Развилка

      Марио понимал, что желание, толкнувшее Филиппа в его объятия, было искренним, что в субботу вечером Филипп не держал в уме никаких корыстных соображений, что их встреча была случайной, но было ясно и то, что Филипп действовал ведущим его настроением, влечением, насчитывавшим дни, если не часы, порывом, отрывом, стартовавшим с воспоминаний о светлом, протестом против общей косности, противопоставлением, наперекор свету и общественному мнению, возможно, доказывая матери, что и он прав, — Филипп реализовывал себя, оставшись в одиночестве, на мели, подогретый жарким маем и неожиданным свиданием. В любви Филиппа было много от наваждения и гораздо меньше истинной страсти — так Марио понимал. Что будет с влечением, когда Филипп одумается и отойдёт от первых впечатлений, оставалось загадкой. Что надо было делать в этих обстоятельствах? Разгадывать, увлекать сильнее, связывать прочнее, допускать отходы в любую сторону, будь то мужчина или женщина, без ограничений, задаривать — разумеется. Ещё — как же он забыл самое главное! — лишить Филиппа свободного времени, не дать ему остановиться и поразмыслить, захороводить: работа с сексом вперемежку станет для него естественным времяпрепровождением, хлебом насущным, и он не откажется, он легко привыкает. Филипп войдёт в русло, которое очень быстро станет знакомым, безопасным, удобным; Марио окружит его работой, деньгами, комфортом, но постепенно, не золотыми горами, сваливающимися на красавца-компаньона ежечасно, это опасно для них двоих: того и гляди, не только ноги поломаешь, но и отношения испортишь (лёгкую толику зазнайства, себялюбия и самолюбования Марио подметил в Филиппе ещё в прошлом году — возомнит из себя чудо света и будет искать алмазные копи и миллиарды свободно конвертируемых). То, что он предложит Филиппу, и то, что Филипп это возьмёт, Марио знал, это было у него перед глазами, это уже состоялось в прошлом году, это будет продолжено и даже с большей эффективностью: Филипп будет доводить до ума то, что уже куплено, делать ремонт с учётом прикидок на дальнейшее использование жилого фонда, собирать бригады, если рабочих рук в кооперативе не хватит, поедет в Москву, раз квартиры прикупаются и там. То-то Лиля удивится, вмиг простит отставленного за непослушание любовничка, коли он исправился, — и сольются старые знакомые в старых занятиях в новом времени. О возможности восстановления дуэта Марио думал без всякой ревности, готов был даже подыграть, подтолкнуть. Сам же он, на месяц или пару месяцев оставив Филиппа в Москве, свалит в Благин к уже вернувшемуся из странствий Джанлуке: паритет всегда уместен.       Марио любил Джанлуку и Филиппа, и если с первым всё было ясно, как и с остальными предшествовавшими, то Филипп стоял особняком. Он лишь позволял, он лишь подставлял щёку, даже если сам в какой-то момент думал иначе. Марио это знал и знал, что когда-нибудь и не в очень далёком будущем истина откроется и Филиппу. Конечно, он не будет задираться, являть милость своего нисхождения до чувств Марио, противопоставлять свои и его ощущения, но он будет с этим жить — и Марио будет это терпеть. Лёгкое чувство, некое подобие страха промелькнуло в сознании, но, заметив его, Марио принял это стоически, не тягостной, вечно гложущей тоской-боязнью, не животным ужасом. Пока он отсыпался, а он сделал это более добросовестно, чем Филипп, и проснулся лишь к вечеру, пока курил, вспоминал и соображал, перевалило за полночь — чего же хорошего ждать от понедельника? «Возьмём на заметку, но не будем психовать. Наоборот, это заставит меня более чутко и внимательно относиться к Филиппу, не доводить интим до полной разнузданности — по крайней мере в ближайшие дни. И всё-таки, чёрт побери, как легко с одним и как сложно с другим! Говорят, лёгкая победа обесценивает любовь, а трудная заставляет ею дорожить. Сомнительно, если к Джанлуке у меня пока ничего не прошло. Внешность, время, свидания, разлуки, всегда привходящие другие обстоятельства — что только не влияет на страсть! Ладно, примем. Придумаем — приворожим. Не придумаем — так тебе и надо, получай, тупица, по заслугам. А пока будем наслаждаться тем, что привалило», — решил Марио и снова начал вспоминать подробности свидания и приход Филиппа к вере в бога, удивляясь, какими странными путями судьба ведёт человека к всевышнему.       Во вторник Марио позвонил в контору в половине десятого. Филипп рванулся к телефону.       — Ты успел чаю напиться? А то я с утра названиваю…       — Да, да, да! — троекратным утверждением Филипп ответил, конечно, на совсем другой, ещё неозвученный вопрос и на всякий случай пояснил: — «Да» ко всему относится. Как и говорил, неизменно.       — Отлично! Тогда я заеду к шести?       — Давай!       — А какая программа? Если с ресторана начнём, не будешь возражать?       — Не буду, хотя всё равно, лишь бы потом пошло развитие субботне-воскресного…       — Ну тогда берегись! Как Маринка, отбыла к Марго?       — Наконец-то не перепутал! Отбыла, точнёхонько сегодня.       — Смотри, не флиртуй там с Лидией Васильевной.       — Что-что, а это точно никому не грозит.       — Тогда пока!       — До вечера!       Ребёнок растёт, с каждым днём раздвигая горизонты своего кругозора и вовлекая в свою орбиту новых людей. Детский сад, мальчишки во дворе, школа, свой и параллельные классы, вечеринки с новыми лицами, первые девчонки, приятели и знакомые, близкие и дальние родственники — количество увеличивается, за одним днём рождения, проведённым у друга, следуют приглашения от ранее неизвестных, одни родственники тянут за собой других, и первые, и вторые периодически плодятся и ещё более множат число контактов. Библиотеки и музеи, дискотеки и кафе, летний пляж и посиделки на завалинке в деревеньке, где снимается дача на июль, институт и работа — и везде открытия, свежие имена, лица, голоса. Филипп прожил двадцать три года, удачно избегнув смерти какого-либо человека, которого знал, которого любил, к которому тепло относился. Умирали лишь стоявшие на самых дальних позициях — настолько дальних, что даже участие в похоронной процессии не было обязательным. Разумеется, содержание круга, в котором вращался Филипп, постоянно менялось: уходили одни, приходили другие — но радиус, очерчивавший окружность, либо оставался прежним, либо увеличивался. Это продолжалось двадцать три года, но с середины весны ссора с Марио, отбытие Лили, уход Светы, а теперь и Марины безжалостно вычеркнули из жизни несколько светлых страниц. Да, работа преимущественно надоедала и утомляла, но Филиппа приняли хорошо и относились к нему с симпатией, и он сам полюбил небольшую компанию, перекуры с Лилей, тихое очарование Марины, подколы и всегдашнюю оживлённость Светы, даже приноровился к ворчанию и вечному недовольству Лидии Васильевны, с иронией подумав, что ложка дёгтя встречается везде. Теперь ушло всё, кроме того, что ценил менее всего, — и Филипп часто беспомощно озирался, будто пытаясь уловить взглядом если и не тени обитавших здесь ранее, то хотя бы следы их пребывания в этом кабинете. Два стула и два стола — пустые, уже изрядно запылённые столы, стулья, хранящие небольшие вмятины от аппетитной Светкиной попки и безукоризненных бёдер Лили, за стеклом шкафа лежит коробка от конфет, принесённых Светой, приспособленная под какую-то мелочь Лидией Васильевной, Лилин чайник, заменивший в январе прохудившийся старый… Как приятно было смотреть на вошедшую Лилю, снимающую светлую дублёнку, проходящую к плите и одновременно улыбающуюся Филиппу, как бодра, весела и жизнерадостна была Света, врывавшаяся с мороза с раскрасневшимся лицом и выдававшая дежурное «здрасс, как дела?», как симпатична была Марина со своим обожанием и молчаливой просьбой о свидании во взгляде, как тепло было у зажжённой печки! — просто сидеть и наслаждаться, греясь, смотря на вьюгу за окном, или обмениваться новостями, шуточками, анекдотами, обсуждать прочитанные книги и просмотренные передачи… Филипп легко сбрасывал с себя груз прожитого — и по характеру, и по молодости, но по той же самой молодости не видел за собой этой способности, не мог рассчитывать на всё списывающее время и потому отчаивался искренне. Одно хорошо: Марио к нему вернулся — он свяжет Филиппа с Лилей, Света тоже здесь, в городе, через Маргариту можно будет узнавать новости о Марине, видеться с ней, у него остался её телефонный номер… И самое главное — теперь у него есть Марио, с ним восхитительно ночью и днём, он всё устроит, принесёт хорошее, устранит неприятное, он умный, с ним всё образуется. Что же получается? Он снова, как и в прошлом году, ищет у Марио защиты, любви, благополучия, уверенности, спокойствия. Да, Марио — его якорь.       Конечно, Филипп чересчур идеализировал гений Марио, но делал он это не только в силу своей нужды, но и как бы заочно полемизируя с матерью, чьи выпады в сторону его бывшего и — дай бог! — будущего начальника считал кощунственными, недостойными, неприличными, наконец, унижающими в первую очередь порицающую. После всего того, что Марио для него сделал, чем пользовалась и мать… Она не понимает, сколько хорошего — доброго, положительного, открытого, благого — лежит в его душе, с какой лёгкостью, грацией и изяществом Марио это предлагал и будет предлагать Филиппу. Почему же отец его понял и одобрил, увидел ответное чувство — отец, никогда особо не вдававшийся в его дела, да и ко всему прочему относящийся равнодушно, а мать сразу ощетинилась и восстала — мать, посвятившая сыну всё своё свободное время, знавшая его так хорошо, постоянно лелеющая и холящая своё чадо, вечно обо всём заботящаяся и по всякому поводу кипячащаяся? «Об этом я тоже Марио расскажу и расспрошу его, я хочу, чтоб он обо всём знал. А потом, наверно, и отцу. Оказывается, и с ним, вроде бы таким равнодушным, может наладиться контакт. Странно, но теперь мне мнится, что в разговорах с отцом я могу быть более откровенным, чем с матерью, и эти разговоры будут содержательнее. Мнится — или на самом деле? Об этом тоже надо узнать у Марио».       