Развилка

      Филипп поднимался домой, переполненный счастьем и гордостью, на его лице установилось даже немного глупое выражение. Он очень хотел спать, но знал, что не заснёт, пока на раздастся звонок Марио: Филипп уже начал оберегать свою любовь от превратностей судьбы. Он должен услышать звонок — это значит, что ближайшие пятнадцать минут придётся провести под очами уже наверняка вставших родичей. Мимолётное чувство неприязни к матери вновь посетило его: в самом деле, на кой ему сдались чужие уверения в своей гениальности, задержавшие на полгода то, что ему действительно надо, в чём он действительно счастлив? «Хорошо ещё, что эта полоса миновала, а ведь могло быть и по-другому, только повесила мне на шею заморского конкурента». Но благодушие не покинуло его физиономию, он открыл дверь, вошёл в свою обитель и бегло оценил обстановку, мало переменившуюся со вчерашнего дня: лишь кресло отца было развёрнуто от телевизора, который (то-то странно!) был выключен. По обыкновению вальяжно развалившийся в кресле Александр Дмитриевич держал в руке открытую в первой трети изрядно потрёпанную книгу; весь его вид говорил о том, что ему покойно, тихо, удобно, тепло, сытно — практически счастливо. В противовес мужу Надежда Антоновна сидела на диване, не облокотившись на спинку, чрезвычайно прямо держась; в этой неестественной напряжённости тела угадывалась не сила, а дискомфорт, шедший изнутри: Филипп, позвонив вчерашним вечером, так обтекаемо, неопределённо и коротко перенёс своё возвращение, что Надежду Антоновну начали терзать нехорошие предчувствия. Всё бы было ничего: Филипп мог бы по молодости лет устроить себе содержательное свидание, но продлевать его до утра, по мнению матери, было неприлично, ибо родительский дом и сыновние чувства у её создания должны были идти на первом месте. Ладно, пусть он забыл об этом на несколько часов, она это переживёт, но почему этот скорпион Александр с момента пробуждения бросает на неё такие двусмысленные, как бы соболезнующие и в то же время высокомерно-снисходительные взоры, будто посвящён в нечто такое, о чём жена не имеет ни малейшего понятия? Взгляды мужа, ленивого, обычно пребывающего в состоянии полной расслабленности и редко удостаивающего супругу тесным общением, смутно связывались у Надежды Антоновны с задержкой Филиппа, но соединить это в стройную логическую цепь она не могла, поэтому появление сына подбросило мать с дивана как вырвавшуюся на свободу пружину.       — Наконец-то! Ну разве так можно? Я же волнуюсь, извелась вся…       — И совершенно напрасно волнуешься: я же звонил, сказал, что задержусь и вернусь утром — вот утром и возвращаюсь. — Предвидя, что за первым вопросом последуют следующие и не желая отвечать на них и втягиваться в долгий нервный разговор до отдыха, Филипп практически без паузы перевёл взгляд на отца: — Папа! Неужели телевизор испортился?       Александр Дмитриевич оживился («Тоже недобрый знак», — подумалось Надежде Антоновне), отложил книгу в сторону, снял очки и взял сигарету, но, поняв замысел Филиппа не дать супруге вставить ни слова, производя эти действия, ответил, не промедлив ни мгновения:       — С телевизором всё в порядке. Просто свежие новости ближе к вечеру, а пока, — Александр Дмитриевич кивнул на отложенную книгу, — сослуживцы снабдили печатным словом.       — Понятно. А чай горячий?       — Час как с плиты сняли — для тебя в самый раз.       