Развилка

      Надежда Антоновна не относилась к натурам с оформленным окончательно властным характером, но некоторые черты, присущие этому типу, развились в ней под действием обстоятельств. Выйдя замуж, она приняла под своё начало хозяйство: на неё легли заботы по кухне, стирке и уборке. Лень Александра Дмитриевича, не процветающего на работе, дома выражалась в том, что он сводил к минимуму семейные дела, в которых нельзя было обойтись без мужчины. Распоряжение скудным бюджетом естественно перешло в руки жены, ей же пришлось растить, кормить, воспитывать сына и заниматься его учёбой. Участие мужа в семейных делах ограничивалось тем, что он изредка давал советы, ещё реже чинил утюг или вбивал гвозди, просиживал свободное от работы время с книгой в руке и каждый вечер регулярно прилипал к телевизору. Всю свою зарплату, за вычетом расходов на сигареты, дорогу и столовую, он отдавал жене, считал своё содержание окупавшимся и миссию главы семейства выполнявшейся. Для улучшения быта и увеличения материального благосостояния он не ударил и пальцем: время на дворе смутное, его годы не те, на хлеб с маслом и чай пока хватает. Жена понимала, что, даже если бы на дворе было другое время, даже если бы Александр Дмитриевич был молод, даже если бы они сидели на хлебе и воде, муж всё равно ничего не предпринял бы, — и растягивала жалованье до следующей получки, стремилась что-то отложить, бравшись за частные уроки. Бразды правления оказались в её руках, вторая половина с радостью отошла на второй план. Надежда Антоновна с грустью возглавила ячейку общества, поняла, что с таким мужем мечты о покупке новой мебели, переезде в изолированную квартиру или хотя бы ремонте так и останутся мечтами, и сосредоточила свои помыслы на единственном детище.       Филипп был родным, Филипп был красавцем, Филипп был умницей, Филипп был тихим вежливым мальчиком. Надежда Антоновна восхищалась и гордилась им, оберегала, лелеяла, сдувала пылинки, приложила титанические усилия, чтобы Филиппа не забрали в армию (отметим в скобках, что и мать Марио, дивясь красоте своего творения, спасла его от армейских радостей). Если не в её, то в жизни сына должны были реализоваться успех, удача, благополучие. Счастье и обеспеченность сына стали самыми заветными желаниями, она хотела этого в первую очередь для него самого и только потом — для себя, чтобы Филипп стал отрадой её старости и умиротворял её на закате лет. Сама она не могла способствовать достижению этих целей и горько сетовала на судьбу, но постоянные думы о сыне привели не к тому, что он полностью завладел её сердцем (это уже произошло давно и однозначно), а она отождествила его жизнь со своею и вошла в неё, как к себе домой.       Человек часто становится тираном того, кого любит; настойчивая страсть не даёт покоя, проходу, душит в своих объятиях, напоминает о себе ежеминутно. Надежда Антоновна любила и, огораживая сына от неприятностей, бессознательно пыталась отгородить его от всего на свете, более всего — от чувств, которым он по неопытности мог поддаться или на которые его могли спровоцировать чьи-то коварные планы. Здесь Надежда Антоновна немного лукавила: она вообще не желала страстной любви Филиппа к кому бы то ни было. Конечно, через несколько лет Филипп мог бы жениться — это было бы естественно, но и в этом случае мать хотела, чтобы его избранница оказалась ровной, спокойной, тихой девушкой, пусть и не поражающей красотой (да и кто рядом с Филиппом мог это сделать?), но ни в коем случае не кокеткой, не ветреницей, не вертихвосткой. Она любила бы Филиппа беспредельно, не только исполняла, но и предугадывала бы каждое его желание, считала бы это своим священным долгом и, разумеется, переносила бы на мать часть своей любви. Положим, её чувства и не так уж были бы необходимы Надежде Антоновне, но симпатию, уважение и благоговение она бы приняла, а в ответе Филиппа своей жене хватило бы и лёгкой влюблённости — тихой, ровной, как и сама вторая половина (во всех поступках и чувствах, за исключением обожания мужа), потому что главную часть