Таким образом, у Филиппа накопилась уйма всякой всячины, которой он должен был поделиться с Марио, и, начав день с печального обзора ушедшего, он быстро перешёл к мыслям и мечтам о будущем — радостным, светлым. Он не сбрасывал одну личину за другой, не менял маски, не лицемерил, не подгонял воображаемое под действительное — он действительно так думал и был честен в этой смене и душой, и головой. Он ждал звонка — и наконец дождался. Он ждёт шести вечера — и наконец…       Желание вело Филиппа, когда он потянулся губами к Марио, сев в его машину; откровенный поцелуй кружил голову реализацией задуманного; Филипп был счастлив, потому что Марио был рядом, и горд, бросая вызов всем своей смелостью. Вино взаимности — удивительный и редкий напиток…       — Ну что, начнём, как и встарь, с ресторана?       — Давай.       — История повторяется.       — Да, но на новом витке и при лучшем сопутствующем: почти что лето, взаимность и никакой недоговорённости.       — Здорово! Как дома?       — Удивительно. Представляешь, отец, которого я считал сухарём, меня понял и одобрил, а мать, для которой моё счастье должно быть главным, отнеслась к тому, что случилось, не то что с предубеждением — с откровенным неприятием. Я просто удивляюсь её близорукости и не понимаю причин её страхов и сомнений.       — Может быть, это просто ревность. Она привыкла к тому, что ты всецело принадлежишь ей, а тут появляюсь я и забираю часть твоих чувств — её имущества. Или она знала о твоих отношениях с Лилей?       — А, точно, — согласился Филипп. — Про Лилю ей не было известно ничего, кроме имени, все остальные интрижки она представляла просто естественной биологической потребностью, а тут я прямо заявляю, что тебя люблю, не спрашиваю её позволения, не интересуюсь её мнением и, видя её недоброжелательство и откровенную злость, говорю, что от своего не отступлюсь, прибавляю, что её поведение недопустимо, учитывая всё то, что ты для меня сделал и чем и она в том числе пользовалась, и вдобавок ко всему веду задушевные беседы с отцом. Последнее переполнило её чашу терпения: они давно в контрах. Интересно, правда? — И Филипп рассмеялся. — И в семье сменил вектор с женщины на мужчину.       — Да, я тебя совратил полностью. Но не волнуйся: помиритесь. Маман твоя, насколько помню, эмоциональна — значит, отходчива.       — Да не хочу я мириться, пока не разберётся сама в своих заблуждениях и не поймёт, что несправедлива. К тому же в ближайшем будущем она в круговой обороне: ты меня, я тебя, а отец добавляет, что лишь по её милости я даром потерял полгода. Ну а она поднимается на дыбы и заявляет, что для отца моё счастье — твоё немецкое пиво у него в желудке.       Марио захохотал:       — Дельная мысль! Холодное пиво в такую погоду — классная вещь! Ладно, в любом случае не переживай: перемелется.       — Я и не думаю огорчаться — наоборот, интересно наблюдать за третьей мировой… — Филипп стал немного серьёзнее. — Так много во мне поменялось с субботы. Раньше их дрязги вгоняли меня в дикую тоску, я думал, что и моя жизнь выльется в такую же хандру без просвета, а теперь… Теперь всё легче воспринимается. Я с тобой — и всё решится к лучшему. Даже усталость. В воскресенье, как в квартиру вошёл…       Филипп беззаботно выбалтывал Марио пережитое и передуманное. Марио слушал, кивал, иногда вставлял замечания:       — Говоришь, матери неприятны мои достоинства? Здесь нет ничего странного. Помнишь Анну Каренину: «Говорят, что в любимых любят даже недостатки, а я ненавижу в муже его достоинства». Никакого «а», никакого противопоставления не требуется: естественно, в любимом любишь всё, в нелюбимом не любишь ничего — дело в твоём чувстве, а не в ценности других. Я, например, ненавижу Америку, а к Австралии практически равнодушен, хотя она такое же (1*), что и янки. А почему? Потому что Штаты сильнее, постоянно нам гадят и представляют для нас реальную угрозу, то есть я ненавижу (2*) янки не только за всю их (3*), но и за то, что они сильны, за достоинство. И то же самое происходит, когда смотришь футбол и болеешь за одну команду. За что терпеть не можешь другую, особенно, если счёт неблагоприятен и объективен, по игре? — опять же за достоинство, за силу соперника.       — Точняк! — изумился Филипп. — А ведь верно! Кстати, в Мексике за кого болел?       — Само собой, за аргентинцев. А ты?       — И спрашивать нечего: за немцев один Маслаченко вякал и, естественно, остался ни с чем. Я их ещё с 78-го помню. Тебя тогда финал напряг?       — Да, до 3 : 1. Тогда успокоился: думал, даже если голландцы один отыграют, всё равно победа. А какие защитники! Фланговые проходы, класс, гол Тарантини… О, поностальгировали и не заметили, как подъехали. На выход, инча!       Цепкий взгляд Михалыча сразу засёк вошедшую пару.       — Марио Валерьевич, Филипп Александрович! Проходите, проходите. Ваш любимый столик, как всегда, зарезервирован.       Филипп не уставал удивляться вниманию Марио даже к таким мелочам, как обслуживание: бесспорно, это его наставления привели к тому, что с Филиппом обходились ныне так же почтительно, как и с его спутником. Именование по отчеству, половина улыбок и желания угодить предназначались Филиппу — и он, расслабившись, снимал сливки со своего нового статуса. Воспоминания о прошлом и ощущения настоящего попеременно обдавали его тёплыми волнами. Вот Марио первый раз подвозит его на машине домой; ночь давно уже спустилась на город, но горизонты почему-то светлеют за лобовым стеклом, и Филипп верит, что мчится к лучшему. И вот эта встреча спустя полгода, больше, чем полгода. Здесь снова свет и музыка, и выйдут они не во тьму, а в яркие краски долгого тёплого вечера, и только потом, когда они останутся одни, когда свет не будет тревожить больше их уединённость…       — Ты удивишься, наверное, но знаешь, чего я сейчас хочу? Конечно, глупо, но я хочу холода, хочу, чтобы сейчас был ноябрь, тот прошлогодний ноябрь, чтобы мы только-только стали знакомы и сразу… Смешно, правда?       Марио смотрел на Филиппа серьёзно и нежно:       — Нет, нисколько. Я прекрасно тебя понимаю. Утешься, поверь: иногда, иным, иного приходится ждать ещё дольше. Мы ещё сравнительно легко отделались, у нас будет ещё ноябрь, и, может быть, он нам будет более дорог, чем тот, потому что мы его прождём год. — Движение Марио за столом, несмотря на почти что неуловимый порыв, ясно показало Филиппу, что Марио обнимает его в мыслях. Он жалеет о потерянном, но, как всегда, находит выход: — Надо завоёвывать, надо добиваться, надо страдать, пока это не получается. А вдруг мы стали бы друг другу менее желанными, если бы это случилось сразу? В конце концов, всё к лучшему, всё, что ни делается, всё, что не делается тогда-то.       Филипп был захвачен волной чувства в Марио, доныне ему незнакомого:       — И это — то, что я искал в тебе в первые дни знакомства, за практическими раскладами и обсуждением литературы. Платоническая страсть с лёгким налётом чувственности, с философским осмыслением, чуть ностальгирующая, но прокладывающая дорогу в будущее. Снимается покров за покровом, и за каждым — неизведанное, манящее, влекущее. Сколько же оттенков в тебе, сколько сторон у этого чувства!       — И всего этого могло бы не быть, если бы всё решилось сразу. Всё это не родилось, не развилось бы. Не жалей ни о чём, доверься мне.       Они оба были тронуты богатством палитры своих отношений. Замкнутый от природы, Филипп увеличивал свою обособленность сознанием своей красоты; отчуждённость, к стоянию особняком приводила и мысль о том, что судьба обошлась с ним не слишком милостиво и в этой жизни он чего-то недополучил; он отгораживался от других своей бедностью и своей гордостью. Он никогда не любил по-настоящему — и требовалось сильное пламя, чтобы растопить лёд настороженности и недоверия. Оно взметнулось и, снеся всё второстепенное, нанесённое, обнажило вечную готовность молодости любить, постоянную потребность сильных натур в сильных чувствах, распахнутость чистого сердца навстречу такому же. Он делал это с субботы, он ломал преграды, переступал границы, шёл наперекор предрассудкам и косности — и фортуна одаривала его соответственно, выкладывая сокровища, о которых он, может быть, и не мечтал, не зная, лишь догадываясь об их существовании. Из этого бунта, из этого поиска, изначально бесцельного, но принявшего впоследствии определённую направленность, он выходил с приобретениями и облагораживал, совершенствовал, возносил — и себя, и Марио, и свои расчёты с фатумом.       