Отец тщательно следил за своими словами, не растягивая концы фраз, как бы помогая Филиппу и мобилизуя его на принятый темп разговора: тем самым, не давая жене вклиниться, он изводил её, лишая возможности утолить любопытство и узнать подробности, и, кроме того, объединял себя с сыном, отодвигая Надежду Антоновну на второй план. Отец начал догадываться кое о чём ещё вчера по неясности сказанного Филиппом во время звонка, содержание которого простодушно поверила жена (впрочем, не из желания посвятить мужа в сомнительность похождений сына, а просто проговаривая вслух беспокоящее); сегодняшнее сияющее лицо Филиппа, неизменно мрачного в последние дни, убедило Александра Дмитриевича в правильности своих предположений. Чутьём, приобретённым за четверть века супружеской жизни, муж уловил, что жена воспримет состоявшееся (если оно действительно состоялось) отрицательно. Он не знал почему, не знал, с чем связано неприятие, и списывал его на глупость женской натуры. Неспособный на сильные чувства, но обиженный отодвинутостью на задворки, Александр Дмитриевич потихоньку выходил из тени на середину сцены, чему немало способствовало зарождающееся в Филиппе недовольство матерью. Филипп относился к людям, не считающим нужным запрятывать глубоко в недра своей души чувства, мысли и ощущения момента; его лицо было открытой книгой; и выразительность, и красота лица ещё более усиливали эту открытость — после апрельского разрыва Филиппа с Марио отец частенько замечал проскальзывавшие во взглядах, интонациях и жестах неверие и недоверие, недоумение, досаду, безразличие. Дело не доходило до открытой враждебности; скорее всего, на неё нечего было рассчитывать: Филипп был снисходителен к заблуждениям и ограниченности матери, памятуя о любви к сыну, из которой они проистекали, он пытался даже излечить слепоту этой любви, но остывал в своих усилиях, сталкиваясь с трудностью процесса. Он и так был погружён в свои неприятности по плечи — не хватало ему ещё убеждать других в явном, доказывать, что параллельные прямые не пересекаются, когда это не теорема, а аксиома! Делай после этого добро, просвещай заблудших! Он отказывается, если отказывают ему, он не понимает, если его не хотят понимать. Филипп отходил от матери, ему казалось, что они живут на разных планетах и говорят на разных языках, — что ж! — не он это начал… О своём единстве с матерью в конце прошлого года, рассыпавшемся в реалиях нынешнего, Филипп не жалел: ушло — не ищи, всему своё время… Итак, Александр Дмитриевич всё это осознавал и поначалу хотел просто досадить жене, вбить клин между нею и сыном потолще, поосновательнее, чтобы о нём, Александре Дмитриевиче, помнили и не списывали раньше времени в барахло, с коим не надо считаться; увидев же на лице сына, что он счастлив, и догадавшись о причинах пришедшего блаженства, отец воодушевился и решил перевести обычную семейную полусклоку в полномасштабную войну. Объединившись с Филиппом, Александр Дмитриевич создаст коалицию и начнёт сдвигать геополитический расклад в свою сторону; результатом этого движения будет полная изоляция Надежды Антоновны. Горшки и кастрюльки, веник и тряпки, половина кровати, сектор стола, секция шифоньера, часть дивана, когда Филипп на нём не спит, конечно, останутся в её пользовании, но сама она превратится в ту незначительную приставку, роль которой Александру Дмитриевичу пришлось играть всю зиму. От грандиозности будущих свершений у него даже немного закружилась голова; к военным действиям Александр Дмитриевич уже приступил: он бомбардировал жену всё утро как бы соболезнующими взорами на всякий случай — и вот! — оказалось, что не зря; теперь надо было умно разыграть диалог с Филиппом — Александр Дмитриевич входил во вкус…       Температура чая, потребляемого Филиппом, была обратно пропорциональна погоде за окном: с первых холодных дней до майского тепла он пил горячий чай, поздней весной и ранней осенью — тёплый, летом — комнатной температуры, а в самые жаркие дни доливал заварку предварительно охлаждённой в холодильнике водой. Составленный с плиты час назад чайник значил, что вода в нём тёплая (с утра большой чайник заливался доверху), — и Филипп прошёл в кухню, ни на мгновение не прерывая болтовню:       — А как называется печатное слово? — он несколько повысил голос, чтобы отец расслышал и тоже ответил сразу.       — «Дети Арбата» Рыбакова. Если это тот Рыбаков, который написал «Кортик», скажу, что «Кортик» мне нравится больше.       — Он и «Бронзовой птицы» посильнее. Действительно так слабо — не дотягивает до Пастернака с Пикулем?       — Куда там — и до Булгакова далеко. На уровне Солженицына — антисталинская публицистика.       Филипп уже вернулся из кухни со стаканом, сел за стол и затеял с отцом оживлённый разговор о литературе. Он был на верху блаженства: он очень хотел спать, но прежде, оказываясь в такой ситуации, он отстоял от вожделённого сна на какие-то бытовые мелочи, раздражающие, когда свалиться в постель так хочется, — теперь его отделяет ото сна лишь звонок Марио: между Филиппом и приятным стоит приятное, за приятным стоит приятное, между Филиппом и вожделённым стоит вожделённое, за вожделённым стоит вожделённое, и два этих приятных, этих вожделённых — Марио и постель — так связаны друг с другом и с самим Филиппом! Никогда ещё Филипп так хорошо не хотел спать! Ныне он черпает удовольствие даже в своей усталости, в своей слабости, в своём бессилии — и всё из-за него, из-за Марио! Он обязательно скажет ему об этом!       Александр Дмитриевич не очень хорошо разбирался в переливах прекрасных сыновних очей, но, увидев их, оценил своего предполагаемого союзника как молодого, красивого, амбициозного и, вероятно, успешного; способность вести переговоры после безоговорочной капитуляции с таким огромным успехом его тоже радовала. Несомненно, Филипп — его сын, раньше надо было начинать войну с эвгленой зелёной! (Александр Дмитриевич помнил, что биология, преподаваемая женой, в школьной программе делилась на ботанику, зоологию, изучение самого отвратного создания на свете и общую биологию. Двуногих он терпеть не мог, не переработанная в еду флора его привлекала мало, в биологию с наследственностью, хромосомами, ДНК, РНК, онтогенезом и прочими прелестями он предпочитал не вникать, но в зоологии все животные делились на семь типов: от одноклеточных до хордовых — это было очень удобно для обращения к супруге и для её характеристики. Александр Дмитриевич думал недолго, кишечнополостных, червей, членистоногих и вышестоящих не рассматривал и ограничился первым типом, потому что само его название уже определяло жену. «Простейшие», или «одноклеточные», были представлены в учебнике амёбой, инфузорией-туфелькой и эвгленой зелёной; амёба была бесцветной и самой примитивной, у инфузории хватило воображения из своей формы что-то состряпать, а эвглена зелёная одним своим названием наводила на мысль о чём-то ядовитом и рождала отвращение, то есть уже будила чувства — и Александр Дмитриевич в зависимости от ощущений и настроений момента в общении с женой или думах о ней жонглировал преимущественно простейшими.)       Филипп не собирался таить от родителей перемен в своей жизни: произошедшего он не стыдился; то, что было прекрасно для него, должно было быть превосходно для остальных; лгать, изворачиваться и скрытничать было хлопотно, бесполезно и не надобно; всё и так читалось на его лице — и он не намерен был насиловать его, нося разные маски. Он не собирался таиться — он хотел лишь отложить оглашение истины на несколько часов просто потому, что оповещение, вызывая встречные вопросы, могло затянуться, выдаться неприятным, отдалить сон, испортить настроение и оформить нехороший фон до погружения в постель и после пробуждения, — Филипп же хотел после сна, ещё не разлепляя глаз, припомнить подробности минувшей ночи и насладиться воспоминаниями о вчера и мечтами о послезавтра. Надо было перекрыть клапан сброса пара раздражённой матери — и в ожидании звонка Марио Филипп болтал о книгах с отцом, никогда особо не вдававшимся в занятия сына.       