сердца сына продолжала бы — и до смерти! — занимать мать, и это само собой разумелось бы, принимая во внимание и саму любовь матери, и то, что она для сына сделала. Но тут в жизнь Филиппа ворвалась любовь Марио, поразив Надежду Антоновну, как внезапно нагрянувший ураган, — разве о таком чувстве к сыну она мечтала, разве такого источника этой страсти она хотела? Причину сближения Филиппа с Марио, того, что Марио ценил, почитал Филиппа, восхищался им и постоянно задаривал, мать видела в талантах и востребованности и ответные симпатию, уважение и восхищение считала обоснованными: сына оценили, приняли на работу, пользовались его дарованием и мозгами, регулярно и более чем прилично за это платили, тёплые отношения, прекрасная зарплата, умный, удачливый и оборотистый партнёр — и естественным был ответ Филиппа на востребованность, заработок, премии. Всё великолепно, чего ещё желать?       Отрезвление, наставшее в апреле, после пяти месяцев благоденствия и приятного разгуливания в своих иллюзиях, стало безрадостным: вместо одарённости Марио прельстился внешностью. Мать оскорбилась: значит, гениальность не нужна? К оскорблению прибавилось сомнение: а есть ли она вообще, реальна ли или только фикция, если этот скорпион Александр постоянно умеривал её восторг? Положим, мнение мужа-болвана её не интересовало, только вот почему сам Филипп так прохладно отозвался о своей роли в кооперативе? Но колебания были недолги: её мальчик гениален — и точка. Да, наступил разрыв, да, обеспеченность откладывается на неопределённое время, но Филипп всё равно на высоте: он не пошёл на это гнусное соглашательство, он отверг эту дикую, животную, грязную, неестественную похоть. Надежда Антоновна путалась в эпитетах, так как дикое и животное не могло быть грязным и неестественным, потому что занимало определённое место, отведённое ему природой, потому что существовало объективно, вне зависимости от нашего сознания, от мнений Надежды Антоновны и всегда готового к нравоучениям, закосневшего в своих догмах общества, благополучно развалившего и себя, и давно сгнившие столпы истового христианства. Надежда Антоновна путалась, но в мелочи не вдавалась и стояла на своём: «животная» и «грязная» похоть казалась ей ненасытностью алчного тигра, вкусившего свежатины, но пусть он не надеется на ответ её сына. Филипп неподкупен, бескорыстен и чист, он устоял, он не побоялся будущего временного прозябания, он всё равно выберется, потому что гениален, — и мать наслаждалась сознанием этого, своей гордостью не менее, чем раньше — кофточкой и икрой, будто она сама Марио отказала. Однако наступила роковая суббота, принёсшая эту встречу, на следующее утро Филипп возвращается домой, отсыпается, откровенничает, и — о боже! — что она узнаёт! Фонтан чувств вместо любви тихой и ровной обожательницы бьёт по-прежнему — раз! Чувства грязные и мерзкие, чувства мужчины никуда не ушли — два! Ответ Филиппа, взаимность — три! Счастье и блаженство на лице, так ясно читающиеся, удовольствие от содеянного, удовольствие от сознания этого удовольствия — четыре! Громогласное оповещение о состоявшемся, чуть ли не бахвальство им — пять! Намерение продлить преступное в будущем — шесть! Принятие свершившегося естественным, нормальным, законным, невозмутимость — семь! Грубость Филиппа родной маме, непонятные попрёки, обвинения — восемь! Отбрасывание её, матери, таким преданным, как она считала, сыном на второй план — девять! Сближение с отцом, сближение показательное — десять! Причин для ревности, обиды, унижения, оскорблённости, уязвлённости было более чем достаточно; повержены были устои, уклад, ход жизни, сложившиеся отношения, тёмной тучей наползала готовность Филиппа идти на конфликт с матерью, отходить от неё и вступать в союз с отцом — и Надежда Антоновна страдала от внезапно свалившихся на её голову бедствий. Страдала — и, вымещая горечь и злость, выпалила:       — Грязь, продажность, предательство! Немецкое пиво — да, немецкое пиво? Спелись, вонючки! Вот и возитесь сами с обедом: я и пальцем не пошевелю!       