Марио был открыт по натуре и позлащён благополучием и счастливым детством — это способствовало лёгкости восприятия и преходящести чувств, частой смене их объектов. Кипучая энергия, вечная занятость, вечная нехватка времени и страсть к познанию, никогда не удовлетворяемая из-за наличия кучи дел, не терпящих отлагательства, делали менее значимой очередную любовную историю. Он споткнулся на Филиппе — тем более кардинально, чем более красив тот был, тем более неожиданнее, чем более случайно они встретились. И Марио, так же, как Филипп, спрашивал себя в ноябре и перед Новым годом, что же он ищет, к чему взывает, что кроется за прекрасным фасадом, за глубиной дивных серых очей, спрашивал — и не находил ответа. Он не умалял личность Филиппа — он не мог видеть того, что и сам Филипп ещё в себе не вскрыл. Отношения между ними были преимущественно материально-бытовыми, а Марио ждал другой игры, другого качества и не знал, дождётся ли, не к пустому ли месту он несёт свою любовь. Нужны были ссора, оскорбления, разлука, чтобы на новом витке спирали, сбросив негатив, открылась сущность. Марио был упоён и отдался со свойственными себе порывистостью и стремительностью любви, ответу, взаимности, красоте, весне жизни и года, благодаря небо ещё и за то, что Филипп его понимает, не сводит всё к примитиву, к одному сексу. Да, это ответ на вопрос, что таится в глубине души, это призыв к дальнейшему поиску и открытиям, это блаженство исследования и обозрения всех богатств того, кого любишь, это счастье, потому что и в тебе нашли не только тело.       Но красное вино разогревало кровь и акценты постепенно смещались…       …Лишь спустя несколько часов, на даче, когда сознание озаряло опустившуюся на землю ночь вспышками недавно пережитых свершений, Марио перешёл к хлебу насущному:       — Давай о тривиальном: майские тезисы и программа-максимум. Хочешь работать в кооперативе, на постоянной основе, скажем… менеджером по профильным активам?       — А что это такое?       — Работы завались, не бей лежачего здесь не пройдёт, так что из конторы придётся уйти. Не отвечай сразу, подумай, потому что крутиться придётся изрядно: в квартирах, приобретённых кооперативом, нужно будет делать ремонт. В одно- и двухкомнатных просто довести всё до ума с минимумом удобств, то есть чтоб крыша не протекала, из кранов, наоборот, исправно текла вода, плита нормально работала и унитаз был в порядке. На тебе — проверка и исправление недочётов. Их мы будем сдавать, продажа и соответствующий ремонт в будущем. В трёх-, четырёх- и пятикомнатных делаешь евроремонт, конечно, не с изысками в стиле первого проекта, но со вкусом, красиво и качественно. Если в первых случаях надо будет заменить прокладку, приладить нормальный вентиль и тому подобное, справишься об исполнителях по газетным объявлениям…       — Да вентиль и прокладку я и сам поменяю…       — Тем лучше, накинем оплату по совместительству. А для ремонта многокомнатных пойдёт комплексукомплектовка: там, где требуются выверенность и умение, я скину свободных рабочих с малоэтажной стройки, но их мало, основная масса занята, так что для всего остального опять-таки пробежишь объявления.       — Понятно: обдирка, грунтовка, кирпичные перегородки…       — А по более ответственному посмотришь на то, что персонал из себя представляет: ты знаешь сроки и качество исполнения теми, в ком уверен, типа Кости, и определишь, сгодятся ли набранные по случаю.       — О, это уже ответственность…       — Именно, поэтому думай, а для сочетания приятного с полезным посмотрим, что наш Михалыч заготовил на ужин.       Филипп любовался стройным телом Марио, уже вставшего с постели. Ему так нравилось то, что было, что ни о чём другом думать не хотелось.       — Ты знаешь, может, это глупо, но, когда я смотрю на тебя, я не могу думать о том, что ты говоришь.       — Принято, и лень после трудов праведных уместна. Я и сам испытываю то же и поэтому тебя не тороплю: поразмыслишь, как отойдёшь, когда захочешь. Просто держи в уме.       За салатом и сигаретами Филипп всё же оставил сплошь любовные помыслы. Марио предлагает ему дело — Филипп должен пожертвовать только воспоминаниями, даже не ими самими, а теми следами, в которых пытался сегодня утром заглушить тоску по ушедшему. Лиля, Марина, столы, вещи, отрывочные картинки предыдущих месяцев. Что в этом, что ему в этом, что он в этом?       Марио почувствовал причину углубления Филиппа в себя:       — Слушай, раз ты всё равно задумался. Я понимаю, что тебя держит, с чем тебе жалко расставаться. Там всё твоё, привычное, там семь последних месяцев твоей жизни, две любовных истории, там тебе было хорошо и тепло, там все тебя любили, а если и ворчали, то не со зла. Они ушли — и ты цепляешься взглядом за то, что осталось, за вещи, обстановку, но это не отголоски, не утешение, не лекарство, а боль. Это не поможет, не вернёт, не восстановит — только рассыплется в прах и, может быть, гораздо скорее, чем ты сам предполагаешь. Посмотрит на поредевший плановый отдел ваш жирный Капитоныч, переселит тебя с Лидией, уплотнив какой-нибудь кабинет, а в этом засядет фирма по оформлению загранпаспортов или