Развилка

      Надежда Антоновна тихо обогнула стол, уселась в кресло напротив мужа и задумалась. Предчувствия вещали недоброе, похоже, сегодня действительно случилось что-то кардинальное и ужасное. А как непочтителен Филипп, как он это афиширует! Неужели её мальчик больше не на её стороне? Это после всего, что она для него сделала! Кормила, поила, оберегала, заботилась! Как неблагодарны дети, даже самые лучшие! А этот Александр! Вечно всем доволен! Сидит, уткнулся в книгу, лузгает семечки и в ус не дует! Неужели ей придётся иметь дело с двумя противниками?       — Чем ты так доволен, болван?       Александр Дмитриевич не сразу поднял глаза и разыграл недоумение:       — Как это чем? — счастьем сына, конечно, Эвглена Амёбовна.       — Каким ещё счастьем? К нему пристал Марио, оплёл его своими интригами — это счастье?       — Уй, мадам, натурально, вы ошибаетесь насчёт того, кто к кому пристал.       — Какого чёрта Филипп сидел у него до утра?       Александр Дмитриевич расхохотался:       — «Сидел»… Вот умора, мозги куриные! Да не сидел он, а лежал с ним в постели!       — Что ты несёшь?       — Истину, инфузорьюшка, чудо ты наше недалёкое… Коню понятно: встретились, помирились и закрепляли примирение. Только не дознавайся у Филиппа, как встанет, болит ли у него попочка: не болит, Марио постарался на первый раз обойтись мягко. А войдёт Филипп во вкус — и боль понравится. Меня это тоже, несомненно, радует, так как немецкое пиво в ближайшие недели мне обеспечено — и не придётся ехать за ним в Германию лаборантом или снегоуборщиком.       — Какую Германию? — простонала жена.       — В западную, Дрозофила Бацилловна, в западную, федеративную. Хотел повкалывать на капиталистов, да бог миловал.       — Кому ты нужен в Германии? На что ты им сдался? Тебе в базарный день цена — копейка. Сознаёшь свою ничтожность и на других напраслину возводишь. Из зависти клевещешь на своего сына. Марио его выследил, завлёк к себе и соблазнял деньгами, работой и прочим, а Филипп не поддался, и горд он потому, что остался чистым и непогрешимым, в отличие от тебя, конформиста, который на всё готов из-за своей лени и никчемности и судит о других в меру своей испорченности. Филипп не поддался — поэтому он и горд, и счастлив, а спать пошёл, потому что победа отняла много сил… И «целую» — издёвка, а не любовь.       Александр Дмитриевич заметил, что слегка отклонился от плана, и решил излагать по порядку, тем более, что он соответствовал хронологической последовательности.       — Всё объяснила, ничего не забыла? А как с «формальностями на следующей неделе»? Благодари бога, что у меня выходной и Рыбаков не Пастернак. Итак, слушай внимательно и не открывай рот: в твоих комментариях я не нуждаюсь. Начиная с прошлогоднего ноября, с первой встречи. Марио идёт в СМУ по делам, видит там Филиппа и за сорок минут каких-то примитивных подсчётов выкладывает ему пять сотен. Много? Много. Слишком много? Слишком много, но этим всё не заканчивается. Дальше следуют ресторан и приём на работу — без собеседования, в полной неосведомлённости, на свой страх и риск. Странно? Странно. Дальше подвоз, концерт, бар — ни с того ни с сего. Опять странно. Ладно, садится Филипп за проекты и чего-то там сочиняет. Сочинил, приняли — прекрасно. Получай столько же, сколько отстегнули в начале славных дел, благодари и прощайся. Но нет: Марио придумывает для Филиппа какую-то работу — не бей лежачего, каждый день за ним заезжает, а Филипп и рад стараться, царственным тоном отдавать никому не нужные приказания, как бы что-то контролировать и мнить себя важной производственной единицей. Казалось бы: зачем мнить, задуматься пора, почему начальство каждый день своего подчинённого на фиктивную работу подвозит, задуматься, войти в сомнения и разрешить их, бросив Марио пару двусмысленностей и вызвав его тем самым на откровенность. Разумно? Разумно, а почему в голову не приходит? Да потому, что за спиной мамочка стоит и без роздыху трещит о гениальности сына — как же тут не