сейчас может быть Марио? Света как-то говорила, что то, что закладывается теперь, примыкает к новым, но уже обжитым домам справа. Филипп огляделся. Хорошо знакомые постройки таили внутри его фантазии. Вон там, наверное, заседает за вечерним чаем пышнотелая Зинаида Ивановна, удобно расположившись на балконе. А у соседей плотно закрыты занавешенные окна, за которыми Вадим Арсеньевич считает выручку от своих павильонов. Тёплыми волнами нахлынули воспоминания о зимних месяцах. Что у них было с Марио? Ничего плохого: дружба, почти роднившая. Им было так хорошо вместе! Ну что ему стоило смолчать, если через какую-то неделю всё развернулось так круто! Филиппу пришло в голову намекнуть Марио на то, что, если его неудачная любовь оказалась погребённой заморским счастьем, её просто нужно счесть лишним звеном и расстаться с ней без сожаления, вычесть негатив из ощущений, коль он был так краткосрочен и хрупок. «Он не может быть злопамятен, если он так счастлив и успешен. Не может, не должен, время идёт — и всё перемалывает. Он остынет, — думал Филипп. — А если не остынет? И почему сейчас я предполагаю это спокойно, почему меня это устраивает, почему я почти что хочу этого? Чего? Услышать что-то оттуда, из недавнего прошлого, что-то оживить… Весна, что ли, так действует?»       Филипп шагал по направлению к магазину, посматривая на стеклянные витрины и пытаясь угадать, увидит ли он Свету сразу или собственный кабинет поначалу скроет её от глаз бывшего сослуживца. Пока он не мог ничего разглядеть: солнце, клонившись к закату, щедро заливало стёкла. «Тайна, незнание. „Там, за поворотом, за первым января“. Почему воспоминания, те слова Марио, сказанные перед Новым годом в машине, оживают снова? Неужели я действительно скучаю? Ведь всё уже давно кончено».       Филипп не смог разглядеть Свету, когда дошёл до магазина, потому что в этот момент… Волшебно, торжественно, как в новую жизнь, из-за поворота величественно выплыла красная машина. Филипп заворожённо смотрел на двигающуюся ему навстречу иномарку. Сомнений не было: Марио завершал свой трудовой день краткой инспекцией торгового центра. «Если увидит и остановится, то…» — Филипп так и не успел додумать: выйдя из машины, Марио увидел его, улыбнулся и замер, вскинув в приветствии правую руку.       Филипп ускорил шаг, едва не побежав навстречу. Улыбка разливалась на его лице, он был не в силах, не хотел и не мог её утаить. Зачем, к чему? Помимо воли, согласно с ней? Он не знал, ему было просто хорошо и весело. Этот короткий путь в несколько метров, отделяющих его от Марио, он пролетел как влюблённый, стремящийся к предмету своих желаний, как моряк, после долгих месяцев плавания наконец увидевший полоску земли на ранее пустынном, идеально ровном горизонте. «Злопамятен», «счастлив», «успешен», «остынет», «недавнее прошлое», «весна» — всё это вылетело из его головы. Маргарита, Марина, Зинаида Ивановна, Вадим Арсеньевич — эти образы куда-то отступили. Филипп был счастлив чувством свободы и своей открытостью, неся Марио эту радость, эту откровенность, эту истину как встарь, но и это соображение не посетило ум. Он не мог ни о чём размышлять — он до конца, до макушки был полон чуть дрожащим и переливающимся ощущением раскрепощённости и внутреннего сияния, рвущегося наружу, стремящегося слиться с закатными лучами.       — Здорово!       — Здорово!       — Чего сияешь?       — Так, подумал, что мы никогда не встречались раньше в такой тёплой обстановке.       Это был их день. Марио, обычно отслеживающий слова собеседника и реагирующий на них мгновенно, был захвачен вырывающимися из Филиппа снопами света и добрых флюидов и ошеломлён своей, оказавшейся такой короткой и отказавшейся воспроизводить былые обиды памятью на зло и негатив. В нём разгорался ответный огонь — не слабее излучения открытости и искренности Филиппа, и прошло некоторое время до того, когда Марио, охваченный возбуждением от двусмысленности «тёплой обстановки», вбросил такую же двусмысленность и задал само собой разумеющийся вопрос:       — Дальше будет ещё теплее… Какими судьбами в этих краях? — и тут же подумал про себя: «Вопрос риторический. Судеб не много — она одна, и после всего, что было, ответ может быть только один. Неужели это случится? Когда же?»       — Так, по следам старых приятелей. Сегодня вообще день воспоминаний…       — Скорее, уже вечер. По Свете заскучал?       — И это есть, но не только. Маргариту навестил, и из этого посещения к тебе один вопросик вытекает.       — Чем смогу… Но сначала покончим с данью уважения и внимания к женскому полу.       Они вошли в магазин. На ходу здороваясь с персоналом, Марио повёл Филиппа в отгороженную комнату, где Света, ещё более похорошевшая, восседала за столом, просматривая какие-то бумаги. Её лицо тоже расцвело в улыбке, только она подняла голову.       — Чёрт побери! Прекрасный дуэт снова воссоединился! Филипп, какими судьбами?       — Заскучал по бывшей сослуживице, решил наведаться в гости, а у порога Марио перехватил.       — Хочешь, отоварим по первому разряду — сложишь приятное с полезным. Как наше драгоценное СМУ, не развалилось ещё?       — Похоже, это скоро случится, если и Марина себе что-то присмотрит лучше своих девяноста рэ в месяц.       — Ну да, давно пора.       — А ты всё цветёшь… Ну ладно, не буду вам мешать, подбивайте итоги. Марио, мне выйти?       — Не, у нас никаких секретов. Подожди, мы недолго, потом магазинчик покажу, если интересует…       — Угу, угу, делу время, — пробормотала Света и начала разъяснять склонившемуся над столом Марио: — Вот этот сыр нарасхват идёт, я прибавила десять килограммов к заявке на завтрашний завоз, а сахар в избытке. Песок быстрее уходит, это мы не учли, что выпечка сахар с успехом заменяет. В остальном всё в норме, на сегодня средненько, ну как обычно в выходные. Суббота, все по домам. Я вот о чём подумала: лето на носу и фрукты соответственно, а рынок отсюда далеко. Ближе к выходу у нас место свободное, можно даже без прилавка ящики поставить и сбывать клубничку да черешенку…       — Но это скоропортящееся, особенно персики с абрикосами… Что, если пропадёт?       — Не боись, сначала возьмём немного, а ко второй половине дня посмотрим, как идёт. Будет туго — оперативно переработаем в варенье и джем, только стеклотара нужна. Машинка для закрутки у меня есть… Выпечку свежими фруктами украсим, ягоду — в домашние вареники.       — А, в морозилку засунем — и ничего не потеряем.       — Да, ещё можно на зиму заморозить, только это уже вымытое и очищенное от всяких черенков и хвостиков.       — Варенье — в кафе на бутерброды с маслом.       — Джем — к блинам.       — В общем, можно рискнуть. В худшем случае закроем за невостребованностью.       Марио подсел к Свете, подтащив ногой свободный стул, и раскрыл книжку-калькулятор. Светины пальчики с маникюром беж с перламутром скользили по исписанными столбцами цифр страницам. Филипп смотрел на них. Всё расплывалось у него в глазах, кроме лица Марио и его фигуры в полроста. Марио ничуть не изменился, всё так же ослепительна была его кожа, всё так же худощав разворот широких плеч, всё так же свободно облегала его тело одежда, и простота, лёгкость, летнесть этих покровов делали его как бы более доступным, близким, открытым. Доступность манила, близость наэлектризовывала, открытость влекла. Тени от ресниц Марио, падающие на щёки, по-прежнему исключали из сектора обзора не очерченное, не заполненное самим Марио пространство, делали его неважным, отступившим и растаявшим, потерявшимся, не существующим ныне. Филиппа тянули собственные ощущения и стремление к бывшему другу; ему казалось, что это стремление жило в нём долгих восемь месяцев с начала знакомства и теперь выплеснулось наружу, расставив всё по местам и предъявив такой короткий, очевидный, несомненный результат. «Я его люблю».       — Коли вы согласны брать кассу… — рассмеялась Света, подытоживая результаты совещания.       — …то придёт с нами толковать Филипп, то есть уже пришёл. — Марио встал из-за стола, зацепил рукой плечо Филиппа и увлёк его из кабинета, следуя за Светой, уже выпорхнувшей в торговое помещение. — Кроме шуток, деньги нужны?       Интонации Марио совершенно не изменились к двум последним словам — скорее, подчеркнули их будничность, принимая то, что было сказано, как само собой разумеющееся, естественное, но Филипп испугался, даже замотав головой:       — Нет! Нет, абсолютно.       — Ну давай хоть отоварим. У нас всё со знаком качества, высший сорт. И тачка под боком — подвезу, не запаришься с грузом.       Филипп отказался вторично; учитывая едва ли не истеричность первого «нет», Марио понял, что приятель хочет исключить из причин своего появления здесь какой-либо расчёт, намёк на корысть. «И нет этих причин, и я это вижу». — «„Я обращаюсь с требованием веры и просьбой о любви“», — сияли в ответ глаза Филиппа.       — Ну заваливай. — Марио открыл дверцу «Форда», Филипп уселся и подождал, пока товарищ поместится слева.       — Ты Свету не подвозишь?       — Редко, в основном её Костик забирает. В выходные — по родственникам, а в будни он и сам поздно заканчивает: работы много, так что уходят вместе. А ты что хотел спросить?       — А, ну да… Вылетело из головы: не ожидал тебя встретить. Когда у Маргариты сидел, узнал, что она расширяется, и вбросил идею насчёт Марины: она обожает вязать… Маргарита в принципе не против новой работницы, и в понедельник я об этом Марине поведаю…       — И она согласится уйти, лишившись твоего общества? — удивился Марио.       — Как тебе сказать? Мне надоело это торчание в конторе, особенно после ухода Светы и Лили…       — Так, может, на место Светы прибудет новое симпатичное лицо?       — Может, но всё равно… Света своими хохмами и шуточками оживляет любую компанию — вряд ли новая, пусть и симпатичная, мордашка это заменит. И Лиля… Мы расстались холодно, практически в ссоре… Я сначала злился, а потом понял, что она желала мне только добра, но не могла достучаться… Вернее, я был глуп…       — Всё поправимо. Неисповедимы пути господни — может, ещё и встретитесь.       — Дай-то бог, хотя маловероятно. В общем, и я, и Марина без них сильно скучаем, к тому же, мои сто двадцать рэ в месяц — минимум, который я смогу получить везде, в каком-нибудь самом завалящем заведении. Так что не много потеряю, даже если буду увольняться наобум, без определённого перехода куда-то. Марина это знает и уже смирилась, ей самой сидеть на девяноста не улыбается, ещё и безо всяких перспектив. Я хочу поскорей вытолкнуть её из конторы, чтобы меня в ней ничего не держало, — так будет легче решиться. Общество Лидии Васильевны меня уже восемь месяцев не прельщает: одно ворчание, вечные порицания…       — Странно, я думал, что она первая уйдёт: ведь уже на пенсии?       — Да, но вцепилась в своё место как клещами: пенсия в любом случае будет меньше её нынешней зарплаты.       — Значит, ты готов сжечь свои корабли?       — Ну да. Но на тот случай, если Марина Маргарите не приглянется, она вернётся в контору — вот я и хотел позвонить тебе вечерком: ты говорил, что у тебя есть знакомая врачиха, которая может фиктивный больничный на пару недель выписать, чтобы прогулов не было. Выйдя от Маргариты, решил и Свету заодно проведать, раз в этих краях оказался…       — Тут я и припёрся, избавив тебя от необходимости звонить. Сейчас мы это организуем. — Марио улыбнулся и вытащил из кармана рубашки записную книжку. — А если мадмуазель вернётся, твоё желание уйти растает?       — Вряд ли. Я зачахну в нашей конторе, как старая дева без мужика. Один пример уже перед глазами: пахан двадцать лет торчит в своём институте — все его достижения заключаются в том, что он зарабатывает в месяц на двадцать рублей больше, чем я. Даже и он иногда словно куда-то порывается соскочить. Вся беда в том, что, когда сидишь десятилетиями на одном месте, с каждым годом всё труднее поднять задницу и сдвинуться, — этого я и боюсь.       