Начали с советской литературы; перемахнули через Атлантику, упомянули Стивена Кинга; углубились в первую половину ХХ века, затронули Стейнбека; переехали в Южную Америку, похвалили Кортасара, добрались до Амаду. Надежда Антоновна, и так измученная с утра взглядами мужа, озадаченная счастливым выражением лица сына и теряющаяся в догадках, стала ошибаться: сперва она посчитала элементарное нежелание Филиппа распространяться о личной жизни пренебрежением к своей персоне и показательным противопоставлением отца матери — это её глубоко уязвило: ну разве можно было забыть о её попечении и сближаться с отцом, этим сухарём, приспособленцем, оберегающим в первую очередь свои интересы! Потом женщина не догадалась спрятать клокочущую в душе ярость под личиной наружного спокойствия, не показать, что её трогает невнимание не смотрящего на неё сына. Ревность, оскорблённое самолюбие, раздражение — плохие советчики, и Надежда Антоновна сглупила снова, когда оборвала сына, обозревающего персонажей второго плана в «Исчезновении святой», оборвала резко, грубо, топорно:       — Может, ты скажешь всё-таки, где ты был, вместо того, чтобы болтать о вымыслах?       — У Марио, — бросил Филипп, не поворачивая головы, и вернулся к Амаду практически без паузы: — Мне нравится эта девушка, обхаживающая священника.       — Мне тоже, а духовенству немного польстили, учитывая их нравы. Кстати, как поживает Марио?       — Так же, как я: лучше всех.       Александр Дмитриевич возликовал; ему мнилось, что он разбил немцев под Москвой, ещё немного — и можно будет думать о коренном переломе, о Сталинграде и Курской дуге, а там уже и до Берлина рукой подать. Лишь вскользь брошенного взгляда хватило, чтобы заметить, как побледнела Надежда Антоновна; смотреть с откровенной издёвкой муж решил позже, чтобы в Филиппе вдруг не проснулось сострадание. Впрочем, он перестраховывался: сын не подозревал об атаке отца. Филиппу было не до этого: он ждал звонка и при упоминании Марио ещё ярче озарился вырвавшимися наружу лучами внутреннего сияния; в душе же Александра Дмитриевича плотоядно потирались руки: он угадал, инфузория-тапочка растеряна и близка к первому серьёзному поражению, только Филипп отправится на покой — и он наконец отыграется! (То, что Филиппа здорово клонило в сон, отец тоже заметил — решительно, это был и его день!)       — У Марио? — осеклась Надежда Антоновна.       Потребовалось некоторое время, чтобы она пришла в себя: с момента разрыва, с того печального апрельского дня мать считала Марио исчадием ада, злым гением, подлым интриганом, незаслуженно, из низкой мести уволившим её чадо, и утешала своё самолюбие лишь тем, что её сын не поддался злым чарам и пустым посулам коварного извращенца, сохранив в неприкосновенности свои целомудрие и чистоту. Марио исчез из её жизни — и Надежда Антоновна изо всех сил старалась забыть обо всём, что он сделал для Филиппа, убеждая себя в незначительности сделанного. Но Филипп не снимал кольца с руки; несколько раз мать видела его с фотографией, запечатлевшей их двоих в первый день знакомства; в апреле, после разрыва, придя домой, сын вроде бы намекал о возможности со своей стороны… И что значат это выражение счастья, это непонятное «так же, как я: лучше всех»? Всё это промелькнуло в мозгу, но не связалось, не оформилось в единое, не образумило, и Надежда Антоновна снова завопила:       — Так как же у Марио, когда ты с ним поссорился?!       Досадуя на то, что крик матери заглушил его тонкие замечания об «Исчезновении святой», Филипп поморщился и коротко, теперь уже показательно не оборачиваясь к матери, бросил:       — В апреле поссорился, в мае помирился.       — Помирился?! Как это помирился?! Это после всего того, что он сделал, после того, как так с тобой обошёлся? Как он вообще мог к тебе приблизиться?! Как вообще посмел пристать?! Как вообще мог подумать, что после того, как тебя уволил, да ещё со своими грязными помыслами, у вас с ним может быть что-то общее?       — Как видишь, оказалось, но распространяться об этом сейчас я не намерен: у тебя слишком много вопросов, а я дико хочу спать — отложим пресс-конференцию на несколько часов.       Филиппу наконец пришлось посмотреть на мать; злое выражение её лица его покоробило, возмущение он счёл нелепым, доводы — смехотворными, интонации — базарными. Не хотевший раньше говорить о случившемся, чтобы не нарушить гармонию положений, событий, ощущений, чувств и ожиданий в душе и в сознании, теперь он молчал ещё и из упрямства, противодействия, рождающегося всегда, когда напор слишком силён, настойчив и неуместен.       — В самом деле, Надежда, уймись, а то ты бушуешь, как голодный крокодил…       — Много ты знаешь, как ведёт себя крокодил, когда голоден! — о своём превосходстве в знании животного мира по сравнению с мужем Надежда Антоновна не забывала даже в минуты сильных душевных волнений.       — Мы тут о возвышенном, а ты со своими допросами…       Александр Дмитриевич специально растягивал концы фраз, чтобы нетерпение жены постоянно перебивало его речь: этим он изобличал неприличие, бескультурие и непристойность любопытства своей второй половины, так нахально лезущей в личную жизнь сына.       — О возвышенном? Молчи, возвышенность — шишка на ровном месте. Нет, это ни в какие рамки не лезет! Филипп, по-моему, минуту назад ты спать абсолютно не хотел: по крайней мере болтал очень оживлённо.       — Болтал, потому что жду звонка Марио. Болтал — а ты мне помешала.       — И, к сожалению, не в первый раз. Хорошо, что сейчас ты расстроила только обзор литературы, — Александр Дмитриевич продолжал точно рассчитывать интонацию, выразив сокрушённость и соболезнование, явно отнесённое к Филиппу, в первом предложении и облегчение во втором.       — Болтал, да? А я помешала! Ах, какое важное занятие — болтать!       — Лучше, чем отвечать на твои непонятные попрёки…       — «Непонятные»? Какая недогадливость! Ясно: с кем поведёшься, от того и наберёшься! — Надежда Антоновна кинула на мужа презрительный взор.       — Ты о Марио или обо мне? — насмешливо захотел уточнить Александр Дмитриевич.       — О вас обоих! Один о книгах трещит, у другого одни гадости на уме, а этот уши развесил и слушает! Ночь напролёт высиживал у какого-то негодяя и притом, оказывается, помирился — помирился вместо того, чтобы бежать от него, предварительно поставив на место!       — Не порть мне настроение! — Филипп почти огрызнулся, но мать и это не образумило:       — Ах, настроение! То-то я смотрю, отчего ты так сияешь! Да, у тебя прекрасное настроение! С чего бы? Перепил, что ли?       — Недоспал то ли.       — Вовремя домой надо приходить, а не болтаться неизвестно где неизвестно с кем!       — Да что ты к каждому слову цепляешься, как репей? — принимая во внимание исключительность ситуации, Александр Дмитриевич с зоологии перескочил на ботанику. — А почему Марио должен звонить? — во втором вопросе отец перешёл с выражения досады и усталости на миролюбивый тон.       — Я его попросил, когда он меня домой подвёз: волнуюсь, как бы на обратном пути не задремал за рулём. — Филипп вновь счастливо улыбнулся и посмотрел на отца, как бы благодаря его за возможность словом выразить заботу о Марио; на выпады матери он решил не обращать ни малейшего внимания.       — А, ну да, конечно. Кстати, ты не голоден? — я мог бы бутерброды нарезать, а то маман сегодня не в духе.       — Спасибо, не требуется: перед выходом мы основательно заправились, ополовинили холодильник.       — Само собой: утомились мальчики. Оно и понятно: давно пора, — Александр Дмитриевич с филигранной точностью совместил в своём комментарии добродушие, мудрость, понимание, поощрение и одобрение. Ему даже понравилось заниматься расстановкой акцентов. «Да, война — чисто мужское дело», — с гордостью подумал он и послал супруге ещё один соболезнующий взор, предвкушая, как будет расправляться с эвгленой зелёной. План экзекуции муж обдумывал недолго. Сначала надо было припомнить все ошибки, огрехи и ляпы, которые она совершила с ноября прошлого года, — припомнить, напирая на глупость женской натуры, ограниченность Надежды Антоновны, превышающую даже эту общевстречающуюся глупость, перевести это в тупость и увенчать слепотой материнской любви, после — разъяснить события прошедшей ночи и, исходя из любви Филиппа к Марио, отметить, что по отношению к матери его симпатии намного уменьшились — и потому, что то, что должно было свершиться в ноябре, состоялось только вчера, и Филипп, уверовав в свою фиктивную гениальность, потерял полгода удовольствия и следующих за ним благополучия, обеспеченности, устроенности, и потому, что Марио успел обзавестись в Италии прекрасным любовником, чего, конечно, не случилось бы, если бы его связь с Филиппом оформилась раньше: тогда Марио поехал бы к тётке с Филиппом, не помышляя о зарубежных соблазнах. Соображения о Марио следовало сопроводить негодованием по поводу того, что некрасиво ругать человека, чьи подношения так резво уминались в том числе и хулящим. Завершить надо было беглым обзором сложившихся обстоятельств, необратимостью создавшегося положения и невозможностью его изменить. Сам он, Александр Дмитриевич, менять ничего не намерен, но если ситуация кому-то не нравится, то лучше ей покориться, не совать нос в чужие дела, не вести себя как слон в посудной лавке, угомониться, сидеть тише воды ниже травы и, главное, не устраивать безобразных сцен. «Всё это излагать подробно, доходчиво, аргументированно и постоянно уязвляя», — подвёл итог Александр Дмитриевич и стал делать в уме прикидки на ближайшие недели.       Филипп, тонко улыбнувшись на «давно пора», допивал чай. В наступившей паузе отчётливо прозвучал звонок. Мать вздрогнула, отец выдохнул «вот оно» и глубже уселся в кресле, Филипп сорвался к телефону.       — Здорово! Как добрался?       — Нормально.       — Не задремал за рулём?       — Бог миловал. Ты как? Глаза не слипаются?       — Почти что. Сейчас завалюсь. Как понимаю, и ты.       — Точно.       — На всякий случай ещё раз «да», хотя формальности на следующей неделе.       — Анализ на трезвую голову всё же не помешает: мало ли что может воспоследовать из рассуждений. Но всё равно приятно.       — Тогда спокойной ночи!       — Скорее, спокойного дня!       — Да, так вернее. Целую и до скорого!       — Взаимно!       Филипп положил трубку и потянулся. Александр Дмитриевич засёк «целую» с удовольствием, на Надежду Антоновну это же слово нагнало тревогу. Она уже слегка отдышалась после своего неудачного наступления и предприняла ещё одну атаку:       — Может, ты всё-таки объяснишь…       — И не подумаю, — прервал Филипп без зазрения совести: на бесцеремонность надо было отвечать бесцеремонностью вне зависимости от того, кому отвечаешь, даже наоборот: близким людям не спускать особенно, женщинам — тем более, так как, по мнению Филиппа, с Базеном полностью согласного, доля львицы легко обращалась в львиную долю, а когти и изначально были ого-го! Он и так зря терпел полгода, он не будет больше жить по указке — и, желая слегка уколоть, Филипп добавил: — Спать завалюсь, а ты сама догадывайся, что произошло: либо Марио исправился, либо я испортился. Времени у тебя достаточно, пока я не просплюсь, только не ошибись. Папусь, чао!       — Арриведерчи!       Филипп прошёл в родительскую комнату, которой всегда пользовался в часы незапланированного отдыха, разделся, юркнул в постель и блаженно вытянулся под прохладным одеялом. Когда Надежда Антоновна подошла к спальне, чтобы плотнее прикрыть дверь, он уже спал как убитый.