увериться в своей исключительности? Филипп кокетлив как девчонка и часто так же глуп, он любит комплименты и легко идёт на поводу. Пусть сам не разбирается по молодости, но ты-то, дубина стоеросовая, должна была задействовать свои мозги… Хотя какие же мозги у одноклеточных… Ладно, без мозгов, но элементарным вопросом, чем сынок на стройке занимается, можно было задаться и понять, что ничем, — на это и одной извилины хватило бы. Продолжаю. Новый год — и царские подношения: бабки, бриллианты, французская парфюмерия, изысканная жратва. Очевидно, что Марио без слов признаётся в любви и показывает, что́ в случае взаимности Филипп получит в материальном плане. Очевидно для всех: на работе намекают, пахан вразумляет, и только одна маменька вновь трещит о великих талантах сыночка, а тот и рад в патоке барахтаться. Охмурила мальчишку, глаза ему замазала, свои залепила — и прекрасно. У мужа бы хоть догадалась спросить — куда там: муж что? — неудачник, приспособленец и завистник, разве он что-то дельное скажет? Время идёт, приходится Марио тактику менять. Он приглашает Филиппа в гости, противопоставляет Филиппу с собой Филиппа без себя — практически открытый текст, но мамашина зараза уже глубоко проросла и остатки соображалки пожрала. Все всем довольны: Филипп катается, порнуху и стрелялки на японской аппаратуре смотрит, итальянские ликёры распивает, а мамочка продолжает набивать себе брюхо деликатесами. Могла бы и умерить свой аппетит — вон нарастила телеса, с тобой в постели тесно, душно и жарко. В мае уже теплынь — в июне при такой погоде ну и вонища же пойдёт от твоей туши… Давно килограммов десять сбросить пора… И, кстати, нехорошо жрать и поносить того, кто это подарил, отвечать чёрной неблагодарностью на заботу — делай после этого благодеяния… Духами, небось, и по сей день брызгаешься…       — А ты не брызгаешься?       — Я Марио люблю и желаю ему всяческих успехов — и на работе, и во всём прочем. Всё, что мог, я для него сделал, втолковывал Филиппу, втолковывал, да попусту — и всё из-за тебя. Смотри, он ни моих слов, ни твоих бредней не забыл…       — А, и поэтому он с тобой спелся? Надолго ли?       — Как придётся, не перебивай. О чём?.. А, ну да: не забыл и никогда тебе не простит, что ты задержала то, что должно было состояться в декабре, до мая, что сам Филипп пребывал из-за этого в отвратительном настроении два месяца и что сейчас от любви Марио ему достанется меньше, чем досталось бы раньше, потому что скоро красавец-инвестор вернётся в Союз. Ты только навесила ему на шею сильного соперника, каракатица… Как с ним Филипп будет разбираться, я не знаю, это его забота. Выжить, отправить обратно не получится: с ним слишком крупная деньга прибежала… хотя он и сам выезжает периодически… Объявить большую войну? Тоже не стоит: исход сомнителен. Можно просто поддерживать напряжение на границе, вести позиционные бои. У Филиппа сейчас преимущество: он свеженькое впечатление, новое всегда влечёт больше. Или слиться воедино, объединить усилия — и не растрачивать сил в конфронтации. Так или иначе, но ситуация необратима. Нравится тебе это или нет, никто тебя спрашивать не будет, как и слушать твои глупые выкладки и дурные советы. Отсюда вывод: сложившимся обстоятельствам покорись, сына не трогай: и так разозлила, в его дела не лезь, помалкивай почаще и безобразных сцен не устраивай, а нечем заняться — так сядь на диету или бегай по утрам.       — Сам бегай, дурень! Бред сивой кобылы! Филипп не мог продаться!       — Филипп и не продавался — он влюбился… давно уже и удачно.       — Врёшь! Сам влюбляйся в мужиков, извращенец!       — Да, это главная ошибка в моей жизни, что связался с бабой, да ещё именно с тобой угораздило.       — Я тебе твоими грязными идеями Филиппа в разврат втянуть не дам!       — Ну да, а если он подцепит какую-нибудь поганую морду с папочкиными миллионами, так и запрыгаешь вокруг будущей невестки. Это, по-твоему, не разврат, а разум — бабе продаваться, а в сущности — проституция. К счастью, Филипп тебя слушать не будет, как и в последние недели не слушал, и без тебя разберётся. И не пыхти так страдальчески: на тебя французскими духами будут прыскать, а не двери дёгтем вымарывать. — И Александр Дмитриевич взялся за сигарету. — Эх, скоро на «Мальборо» перейду…       — Ничего, встанет Филипп, расскажет всё — и отпоются тебе твои гадости. Я этого так не оставлю…       На такие угрозы Александр Дмитриевич, конечно, не купился и вслед за сигаретой снова взялся за книгу. Надежда Антоновна кипела негодованием, но, зная непробиваемость мужа, решила бить наверняка, то есть после подъёма Филиппа и полного разъяснения подробностей его ночного отсутствия. Всё же, несмотря на свою твёрдую уверенность в «нормальности», «чистоте», неподкупности и непогрешимости сына, сомнения у матери возникли: что-то слишком безапелляционно излагал свои доводы муж, слишком отчуждён и невежлив был Филипп, слишком мирен и тёпл был его разговор с Марио. В первые дни после ссоры сына с Марио Надежда Антоновна часто представляла, как вечером раздастся звонок компаньона, наконец одумавшегося и стремящегося замириться, снова взять на работу Филиппа и воспользоваться плодами его гениальности — и тогда она ледяным тоном отчитает развратное начальство, даст понять, что соглашается позвать сына к трубке лишь из уверенности в его стойкости и непоколебимости, и добавит, что сначала Филипп возвращается не навсегда, а на «испытательный срок», который она сама для Марио определит. Надежда Антоновна заранее упивалась отмщением за сына и за своё оскорблённое самолюбие, но время шло, Марио не звонил, известия с работы Филиппа, полученные через Свету, были всё безоблачнее для Марио и всё безнадёжнее для сына, отмщение и связанные с ним упования как бы откладывались, а на самом деле таяли — и мать, словно ещё связанная с Филиппом пуповиной, захандрила вместе со своим чадом. На ухмылки мужа она отвечала гордо поднятой головой, долженствующей показать Александру Дмитриевичу разницу между неподкупностью одних и неразборчивостью других, но ухмылки лишь перерастали в насмешки и следующие за ними откровенные издёвки, жена теряла присутствие духа и запутывалась тем скорее, чем чаще обнаруживала, что Филипп свою голову с царственным видом не поднимает. Контакт наконец состоялся, на лице сына снова установилось выражение счастья, довольства и благополучия — но разве это было то, о чём мечтала мать, разве это было та́к, как она мечтала? Всё ещё больше покрылось туманом, Надежда Антоновна терялась в догадках, бралась то за книгу, то за вязание, то за планы уроков, то за карты, но тут же бросала взятое, нервно вскакивала и начинала ходить по комнате, поминутно взглядывая на часы. Время тянулось непередаваемо долго.       — Не маячь, на нервы действуешь. Нечем заняться — возьмись хоть за посуду.       — Советчик нашёлся… — огрызнулась жена, однако в душе обрадовалась, что услышала, как можно убить томительные часы, и отправилась на кухню топить в посуде, стирке и уборке своё беспокойство.       Филипп проспал часов пять и, проснувшись, не раскрывая глаз, стал думать о Марио и вспоминать минувшую ночь. Утреннее состояние его не изменилось, Марио по-прежнему оставался желанным, постельные страсти — восхищающими, перспективы — радужными. Ну хорошо, он подождёт до вторника — так даже лучше: сильней соскучится. Филипп поднялся и усмехнулся, увидев свою одежду на том же месте, куда он её бросил, и свои кроссовки — там же, где поставил. Рассмешило это потому, что мать слишком показательно оставила его без своих забот: обычно, когда Филипп отдыхал днём, она убирала то, в чём он выходил, клала рядом домашнюю одежду и тапочки. «Мамочка разъярилась. То-то буча поднимется, когда огласится истина! Стоит как-то намекнуть, что перекошенное лицо её не красит, а крик утомляет всех». Филипп развесил одежду в шифоньере, достал домашние штаны и рубаху и в кроссовках на босу ногу вышел в столовую.       — А, проснулся… Как спалось? — подал голос отец, в руках которого «Дети Арбата» были раскрыты уже в середине.       — Прекрасно. Ты ополовинил? Не отдавай сразу: может, я пробегу.       — Учтём.       — По-моему, в этом году дома пораньше надо перейти на бриджи и шорты. А чай горячий?       — Только что скипел, но я для тебя банку с кипячёнкой оставил — разбавишь.       — Ага, мерси.       В дверях Филипп столкнулся с входившей в комнату матерью, окинувшей его непонятным взглядом. Значение его Филипп не понял: слишком много оттенков в нём было, но выражение определённо было недоброе. Филипп внутренне пожал плечами, нашёл в прихожей тапочки, налил чаю и вернулся в столовую, насвистывая «Serenata».       — Деньги высвистишь, — зло обронила усевшаяся на диван мать.       — Было бы что, — ответил Филипп, размещаясь за столом.       Отец отложил книгу, плотоядно потёр руки и закурил. Сейчас в дело вступят главные силы и добьют зелёную окончательно — это невозможно пропустить. Пристрелка уже началась…       — Теперь ты не хочешь спать?       — Нисколечко.       — Тогда я слушаю.       Филипп расхохотался.       — Как непререкаемо! А я обязан?       — Давай, давай, а то наш чайник весь извёлся — того и гляди продырявится, — съязвил отец.       — Жуть… Хорошо, излагаю. Встретился я вчера с Марио…       — Каким образом он тебя выследил?       — Никто никого не выслеживал. Встретились случайно…       — Что-то не верится.       — Напрасно. Встретились, разговорились, взаимно извинились, помирились и закрепили возобновившуюся на более высоком уровне дружбу.       — «Взаимно извинились»? Это за что взаимно после того, как он…       — До того, как он, я был неправ — и слава богу, что успел разобраться, пока не стало слишком поздно…       — Это в чём неправ?       — В своём отношении к нормальным вещам.       — Ах, это его извращённость — нормальность?       — Извращённость — это когда человек смотрит на своих родителей и тупо им подражает, а нормальность — это когда человек выбирает то, что нравится, реализуя свою свободную волю. Если ты не согласна, опровергай Платона, только сначала прочитай.       — Тут ещё и Платон… Хорошо же тебя обработали!       — Великолепно — и я доволен.       — Тебе надо было от него бежать куда глаза глядят, когда он к тебе прицепился, а не выслушивать гадости — бог знает, что после этого в голову взбрести может. Тебе, как вижу, уже взбрело.       — И не только в голову. — Филиппа забавляли недомолвки, бросаемые матери, он растягивал оглашение своей победы и откладывал отказ от всех двусмысленностей на десерт — отец же считал неопределённость желанием сына немного помучить мать и упаивался разворачивавшейся сценой. Впрочем, расхождения были незначащие, более того: Филипп и сам был не прочь ввести в заблуждение, немного потиранить мать за то, что его, пусть и из благих побуждений, дезинформировали несколько месяцев, и поставить восклицательный знак в таком сладком для себя итоге. — И не он ко мне прицепился, а я.       — Да где с ним тебя угораздило столкнуться?       «Если бы не добавила „столкнуться“, — наслаждался Александр Дмитриевич. — Она сама боится и подыгрывает, льёт воду на нашу мельницу».       — Наконец-то по существу. Докладываю. Пошёл к Маргарите посмотреть, как она почивает в новых хоромах и что насочиняли с интерьером, за чаем разговорились, она вскользь заметила, что расширяется, я вспомнил, что Маринке надоело за девяносто рублей в месяц на машинке стучать, и посоветовал взять на пробу. Она не возражала, сказала, что позвонит и договорится, но на тот случай, если Маринка не придётся ко двору, я посоветую ей не уходить с работы сразу, а на время стажировки взять больничный. Только у меня знакомых в поликлинике нет и у неё тоже, а у Марио есть — я ему и решил позвонить вечером, а сам пошёл в магазин к Светке. Думал, навещу, раз в тех краях оказался. Двадцать метров до магазина не дошёл, как навстречу Марио выехал — на инспекцию и кассу снять. Подошёл, поздоровались, в магазин вошли…       — А касса велика? — поинтересовался отец.       — В выходные не очень, по будням изрядно, но я в подробности не входил — не мой профиль… Вошли, со Светой поздоровались, перекинулись парой слов. Марио роздал ценные указания, вышли, сели в машину. Я про больничный — он в карман за записной книжкой, но телефона там не оказалось, так как он был записан в старой, — и мы поехали к нему домой за номерком.       — А ты был уверен, что в книжке номера не было? — спросила мать.       — Уверен: вместе лупились, на плече у него провисел, пока Марио страницы переворачивал.       — Для чего нужно было на плече висеть?       — Для лучшего взаимопонимания и обнаружения намерений.       Отец тонко улыбнулся, мать это заметила и стала мрачней тучи. В груди у неё всё клокотало, она чувствовала, что конец близится и будет ужасен.       — Поехали к нему, нашли номер, поужинали, пригубили по бокалу, послушали музыку, потанцевали, помирились и занялись делом, — завершил Филипп. — Надеюсь, интимные подробности тебя не интересуют?       — Какие подробности?! — заорала мать. — Ты что, с ним спал?       — Конечно, только не надо так орать, у меня уши заложило.       — Дожили! Дожили! Не думала, что на пятом десятке сраму не оберусь за сына!       — Какой срам? Прекрасное времяпрепровождение, и мне понравилось. Впрочем, думай как хочешь — меня это не касается.       — Ты что, не понимаешь, что он тебя совратил, оплёл баснями, окрутил как щенка?       — Нет, не понимаю. — Филипп поднял прекрасную голову. — Я его люблю, я по нему скучал и с радостью принял то, что должно было свершиться полгода назад, если бы не твои уверения в моей гениальности. Современная архитектура — дело вкуса и умеренных способностей. Чувство меры, сбалансированность, комбинаторика. Шедевры датированы средневековьем и поздним средневековьем и находятся в Европе, Ленинграде, Москве. Я их создавать не собираюсь, да и нужны они сейчас лишь единично. Я выпускник-отличник — только и всего. То, что я повстречался с Марио, — моё счастье, второй раз упускать его из-за чьих-то предубеждений, как первый — из-за чьих-то ложных комментариев, я не собираюсь. Я люблю, я хочу, мне нравится — и я буду это делать.       — Он тебя…       — Он меня, я его.       — Избавь меня от этих гнусных подробностей!       — Ты сама начала.       — В самом деле, что ты разоряешься? Мальчик доволен, он твой сын, ты должна быть за него счастлива, а ты кочевряжишься, потому что всё пошло не по твоему глупому разумению.       — А пошло по разврату!       — По обоюдному согласию, — исправил Филипп. — Отец прав, почему ты отвергаешь то, что я принимаю, то, что относится ко мне, то, что я один имею право решать?       — Потому, что Марио тебя охмурил своими хитрыми подходцами и лживыми посулами, и ты позволил вовлечь себя в гнусное прелюбодеяние.       — А тебе нужна наследница с толстым кошельком и мерзкой рожей? Так мне Марио симпатичней и в том, что нужно мужчине в постели, лучше разбирается.       — Он тебя прельстил, соблазнил заманчивыми обещаниями!       — У Марио слова никогда не расходятся с делом. Он мне ничего не обещал, а от того, что предложил, я отказался. Что же касается его благодеяний, так ты их активно потребляла и не задумывалась, отчего они так велики. Нехорошо поносить того, чьими делами пользуешься.       — А почему отказался? — поинтересовался отец.       — Не хотел с первого дня привносить материальный аспект: он всё равно последует.       — Ну да, точно.       — Я ему сразу сказал «да», но Марио решил, что я должен проверить свои чувства и оценить ощущения, и отложил окончательный ответ. Будет звонить мне на работу во вторник утром, чтобы у меня было время всё обдумать на трезвую голову и без его присутствия. Но думать нечего, я уже всё решил и во вторник повторю то же «да».       — Понятно. Типа дня тишины, как на Западе перед выборами.       — Во-во. Так что во вторник, так сказать, оформим гражданский брак.       — Тогда с вас немецкое пиво.       — Будь спок: в магазине у Марио стоит.       — О господи! — простонала мать. — И это мой сын!