Филипп склонился к листающему страницы Марио так близко, что парни ощутили дыхание друг друга. «„Ужель та самая Татьяна?“ Я дурею», — подумал Марио и лишь огромным усилием воли принудил себя сфокусировать глаза на мелькающих листках.       — Б, В, П…       — Ну что, есть?       Марио млел, чувствуя щекой движение воздуха от губ Филиппа, Филипп намеренно-простодушно не отклонялся.       — У тебя дыхание горячее, — не выдержал Марио.       — Тёплая обстановка… разогревается…       — Горячеет…       — Накаливается…       — А телефона всё-таки нет. Куда же?.. А, ну да: номер и график в старой книжке, в новую не занёс: мне ни к чему.       — Чёрт, жаль. А старую выкинул?       — Нет, я их складирую. У меня они быстро летят. Хорошо, что оставил: вот и пригодились. Поехали ко мне, скину координаты.       — А у тебя со временем как? Я не отрываю?       — Нет, завтра воскресенье. Тишь да гладь.       — Я думал, что у тебя все выходные забиты.       — Бывает, но не теперь. Помнишь, мы к этому ездили?       — А, с перегородками. Было дело.       — Меня до сих пор холод пробирает, как вспомню эти ночные разъезды. За окном то дождь, то снег, тьма-тьмущая целый день… Брр…       — Тебя тоже лето раскрепощает?       — Ага. Свободно, одежды минимум.       — Скоро пляж.       — Вот чего не люблю: солнце горячее, вода холодная, песок колючий.       — В бассейне у Сары комфортнее?       — Точно.       Они уже тронулись с места и беззаботно болтали, но думали только о тех минутах, которые ждали их, неуклонно вставая всё ближе. Теперь уже не выдержал Филипп:       — Я твоим не помешаю?       — Нисколько, они со вчера на дачу уехали. Уикенд с понедельником захватят, оттуда и на работу.       — Никого не будет в доме…       — Кроме сумерек… Ты да я, да мы с тобой. «Европу» на полную громкость, после ужина можем даже напиться. «Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они».       — Музыкально-литературный уклон. Ты не против лирических посиделок?       — Это по договорённости.       — «Ничего против воли». Я вспомнил твоё правило.       — Тогда, в баре?       — Да. Слушай, ты тогда всегда за меня платил. Кабаки, концерты, Новый год, гости… Неудобно, если я у тебя снова в нахлебниках оказываюсь.       — Так деньги для того и существуют, чтобы их тратить. К тому же у меня, как всегда, подспудные соображения: накормлю тебя дарами из нашего магазина, попробуешь Светины салатики. Понравится — будешь отовариваться у нас.       — И всё же… Я могу для тебя что-то сделать?       — «Против воли»? — Марио бросил быстрый, как молния, взгляд на Филиппа; ответный взор поразил его глубиной, но в этой бездне ясно читались убеждённость и распахнутость.       — Согласно с ней.       «Не может быть, чтоб я не понял. Не может быть, чтоб он не именно это имел в виду. Нехорошо затягивать паузу. Вдруг он отыграет, обратив всё в шутку?» Прошло несколько долгих секунд прежде, чем Марио обрёл дар речи, но в эти мгновения жесты его говорили красноречивее слов. Напрягшись, он замер; пальцы намертво вцепились в руль. С Филиппом тоже творилось нечто странное: он хотел завораживать, обольщать и вместе с тем не понимал, кто начал этот второй тайм, было ли его желание ответом на чары самого Марио, или оно влилось в него стремлением к свободе, или тягой поддаться искушению — к чему он привёл себя сам. «Ладно, пусть так и идёт — быстрее к развязке», — подумали они практически одновременно.       — Скоро причалим, — пробормотал Марио. «Опять двусмысленно. Что он хочет? Чтобы я потерял голову и мы переломали бы себе руки и ноги в глупой аварии? Нет, надо как-то разрядить обстановку». — Обожди минуту, я хлеб куплю.       Марио остановил машину у магазина, вышел и вернулся с двумя буханками — чёрного и белого.       — А что у себя в магазине не взял?       — Не ждал гостей, предполагал обойтись макаронами.       — В самом деле, я тебя ни от чего не отрываю? Может, ты в ресторан намылился или в бар, а я расстраиваю…       — Ты устраиваешь… Рыбу любишь?       — Тоже из магазина?       — Нет, мама белугу взяла на базаре и пожарила перед отбытием на дачу. Ты горячую любишь?       — И холодная пойдёт. Впрочем, на твоё усмотрение.       Разговор перешёл на бытовое, малозначащее, словно и Марио, и Филипп по молчаливому уговору решили не комкать наконец состоявшуюся встречу, с ходу перейдя к животрепещущему.       — Давай я тебе с ужином помогу, — предложил Филипп, переступив порог. — Ты после трудов праведных, а у меня сегодня выходной.       — Принято. Двигай на кухню.       Атмосфера первого часа в квартире Марио выдалась лёгкой и непринуждённой — и внешне, и внутренне. Парням было хорошо друг с другом («Как встарь», — говорил взгляд Филиппа. «Как прежде», — отвечал взор Марио). Обоим забавно было пытаться догадаться, чтобы уразуметь после, насколько они оказались правы, что скрывается в сердце и уме, — и своих собственных, и собеседника — пока руки нарезали хлеб, а языки беззаботно перемалывали последние новости. На второй час свидания Филипп, слегка кокетливый от природы, чахнущий в последнее время по обстоятельствам и несколько подогретый превосходным белым вином, вспомнил взгляды, полужесты и двусмысленные фразы, которыми обменивался с Лилией в начале их романа, и продолжил изливать на Марио настроения и помыслы первых минут встречи. Губы, остающиеся приоткрытыми после сказанных слов, взоры, легко скользящие по силуэту Марио, руки, лежащие на подлокотниках (к кофе парни пересели в кресла) и кажущиеся спокойными, а на самом деле готовые в любой миг сорваться и оплести плечи друга, — всё это он сознательно акцентировал, чтобы у сидящего рядом не рождалось никаких сомнений: он любим, его желают, с ним готовы на всё. Чувство обожания Марио, испытываемое Филиппом в прошлом году, в пору первых холодных осенних дней, взметнулось поздней весной феерией новых ощущений и взлетело на пик стремления и желания раствориться в нём. Долгий вечер, перешедший от ярких красок к полутонам, сдавался наступающей ночи, но ни лампы, ни свечи не зажигались, из динамиков лилась зарубежная лирика, всё призывнее сияли друг другу серые и синие глаза.       — А тебя можно пригласить танцевать? — спросил Филипп, поддавшись искушению бесповоротно.       — С удовольствием. — И Марио протянул руку, бережно взятую падающим ангелом.       Они медленно двигались в ритме танца, иногда озаряемые последними слабыми отсветами позднего вечера. Марио пришло в голову, что он в первый раз сжимает в своих руках талию Филиппа. Не в силах противиться более зову тела, он поднял руку; предплечье легло на спину партнёра; пальцы мягко опустились на плечо. Заворожённый происходящим, Филипп приник к желанной груди; его голова покоилась теперь на изгибе шеи приятеля. Чувство обретения, обретения берега, который он считал потерянным безвозвратно, потрясло Филиппа; Марио было так хорошо, что он не хотел говорить, разрывать бряцанием слов негу блаженства, но надо было что-то сказать: Филипп мог расценить затягивающееся молчание как неловкость, дискомфорт, нерешительность. «Он может отступить. Вот сейчас, здесь, в последний момент, — ужаснулся Марио. — Последний приступ. Он неминуем. Всё решится в следующий миг. Иду».       — Уже смеркается и чертовски не хочется выходить. Может, останешься на ночь? Выделю тебе родительскую кровать…       — Что так пышно?       — А в их спальне задвижка изнутри. Закроешься — и будешь в совершенной безопасности: а то я могу встать ночью за стаканом воды и, возвращаясь из кухни, ошибиться и сунуться не в ту дверь.       — Ошибись сейчас.       — Ты предлагаешь мне заблудиться?       — Укоротим для ясности: блудить.       