какая-нибудь ксерокопия. Столы вынесут, шкафы выбросят, стены перекрасят — тебе не к чему, некуда, негде будет взывать. Я знал одну женщину, любившую своего начальника и просидевшую на своей работе ещё несколько лет после того, как он уехал в Москву. Сидела — и смотрела на его стол, на стены, на линолеум. Тот, кто любил её, пел ей о том, что её любовь вернётся. Она знала, что это ложь, но ей необходимо было это слышать — так идёшь за иллюзией, если реалии невыносимы. Потом небольшую компанию расформировали и расселили по другим кабинетам. Потом, наконец, она его разлюбила, но прошло несколько лет — лет молодости, цвета, силы, лет, когда всё ещё можно было изменить, попытаться жить для других людей, целей и смыслов. Она в конце концов ушла с работы, но сработали инерция, ярмо необратимости и невозможности — и её жизнь осталась такой же серой, как и была.       Филипп поднял на Марио удивлённые глаза.       — Как ты всё-таки меня понимаешь… Это твой дар?       — По-моему, просто проницательность влюблённого. Это у Данте в аду прорицатели идут со свёрнутыми назад головами… Ты должен быть сильным — храни всё светлое о прошлом и иди вперёд, протяни это светлое в будущее и сделай его лучше прошедшего. Ни Лиля, ни Марина, ни Света никуда не исчезли — они здесь, они что-то делают, где-то обитают. Кто сказал тебе, что завтрашний день будет печальнее сегодняшнего? Сделай его ещё более восхищающим, чем сегодня. Всё уладится.       Филипп оставил бессмысленную грусть пустых печалей:       — Решено. Ухожу. Но это будет завтра, а сейчас… второй тайм?       — Оʼкей.       Вверяясь Марио ещё более беззаботно, чем в начале знакомства, Филипп неизменно прельщался, изумляясь, насколько мощны могут быть всходы, вскормленные любовью. На увольнение и устройство в кооператив Марио потратил два часа; всё шло без сучка и задоринки; вместо трёх тысяч, требования которых так боялся Филипп, Капитоныч удовольствовался бутылкой водки:       — Эх, товарищ Левитин, вы мне весь плановый отдел разбомбили, а перед начальством мне как отчитываться?       — Сокращением для эффективности. Оформите Лидию Васильевну на две ставки, она вам будет по гроб благодарна, а не справится — примете кого-нибудь из нового выпуска, да и до этого можно не доводить: с объектов возьмёте, всё равно госстроительство останавливается. Филипп, на тебе из фондов СМУ что-нибудь висит?       — Калькулятор.       — Пошли за движимым, вернём в АХО.       Ничего не подозревавшая Лидия Васильевна начала гудеть что-то непочтительное о запаздывающих ленивцах: Филипп с Марио заявились в контору в одиннадцатом часу, вволю отдохнув от вечерне-ночных потасовок.       — Успокойтесь, Лидия Васильевна: Филипп не опаздывает, а просто переходит на другую работу.       — А, весь отдел по кооперативам, а вся работа на мне!       — Марио посоветовал Капитонычу оформить вам вторую ставку, так что вы в выигрыше останетесь, если смажете шефа поллитрой. И воры-кооператоры не будут вам больше мозолить глаза, и ведомости отпечатывать будет секретарша у себя в предбаннике, не действуя вам на нервы, — судите сами, как чудно всё устраивается.       — И Филипп будет посещать вас раз в год, оплачивая членские взносы в ВЛКСМ, так как в кооперативе комсомольской ячейки нет. Расцелуйтесь на прощание — и не поминайте лихом.       Филипп подошёл к почтенной даме; после троекратных прощальных лобзаний глаза Лидии Васильевны увлажнились:       — Ох, чуяло моё сердце, что одной Татьяной дело не кончится. Ну давайте, не зарывайтесь там…       Выйдя из кабинета, Филипп улыбнулся:       — Интересно, как бы она поступила, если бы ты и ей предложил работу…       — А что, она рачительная и честная, на кассу вполне можно посадить, только как подумаешь, какая болтовня у них со Светой пойдёт часами…       Лидия Васильевна, повздыхав столько, сколько казалось ей нужным, стала прикидывать в уме, как выбить у Капитоныча вторую ставку без упомянутой Филиппом поллитры; сам же Филипп, забрав трудовую книжку, уселся с Марио в блестящем красном красавце «Форде», охваченный тем радостным возбуждением, которое сеют надежды и ожидания в молодых душах.       — Теперь куда?       — К тебе домой. Нужны две твои фотографии пять на шесть. В листок учёта кадров и всё такое. У тебя остались?       — Да, а отдел кадров где?       — У отца в кабинете. Двинули!       Заехав за фото, Филипп обнаружил в квартире Александра Дмитриевича: отсутствие сына дома вчера вечером означало продолжение крутых перемен, отец решил насладиться ими, ничего не пропустив, и, позвонив утром на работу, сослался начальству на фиктивную головную боль.       — Папусик, подробности по возвращении. — Филипп вытащил из ящика письменного стола свои фотографии и исчез так же стремительно, как и появился.       — Ну-ну, в добрый час, — пробормотал Александр Дмитриевич и начал обдумывать дебют очередной свары со своей второй половиной; нечего и говорить, что настроение его оставалось неизменно приподнятым ещё с субботы.       Валерий Вениаминович встретил Филиппа приветливо: несомненно, всё у него с Марио было обговорено заранее.       — Племя младое, но знакомое…       — Вот, привёл высококвалифицированное пополнение. Представлять вас друг другу, разумеется, излишне.       — Верно. «φ» не забыл?       — Коэффициент прочности сварного шва.       — Вот и собеседование прошёл, — подытожил Марио.       — И кем мне светлую голову назначать?       — Менеджером по профильным активам.       — Узнаю сыночка: как всегда, обтекаемо для многовариантности.       «Ну и устроит этот Филипп Джанлуке войну. Интересно, скоро ли они после перемирия споются? Впрочем, с Марио беспокоиться нечего: он прирождённый дипломат, всех умиротворит», — Валерий Вениаминович давно принял ориентацию сына как неизбежное и смотрел на неё с философским спокойствием.       — Фотографии принёс?       — Так точно. И трудовую.       — Отлично. Открываю досье. — Валерий Вениаминович вносил в бумаги соответствующие записи. — Зарплату какую положить?       — Десять рублей, — брякнул Филипп не думая.       — Начнём с двадцати пяти, учитывая вуз.       После выполненных формальностей Филипп, мило распрощавшись со своим главным шефом, спускался по лестнице с непосредственным.       — Слушай, а отец знает?       — Догадывается, — усмехнулся Марио, — учитывая, что с понедельника, как с дачи вернулся, видит, что я цвету и сияю.       — И ничего?       — Не. — Марио слегка оживился: — Знаешь, Чайковский, пока с ориентацией не определился, был в музыке подмастерьем, простым ремесленником. А как определился, всё гениальное и создал: реализация его раскрепостила и на свободу вырвался ранее крепко спавший талант.       — Смотри, а я и не знал, — удивился Филипп.       — Вот. Ну, отец, наверное, тоже посчитал, что мне лучше оставаться самим собой и делать что нравится. Не сделал бы — киснул бы и чах, болтался бы по пивнушкам, одалживался бы на кабаки, на потаскушек. А так работаю, бегаю, пользу приношу — и делу, и ему на благо. А ты не устал сегодня бегать?       — Ни капельки. Да, и потом, надо потренироваться на будущее.       — Но перегружаться в любом случае не стоит. Потихоньку, ничего через силу: что не в радость идёт, как правило, ничего хорошего не приносит. График свободный, подъём, перерыв по желанию.       — Остались только координаты.       — Да, и ключи.       — Кстати, в однушках и двушках замки менять?       — Не стоит, бывшие хозяева сдали по три комплекта. В общем, так: сейчас я тебя отвожу домой, на часик исчезаю по делам и потом объявляюсь с ключами и адресами. И имей в виду: если около тебя, у знакомых, у родителей на работе всплывёт чьё-то желание купли-продажи-аренды недвижимости…       — Сразу гоню информацию по телефону без шифровки.       — Лады. Пончиками загружаемся?       — Только если ты не выйдешь из машины. Дай мне хотя бы раз заплатить!       — Принято, разоряйся!       Филипп вышел из машины и вернулся через пару минут с пакетом горячих пончиков. Снова устроившись на сиденье, он любовно посмотрел на Марио:       — Самый лучший на свете!       — Ты про пончик?       Оставшись дома, Александр Дмитриевич получил стратегический перевес над супругой, выведав у вернувшегося Филиппа последние новости. За три дня, прошедших со столь печальных для Надежды Антоновны сыновних откровений, муж, пользуясь тем, что Филипп постоянно пропадал и на работе, и на даче у Марио, щедро поливал жену то автоматными очередями, то прицельным бомбометанием; предпочтение всё же отдавалось ядовитым стрелам. Сложенное с ядом, вырабатываемым матерью лично, — для Марио, для мужа, за Филиппа, за себя — общее количество отравы быстро превысило не только разумные нормы, но и предельно допустимую концентрацию. Хотя о деньгах ещё не было сказано ни слова, все трое понимали, что Марио Филиппа обеспечит — это не подлежало сомнению, это само собой разумелось; принимая во внимание бедственное положение семьи, это можно было счесть удачей, прекрасным, великолепным — счесть и молиться на Марио. Конечно, это сознавала и Надежда Антоновна, но столь вожделённая для всех защищённость от невзгод и превратностей судьбы её не устраивала, потому что намеревалась наполнить дом не из того источника. «Дом ли? — задавалась вопросом мать. — Филипп огрызается, не откровенничает, болтает преимущественно с отцом — я потеряю своего мальчика, и он, пройдя двойную обработку — и этого скорпиона, и того извращенца, — совсем перестанет быть тихим и домашним. Александр