Комментарии отца последовали незамедлительно:       — Зря тебя Марио икрой перекормил: энергию некуда девать. Ишь как разъярилась, Мухоморовна!       По роковому стечению обстоятельств в этот день Надежда Антоновна была одета в домашнюю блузу в крупный горох — отец и сын посмотрели друг на друга и безудержно расхохотались, чем окончательно вывели мать из себя.       Неправомерность суждений Надежды Антоновны состояла ещё и в том, что, не видя, не замечая течения времени, она считала своего сына простым открытым ребёнком и полагала, что знает его совершенно. Между тем Филипп взрослел и его интересы перестали вмещаться в желания съесть конфетку, получить новую игрушку, попытаться попозже лечь в постель и покапризничать перед тарелкой с кашкой. У него появлялись друзья, знакомые, подружки, увлечения, пристрастия, оценки и самооценка, складывалось мировоззрение. Матери это было известно, но она брала то, что лежало на поверхности, и глубже не входила, потому что думала, что глубже ничего быть не может. Скрытность и утаивание она считала злом, а, так как Филипп был её сыном, он не мог хранить это в своей натуре: ведь он её сын, всё плохое ему чуждо, он не содержит этого, он уходит от этого. Возможно, здесь сыграла свою роль её профессия: подобно тому, как содержание учебника разбивается на главы и параграфы и фауна делится на типы, классы, отряды, семейства, виды и подвиды, она раскладывала Филиппа на простые составляющие; осведомлённая о проделках учеников, вторых дневниках, прогулах и отговорках, имеющая дело в основном с подростками и хорошо изучившая их, Надежда Антоновна была уверена, что и с сыном добилась того же. Она не была глупа — она была наивна, она не была примитивна — она была проста, она не была ограниченна — она была недалека. Грешки Филиппа она сбрасывала со счетов: большому мальчику позволительны маленькие шалости; курение — вредная привычка, но как обойтись без сигареты, когда жизнь так стервозна! Зато Филипп не пьёт, не клянчит деньги, не кривляется перед зеркалом, наряжаясь в красивые тряпки, он рассудителен, умён, ровен, почтителен, обходителен, обожает маму, а как хорошо он поступил, перестав встречаться с Мариной: понял, что не пара! И тут всё переворачивается с ног на голову!       В отличие от матери, Александр Дмитриевич, ленивый невозможно, бездеятельный злостно, никогда особо сыном не интересовавшийся и тёплых отцовских чувств к нему не испытывавший, сумел гораздо лучше в нём разобраться, когда решил этим заняться. Он работал в институте, он видел людей, он видел большее количество людей, чем предоставляла школа Надежде Антоновне, он видел большее количество взрослых людей, он видел большее количество взрослых людей обоих полов, чем жена тоже не могла похвалиться. Он прочёл уйму книг и просмотрел уйму передач — среди книг попадались умные, в программах встречался аналитический обзор. В каждом людском муравейнике и даже в его отсеке из трёх особей можно было найти много занятного; свободного времени и на работе, и дома у Александра Дмитриевича была масса — и он начал препарировать сына. Сначала — от скуки, потом — с лёгким интересом и в конце концов — с определённым желанием отомстить и насолить супруге. И что же — он оказался успешнее, чем Надежда Антоновна, именно потому, что прохладно относился и к объекту своих исследований, и, в силу своего пофигизма, к исследованиям вообще. «Я попробую, а там посмотрим» было его исходной позицией. Пойдёт легко, понравится, оправдается — он продолжит; надоест, запутает, отойдёт от истины — он съедет к «Фавориту», «Доктору Живаго», Маркесу — да мало ли чего там! Всего лишь по нескольким брошенным Филиппом репликам отец догадался, что сына соединяют с Лилией не только рабочие отношения, и тут же перепроверил себя: да, такую ценность, как библия, он сам вряд ли бы доверил просто сослуживице, к тому же слишком активна была Маринка, обрывающая телефон в вечер появления объёмного тома в их квартире: не иначе как мучилась ревностью. Щедрость Марио и то, что, заглянувший в контору случайно, он не отходил от