Только спустя несколько дней, уже умудрённый первыми опытами, Филипп смог оценить сдержанность Марио, предложившего Филиппу в первую ночь глубокую эротику. Филипп был изумлён абсолютным отсутствием боли; потрясён не менее остротой и жгучестью наслаждения, подаренного ему с присущей Марио щедростью. Он делал то, что ему говорил Марио: закрывал глаза — и плыл в море ласковых поцелуев, отвечая наугад, по наитию; стоя на коленях, поднимал руки — и чувствовал пальцы Марио, скользящие от спины к запястьям. Неизменно, отдаваясь всё смелее, он срывался в очередной оргазм и затуманенным взглядом благодарил того, кто лежал рядом.       — Почему я не чувствую боли? Почему ты не идёшь до конца?       — Он будет после, если эта ночь не окажется последней.       — Не окажется. Но сейчас… тебе достаточно?       — Более чем. Обо мне не беспокойся.       Только лёгкими намёками: по судорожно сжатым пальцам, по остановившемуся взгляду, по замершему дыханию, по омовению своего тела — Филипп понимал, что не один разбирает все премии этой ночи, все дары, все яства разгулявшегося пира, — и, осчастливленный происходящим, выбалтывал Марио пережитое и передуманное за два последних месяца, свои мысли о боге и предопределённости, свои начала веры, мешая их с просьбами о прощении. Марио жадно внимал новым построениям, концепциям мышления, целовал повинную голову, беспечно отпуская грехи, каялся сам в совершённом сгоряча и жёстко — и благодарил судьбу за то, что в начале встречи начисто позабыл советы Лилии помариновать Филиппа подольше в его влюблённости, не идя навстречу его желаниям слишком быстро.       — А сейчас что нахмурился?       — Да вспомнил маму. Зачем я шёл у неё на поводу, уверовав в свою исключительность? Была же у меня своя голова на плечах, и отец, и Лиля говорили — так нет… Мы потеряли полгода… — Филипп огорчённо смотрел на Марио; его голова покоилась на груди приятеля, раскуривающего две сигареты.       — Лучше поздно, чем никогда. И всё хорошо, что хорошо кончается. Держи.       — Спасибо. Ой, а Джанлука?       — А, Джанлука. Подожди минутку, пока способность соображать вернётся. Значит, так: сейчас он в Греции, потом поедет в Италию — за тачками и отдать долг вежливости синьоре Коццоли. Это недели на три.       — А когда вернётся?       — Признаюсь во всём. Зачем лгать?       — И что он?       — Ворчать, конечно, будет, хотя… как знать… мы ничего друг другу не обещали, но всё-таки в качестве компенсации познакомлю его с Андреем. Кстати, если понравится, войдёшь во вкус — эти двое тебе доступны.       — Не, не надо. Только ты.       — Но всё возможно. Никогда не говори «никогда». Мало ли что может в голову взбрести… спьяну или с озорства. Я принимаю любой отход, к кому бы он ни относился: Джанлуке, Лиле, Маргарите, Полине…       — Марине, ты никогда не запомнишь, — рассмеялся Филипп. tab>— А, у меня идея. Моё имя идентично её, разница только в конце — так и запомню. К тому же, если останется у Маргариты… тоже начало одинаковое. По сходству больше не ошибусь.       — Впрочем, какая разница… Итак, Джанлука, Андрей, ты да я. Вместо банального треугольника получается квадрат. Одна сторона…       — И две диагонали. Итого…       — Перекрёстное опыление? — парни сказали это практически одновременно и, не желая разбазаривать время попусту, лишь коротко рассмеялись и отправились в прежний путь.       Главными соображениями, удерживавшими Филиппа ранее от возможной связи с Марио, были стыд за своё собственное пострадавшее, если эта связь осуществится, достоинство и бесстыдство (или извращённость, как он считал) самих отношений. Девственница, отдающаяся в брачную ночь своему законному супругу, может удариться в слёзы после того, как потеряет свою непорочность: настолько ей жалко, что ныне у неё не всё в порядке и в том наборе, в котором её выпустили в свет, уже чего-то недостаёт. Взрослеющая, рожающая, стареющая, она замечает первые и последующие морщины на лице, растущую изношенность тела и быстротечность