подговорит его уйти из дому, Марио вовлечёт в преступные связи и изуверские оргии — и Филипп забудет свою мамочку, будет заботиться только о своём кармане и сомнительных удовольствиях. Разве того я желала? Я хотела для него выгодного союза, достойной девушки, приличной жизни — и вместо этого получила жуткий „гражданский брак“. А как радуется эта дрянь! Определённо что-то замыслил. Урвать от сыновнего благополучия себе на пузо. Боюсь, что не одно немецкое пиво у него на уме». Напряжённость росла: видя радость мужа, Надежда Антоновна терзалась острее; видя её мучения, Александр Дмитриевич всё более воодушевлялся и злорадствовал; замечая его неуместную оживлённость и выслушивая гадости, жена страдала ещё мучительнее — и обвиняла без разбору всех подряд. Хуже всего было то, что она не знала, что сделает Филипп и какой очередной сюрприз ей преподнесёт, а мерзейших гостинцев у Марио могло быть заготовлено достаточно. Итак, Александр Дмитриевич ликовал, но, блюдя приличия и выдержанность, гасил в себе алчность и корысть и о материальном поощрении не заикался. Марио приедет через часок — там видно будет.       Верный своему слову, Марио приехал через час, когда Филипп с отцом лупились в буру, изредка попыхивая сигаретами.       — Точность — вежливость королей. — И Филипп пошёл открывать дверь.       Марио стоял с небольшим пакетом в руках.       — Заходи, заходи, чего стоишь? Не боись, маман дома нет.       — Да нет, я оперативно.       — А и правда, входи. И чай как раз поспел, — пригласил отец, направляясь в кухню.       — Спасибо, Александр Дмитриевич, но действительно некогда: в аэропорт нужно смотаться, там лётчики прилетают с икрой из Астрахани и сметаной с творогом из Новосибирска.       — Здорово! Действительно, авиалинии теперь — золотое дно для оборота. А «Форд» не жалко гонять? — Филипп болтал беззаботно, по-прежнему улыбаясь и тая в чарующей синеве.       — Так не на загрузку. Михалыч фургончик подгонит — и забьём: ему для ресторана, мне в магазин.       — О, дельно.       — Фирма! Так что времени в обрез. Теперь про главное. Держи, здесь ключи в конвертах, на конвертах адреса и количество комнат. Степень ремонта помнишь?       — В однушках и двушках — текущий, в остальных — полностью, средний между эконом и премиум.       — Точно. Вот общий список, вот тетрадь и ручка, записывай, что сделал из текущего, и считай сметы на полный. Вот газеты — по объявлениям найдёшь руки на мелочь.       — И предложу несложное в многокомнатных.       — Ага. Вот калькулятор. — Марио достал из кармана изящную тоненькую книжку. — Смотри, раскрываешь — и он сам включается, реагирует на свет. Никаких батареек, здесь фотоэлементы. Видишь, пальцем закрыл — и погасло.       — Здорово! И как практично, что никакой возни с батарейками! Где достал?       — Отец заказал три штуки иностранным студентам. Даже денег не взяли, пришлось зачёты подмахнуть.       — Класс! — Филипп то закрывал фотоэлементы, то убирал с них палец — нолик послушно гас и зажигался. — Ничтяк!       — Вот детский сад! — Марио положил руку на шею Филиппа; тот закинул голову, пытаясь ощутить пальцы затылком. — Не расслабляйся, заканчиваю. Зарплата в конце месяца. Пока это тебе на разъезды и мелкий ремонт. — Марио вытащил пачку двадцатипятирублёвок. — Вложишь из этих, запишешь — при встрече восстановлю.       — Да это много…       — Значит, на износ экипировки: кроссовки быстрее стопчешь, чем сидя в кабинете. Это подъёмные. — Марио достал такую же пачку и благополучно рассовал деньги по карманам друга. — А это дополнительные калории для компенсации физнагрузки. — Марио выставил перед Филиппом две сумки, ранее не замеченные им, так как были схоронены под столом, стоящим на веранде с ветхозаветных времён. Бесспорно, в Марио дремала чуточка от артиста: заключительные аккорды он высекал эффектно.       — Господи, те же самые…       — Да, и с тем же возвратом. Не теряй, заберу при встрече: маман питает к ним особую нежность.       — Снова Новый год…       — Тебя он устраивает?       — Обожаю, но больше всего — устроителя. — Уверенный в деликатности отца, Филипп поцеловался с Марио, даже не прикрыв дверь. Не хотелось расставаться, но Марио спешил. — Теперь когда?       — Когда хочешь. Отпуск возьмёшь продохнуть после конторы?       — Да нет, чего дома киснуть в такую погоду…       — И то верно. Звони после первых результатов или когда соскучишься.       — Значит, завтра.       Уходя, Марио вскинул было руку в прощании, но, разворачиваясь, невзначай бросил взгляд в окно и ойкнул:       — Филипп, спасай: твоя мама возвращается.       Филипп рассмеялся:       — Испугался?       — Ну да, если она против меня настроена.       — Пошли, я тебя через парадный вход выведу.