одного из её служащих и задаривал его сверх меры, насторожили Александра Дмитриевича сразу же: в институте, который закончил Филипп, было много знающих и, скорее всего, бедствующих преподавателей — выбор был более чем велик, однако он пал на его сына, да ещё без какого-либо испытательного срока, наобум. Дальнейшие коврижки, ежедневный подвоз, пышное новогоднее задаривание, смена подхода, иссякший источник радостей перевели подозрения в уверенность. «Влюбился, значит. Вон оно как… — определил Александр Дмитриевич и задался следующим вопросом: — А что же предмет вожделений, что сделает?» В отношении к Марио Филипп то поднимался до восхищения, то спускался к зависти, то обнаруживал ревность. «По успешности ли? По большей ли близости к сильным мира сего?» — спрашивал себя отец о причинах ревности сына и отвечал отрицательно. Эти восхищение, зависть, ревность поначалу приходили на смену друг другу, но, когда пошли вперемешку, когда весной Филипп ждал слишком явно, обманулся очевидно, рассорился вдрызг и помрачнел, замкнулся надолго, Александр Дмитриевич понял: вот оно, настало, пришла любовь. В подробности того, как Филипп развернётся, отец не входил, но знал почти наверняка, что примирение состоится. Оно состоялось — и Александр Дмитриевич мог ликовать, восхищаясь глубиной и точностью своего анализа и разбитой в пух и прах эвгленой зелёной.       Возможно, перемены в обстоятельствах и своя правота иного подвигли бы на что-то значительное, хотя бы попытку устроиться на работу вместе с сыном (в том, что дела Филиппа отныне в шоколаде, сомнений не было), вслед за сыном: Марио не отказал бы, но отец об этом и не мыслил — и по своей лени, и потому, что тектонические сдвиги в семье и собственные грядущие преференции его занимали больше. В использовании улучшения положения сына себе на благо он ничего зазорного не видел. Да, Александру Дмитриевичу не повезло ни с работой, ни со временем, ни с женой, но по закону равновесия (если кому-то плохо, значит, другому сейчас хорошо) Филипп взлетел — и будет справедливо, если сынок с папенькой поделится. Пришло время расквитаться с супругой за ангорку. Тряпки мужу не были нужны, но и одним пивом он решил не ограничиваться. «Тачка мне сугубо фиолетова, а вот отдельная квартирка, пусть и однушка, ой-ой как сгодится! Конечно, дело крутое и не следующей недели, но — как знать! — если кооператив так разбух и дитя так смазливо, то…» — и на радужных мыслях о разводе и вожделённом одиночестве Александр Дмитриевич взлетел до небес.       Иногда Александр Дмитриевич думал, что способен на большее: больше того, что делал, — но он не собирался это большее реализовывать. В этом смысле он представлял собой законченный тип паразита. Человек, даже трудясь как пчёлка, лишь пользуется тем, что даёт ему природа: извлекает нефть, газ, руду, конструирует солнечные батареи, строит из того, что находится на земле или залегает близко к её поверхности, разводит животных, пашет и засеивает поля — по сути дела является нахлебником, частью плесени, более или менее удачно приспособившейся к существованию на маленьком камушке, вертящемся вокруг слабой свечки. Каждый должен признать это, выкристаллизовать смысл своей миссии, сбросив с него лживые, замазывающие истину наслоения цивилизации, демократии, прогресса и прочего хлама. Полностью обнажённая женщина менее привлекательна, чем полуодетая. Очиститесь — и назовите то, что останется, своим собственным именем. Таким образом, г-н Ладожский-старший воплощал смысл содержания любого индивидуума — и тем самым являл собой определённую ценность.       Тем временем Филипп после последнего выпада матери понял, что её упоение негодованием может продлиться долго, и решил внести ясность в сложившуюся ситуацию, избавив себя от неизбежности слушать злые попрёки и отвечать на едкие вопросы. Надо было объясниться — коротко и внятно.       — Ладно. — Филипп потянулся. — Положение дел уразумели. Теперь, мама, давай заключим договор.       — Какой ещё договор?       — Очень простой. Тебе не нравится то, что я сделал, — можешь оставаться со своими оценками, я их менять не собираюсь. Это дело твоего восприятия, твои соображения будут при тебе. Но сам я меняться тоже не желаю. То, что произошло, продолжится, и я этого хочу. Прими моё, как я принимаю твоё, — и закроем тему.       — Это что? Ты мне затыкаешь рот? Как я могу с этим смириться? Ты мой сын…       — Опять? Я твой сын и ты моя мать. Не сошлись — и ладно, а перемывать это не стоит. Нечего зря воздух сотрясать и портить нервы, если каждый останется со своими убеждениями.       — И я должна это принять и смолчать?!       — А почему бы нет? Ты что, хочешь до моей старости водить меня на верёвочке своих норм и взглядов?       — Общепринятых норм и взглядов! Ты помешался, здорово же тебя обработали! — Мать ринулась в спальню и возвратилась через несколько секунд с пакетом в руках. — Вот! Возьми свою ангорку, я не хочу её носить, если это было началом твоего падения. Я не успокоюсь, пока ты не раскаешься и не обрубишь там все концы!       — Ну вот, делай после этого добро неблагодарным! — вставил Александр Дмитриевич.       Глаза Филиппа потемнели — не столько от замечания отца, сколько от воспоминаний о радости, с которой он нёс матери свой подарок. Он был искренне счастлив, переполнен добрыми чувствами и светлыми надеждами — и вот что из этого вышло…       Надежда Антоновна, заметив перемену во взгляде сына, решила ввести в дело оружие мощнее:       — Вот тебе замечательные последствия: твой драгоценный Марио вносит разлад в семью, сеет раздор!       — Ну конечно! До холодов не понадобится, и месяцев шесть можно гордо отказываться без всякого ущерба для своей персоны, — вывел отец. — И раздор сеет не Марио, а ты. Филипп и мой сын, и я могу иметь на сей счёт своё мнение: не порть ему нервы, не рушь его счастье.       — Мнение? Нервы? Счастье? Чья бы корова… Немецкое пиво — вот всё твоё мнение. Пальцем о палец не ударил, пока я возилась, растила, кормила, воспитывала…       — Чтобы потом командовать и получать удовлетворение? Так свиней в стойло запирают и не дают пошевельнуться, чтобы жир быстрее набрали. Слишком много воли мы тебе дали, а ты и радовалась, что пикнуть не смели, да всему есть свой предел.       — В самом деле, с какой целью ты меня растила? Чтобы человеком сделать или игрушку побольше получить? Ты же сейчас меня оскорбила, вернув кофточку, и даже не заметила, что сильно задела. Ты уже плетёшь интриги, ты клевещешь на Марио, ты обвиняешь его в том, что он и в мыслях не держал. Ты не признаёшь за отцом наличия ко мне элементарных родственных чувств. Чего ты хочешь? Открытой жёсткой конфронтации, постоянных распрей, войны?       — Ну, конечно, войны — это у женщин в крови. Сначала завоевать самца-производителя, потом подчинить себе кастрюльки и сковородки, в конце обзавестись потомством и, естественно, тоже его себе подчинить. Излагаю тебе излюбленный способ нападения — во время уборки плюхнуть мокрую тряпку на тапочки и палкой швабры наставить синяки на икрах. Из этого вывод: как заметишь швабру в руках у нашей маман, забирайся на диван или в кресло с ногами.       На замечание отца Филипп усмехнулся: такие грешки за матерью действительно водились.       — В самом деле, мама, зачем ты шпыняешь всех словами и швабрами?       — Голословные обвинения, угрозы, агрессивная риторика, поиск виновных на стороне противника — прямая провокация. Вдобавок ко всему у тебя энергетика очень нехорошая: ты энергетический вампир, просто высасываешь из близких все соки. Опустошишь территорию — начнёшь поедать саму себя. Пока не поздно, лучше остановиться. Уймись, остынь, — к аналитическому обзору Александр Дмитриевич присовокупил совет, точно зная, что он произведёт на Надежду Антоновну прямо противоположное действие.       Мать растерялась. Она никогда не попадала под двойной обстрел — наоборот, Филипп её всегда выручал, разряжая напряжённость. Сейчас же старый, хорошо знакомый враг обзавёлся новым союзником — молодым, сильным, наглым, беспринципным, так предательски её покинувшим! И ей же советуют уняться! Нет, терпеть такое она не желает!       — Спелись, да, спелись? Хороши союзнички! Все в сборе? Ах, нет: там ещё третий маячит на подступах со своим ленд-лизом. Ах, какой триумвират! Просто загляденье! Столковались! За что кукушка хвалит петуха… «Свиньи в стойле», «большая игрушка», «конфронтация», «война», «самец-производитель» — курам на смех, «швабра», «провокация», «энергетика», «вампир», «пожрать»! Кто тут что пожрал? — это вы вдвоём белены объелись! — Надежда Антоновна долго молчала и столь же пространно изливалась бы, если бы не вспомнила, что мужа перевоспитывать бесполезно, а вот Филипп… И она решила бить избирательно, избрав калибр, которому сын противостоять не сможет: — Ты меня до сердечного приступа доведёшь!       — Не я, а ты сама. И с чего бы? Вроде на сердце раньше не жаловалась…       «Не то ухватил: опыта ещё маловато», — подумал отец и помог:       — Это суть вторично, а главное — что нехорошо: чистый шантаж. Сначала жалобы, потом будут несуществующие слёзы утирать и судорожно комкать предварительно вымоченные под краном платки, потом, сидя на диване, валерьянку в стаканчик капать. Чистая показуха: ведь в кухне удобнее, там запить есть чем. Вызов скорой помощи у тебя когда по расписанию?       — Ах ты нахал!       — Ах ты тупица! Ты что, не понимаешь, что своим поведением просто-напросто Филиппа из дому выживаешь? Полюбуется он на твои истерики два дня, сыт будет по горло — и уйдёт в одних джинсах. У Марио квартир до чёрта, он их не продаёт, пока цены растут, — вот и поселит приятеля в одной на выбор, а ты свою злость на стены будешь изливать.       «Вот оно, почти что решение. Марио действительно покупает недвижимость. При его размахе всегда найдётся что-то пустующее, даже если он устраивает ремонт и сдаёт в наём. Можно провести разведку, попасть под должное настроение, расположиться, а потом переезжать из хаты в хату в зависимости от обстоятельств. Для него же лучше: присмотр обеспечен, не уворуют двери и рамы. Да хоть бы и платить за аренду, сынок поможет. О-ля-ля, я ей такие условия выставлю — попыхтит Амёбовна. Ишь уже как скуксилась!» — Александр Дмитриевич был донельзя доволен и проведённой атакой, и своим озарением.       Противостояние закончилось полным разгромом прекрасной половины. Надежда Антоновна испугалась не на шутку, терпение сына решила больше не испытывать, чтобы возможный уход не дай бог не стал реальным, и, чтобы разобраться, как вести себя дальше, вознамерилась укрыться в спальне, куда и направилась.       — Кофточку забери, — непререкаемым тоном потребовал муж. — Не обижай ребёнка.       Надежда Антоновна взяла пакет со стола, процедила сквозь зубы «змея подколодная» в адрес Александра Дмитриевича и ретировалась.       — Ффу, отбой, — шумно выдохнул Филипп. — Ну ты, батя, стратег. Я не знал, как перекрыть.       — У меня стаж большой — отсюда и опыт.       — А признайся, что бил врага его же оружием. — Филипп хитро улыбнулся и, встав на стул коленями, перегнулся через стол к креслу отца (он был уверен, что мать подслушивает). — Насчёт моего ухода — тоже шантажец.       Отец пожал плечами.       — Цель оправдывает средства. И потом, я не думаю, что твой уход так уж эфемерен, если и меня тянет слинять куда-нибудь хоть на пару месяцев. Один в квартирке, пусть и съёмной, сам себе хозяин, в ванне часами мокни, а не жди, пока отмоются по расписанию, — свобода!       — У, точняк! — изумился Филипп. — Как я сам об этом не подумал! Да ты голова!       — А то! У меня вообще уйма невостребованных способностей, я ещё и обед подогреть сумею. Вот увидишь: справлюсь.       Надежда Антоновна действительно подслушивала в спальне и выяснила, что «змея подколодная» полностью оправдала своё название: Александр Дмитриевич подговорил Филиппа уйти так, как он умел это делать, — не толкая, предполагаемо, одной из возможностей, что создаст у сына впечатление о съезде, как о своём собственном решении. Что же будет? Она останется одна с мужем-кровопийцей, а её гордость уйдёт к хитрому обольстителю, опозорив так нежно, так преданно любящую мамочку? Невыносимо…