времени, в котором приобретения сомнительны, а потери неоспоримы. Уже вялой поступью она добирается до пенсии, надеясь отдышаться и отдохнуть хоть на заслуженно полученном, но орут и заявляют свои права и вечное желание вечно что-то жрать алчные внуки. Прощай, тихое прибежище, и не дай бог связаться в последние годы с какой-нибудь хронической болезнью: она отравит оставшийся путь, превратив его в дорогу неудавшегося бегства и постыдную капитуляцию природе в итоге. Собственные ошибки и огрехи, неоправданность тех или иных поступков, пустые мечты и напрасные страхи, молчание не к месту и болтливость не к месту, соглашательство и компромиссы, поспешность там и медлительность здесь, подлость, алчность, интриги, коварство и мелочные расчёты, так мало дающие и так много сил забирающие, обман и самообман — что только ни отвращает человека в его прошлом! Ушедших лет и упущенных возможностей, иссякнувших сил и потраченного здоровья, детских иллюзий — чего только ни жаль в жизни, особенно на её исходе! И это правда, и это истина, но — лишь в одной системе ценностей, лишь для одного типа людей. Другая женщина, ставшая таковой в четырнадцати-пятнадцатилетнем возрасте в результате любовного приключения (от любопытства, от безделья, из желания себя обеспечить, с досады — какая разница!), считает, что наконец-то добилась того, чего хотела: познала, получила удовольствие или несколько сотен и обеспечила себе в ближайшем будущем нормальную жизнь (секс, шампанское — содержание в зависимости от пристрастий). Она дорвалась, она получила, она испытала, ныне она полноценна и её тело естественно отправляет все функции, заложенные в нём природой. Некогда предаваться печальным раздумьям о потере невинности, да и потом — что это за потеря? Одной плёночкой у трёх миллиардов, снабжённых или когда-то снабжённых ими, стало меньше — зато сколько новых ощущений, эмоций, впечатлений, настроений, построений! Попадётся на пути нечто желанное, но высоконравственное — восстановим в нужный момент былую непогрешимость, случится залететь по недосмотру — тоже не беда: ныне это вакуумный отсос и минимум неприятных чувств — иначе к чему же конец ХХ века на дворе? Всё хорошо, всему своё время и свой черёд, думает она и считает себя счастливой, благополучной, успешной, востребованной — в общем, состоявшейся, ещё шире — хорошей. (Точнее, не себя, а свою жизнь, и это более значительно: качество существования важнее качеств натуры, его ведущей, — для многих, даже для достойных или чего-то стоящих.) Год назад её ценность составляли миловидность, целомудрие, чистые платьица, высокие отметки и послушание маменьке, теперь — жаркие ночи, красивые шмотки, возможность вертеть мужчинами и далеко простирающиеся планы. Это естественная смена, это натурально, так принято, так заведено. И всё последующее, входящее в её жизнь, она принимает так же: взрослеет, может быть, умнеет, рожает, старится — и в каждый день, в каждый период отыскивает лучшее или приемлемое, обосновывает свою гордость и сорока-, и пятидесяти-, и шестидесятилетним возрастом. До сорока — бальзаковский, то время, когда из миловидной, но пустой мордашки вызрело лицо — Лицо с историей, прошлым, характером, мышлением; до пятидесяти — так «в сорок пять баба — ягодка опять», песня, конечно, глупая и пошлая, да и перезрелая ягодка и портится быстро, и для варенья не годится, но косметикой, опытом и умудрённостью компенсирует то, что пожирается веком; до шестидесяти и за — так и это не старость: она начинается лишь с семидесяти. Зачем брать то, чем не раз насыщалась, что известно доподлинно и не притягивает ныне? Сколько в мире наворочено, напридумано и наделано за последние годы — выберем то, что увлечёт более, этим и будем заниматься, и потомство никуда не денется и принесёт то, что вобрало, — радостью, любовью, успехами. Дистанцируйся осмотрительно, не позволяй садиться на шею, чётко очерти круги нужного тебе и позволенного всем остальным — и спокойно наслаждайся золотой осенью. Придёт смерть — примем и её, желательно лёгкую, во время сна. Кто сказал, что это зло и конец? Рая нет, душа не существует, полное бесчувствие? — так никого не минует чаша сия, в самом деле, пора, зажилась, да и жила хорошо — чему огорчаться? Рай обеспечен, душа бессмертна — ещё лучше: путь обещает быть привлекательным и полным новых открытий.       Филипп имел счастье принадлежать ко второму типу людей, кроме того, был оснащён выкладками своих размышлений месячной давности и после того, как оказался в одной постели с Марио, жалел только о том, что этого не случилось полугодом ранее. Никакого стыда, никакого раскаяния, никаких сомнений по поводу того, что он совершает что-то безнравственное, не было, наоборот: это прекрасно, это естественно; Марио умело направлял его тело к наслаждению и его мысли к осознанию правильности выбранного пути; к самолюбию Филиппа добавлялось также и уяснение отсутствия финансовых расчётов. Филипп принял свой новый статус легко и беззаботно, с наивным эгоизмом молодости, радующейся оттого, что получает то, что хотела, то, что услаждает.       Они лежали, утомлённые свершениями, тихо переговариваясь, пока давно взошедшее солнце не стало заливать ярким светом поле битвы, но в свете разгорающегося дня и в нём не увидел Филипп ничего уязвляющего. Он расчёлся и с совестью, и с предрассудками; он готов был оповестить весь свет о состоявшемся; общественное мнение казалось ему потугами завистливых уродливых неудачников, старающихся очернить недоступное им самим именно потому, что это недоступное прекрасно.       — Твои тебя заждались… Я отвезу тебя сейчас, — говорил Марио, пересыпая слова поцелуями. — Ты отоспишься, встанешь, хорошенько подумаешь о том, что случилось, и решишь, хочешь ли ты это продолжить.       — Да зачем решать? Уже всё решено: я хочу, — перебил Филипп.       — Это ты сейчас так говоришь, но тебе нужно хотя бы несколько часов моего отсутствия, чтобы оценить всё беспристрастно, свободно от моего влияния, от моего наличия вообще.       — Я не понимаю. Разве что-нибудь может измениться?       — Надеюсь, что нет, но надо сделать выбор в своём нормальном состоянии, взвешенно, а ты сейчас взвинчен, устал, сильно хочешь спать и не можешь смотреть на всё холодно, трезво, просто соображая своими собственными мозгами, а не повинуясь настроению минуты.       — А ты сам уверен, что хочешь? Тебе понравилось?       — Очень, уверен, хочу и поэтому дорожу твоим истинным отношением к тому, что было, а для того, чтобы увидеть истину, надо немного от неё отойти: значительное и важное лучше видится издалека. Думай до полуночи, сегодня воскресенье, завтра понедельник — день тяжёлый, а во вторник утром я позвоню тебе на работу и ты скажешь «да» или «нет».       — Если настаиваешь… Просто я убеждён, что и во вторник будет то же сегодняшнее «да».       — Так пококетничай двое суток: надо же меня хоть немного помучить.       — Тогда я начинаю сейчас.       Они перекатывались в постели, целуясь, кусаясь и хохоча, пока не захотели есть и пить. Предусмотрительный Марио перемежал любовь фантой, бутербродами, фруктами и сигаретами, но, потрудившись вволю, тела требовали очередной подпитки.       — Вставай! — Волна радости обдала Филиппа, когда Марио как встарь хлопнул его по плечу. — Алгоритм такой: душ, холодильник, тачка, дрыхнуть. Возражения имеются?       — Абсолютно нет.       Через полтора часа они прощались, целуясь в машине во дворе Филиппа.       — Всё-таки жалко, что на два дня.       — Простая проверка для полного спокойствия.       — Ты сейчас тоже спать завалишься?       — Капитально, до вечера.       — Но обязательно позвони, когда вернёшься. tab>— Зачем?       — Чтоб я знал, что ничего не случилось и ты добрался.       — Ничего не случилось… Вообще-то смерть на вознесении — это неплохо…       — Не сбежишь: помчусь вдогонку.       — Ладно, позвоню.