Развилка

      Проводив Марио, Филипп вернулся в квартиру. Отец всё ещё возился на кухне, решив перед чаем заправиться бутербродом. Вознамерившись повторить перед ним концовку свидания, Филипп тоже поставил сумки под стол. О матери он почти не думал — вернее, отмечал, что обстоятельства складываются ей наперекор, и находил в этом какое-то удовлетворение. Он был не на её стороне — и в этом была виновата она: никто не неволил её в её выборе; он осознанно противопоставлял ей себя, а заодно и отца; он примыкал к тому, что его поощряло, тем более потому, что был убеждён в своей правоте; он смутно подозревал мать в том, что ею, помимо ревности, руководит пошлое, тривиальное желание быть как все, жить как все, стать как все и ничем не отличаться от других, делая исключение только для излишков благополучия и обеспеченности. Боязнь общественного мнения, огласки, осуждения его смешила, потому что сам он её в себе поборол — и он смотрел на мать свысока, презирая её за невозможность и нежелание подняться над суетой мелкого мирка и ограниченностью рутины повседневщины.       — Тебе комнатной температуры или кипяточку подлить?       — Не надо кипяток: на улице практически лето.       — А, хорошо, я тут как раз лимончик настругал.       — В самый раз. Представляешь: Марио, прощаясь, узрел во дворе маман — пришлось мне его спасать, выводить через парадный подъезд.       Несомненно, пример Марио был заразителен: отец тоже записался в артисты и выплыл из кухни с чаем, когда услышал стук отворявшейся двери.       — Страшилищем для всех стала Антоновна. Ну и тупость — рубить сук, на котором сидишь. Разве что на диету собирается сесть…       — Нет худа без добра: сбросит килограммов пять без аэробики.       Отец поставил чашки и блюдце с лимоном и сел за стол напротив сына.       — Ну что, ввёл тебя Марио в курс дела?       — Как видишь. Здесь ключи…       Продолжить Филипп не смог: мать влетела в столовую злой фурией, растерялась, не увидев в комнате никого, кроме отца с сыном, и выпалила, на ходу подстраиваясь под нежданные обстоятельства:       — Ну, где этот извращенец?       Закрытие длинной вереницы журналов под конец учебного года, двухчасовое стояние в очереди за колбасой и сыром и жара на улице, наложенные на повторившееся непоявление Филиппа дома в ночь со вторника на среду, благодушию не способствовали; стоявшая во дворе распрекрасная машина, несомненно, принадлежавшая Марио (Филипп не раз подробно описывал её со дня Светиной свадьбы), — чужое богатство и прямо вытекающее из него падение сына, утомительный подъём по крутой лестнице и нелестные отзывы родных о мозгах и фигуре жены и матери сделали своё дело: в Надежде Антоновне кипело раздражение. Поднимаясь домой и отдуваясь через каждые пять ступенек, она не думала ссориться с Марио: скандалить, оскорблять, выгонять было неприлично, недостойно и глупо; защищать великовозрастного сына, вымахавшего на полголовы выше матери, тоже было смешно. Она решила наказать негодника позорнее: бросить уничтожающие взгляды, несколько ядовитых реплик и гордо удалиться в спальню, показав, что общения с нею Марио не заслужил, что она сама не желает с ним разговаривать и даже находиться в одной комнате. Но заготовки не пригодились, ненужное оружие бряцало впустую и отягощало тело и душу — Надежда Антоновна просто сбрасывала непригодившиеся доспехи.       После её вопроса Александр Дмитриевич старательно разыграл удивление, вскинув брови:       — Это о ком?       Сын пожал плечами:       — Понятия не имею, — и продолжил прерванное: — На конвертах адреса…       — Не притворяйся! — снова прервала мать. — Я о Марио говорю, я видела его машину.       — Сразу бы и сказала, а то «извращенец», — Филипп отвечал холодно, досадуя на не к месту вклинившееся. — Марио не желает с тобой водиться и ушёл через парадный подъезд.       — А, испугался, развратник!       Филипп вскинул брови вслед за отцом:       — Как же, испугался! Просто не хочет связываться: базарные разборки не его стиль.       Отец с удовлетворением отметил, что теперь и сын регулярно ставит мать на место. Надежду Антоновну он решил на время оставить в покое; успехи Филиппа его занимали гораздо больше.       — И много всего квартир?       — Вот общий список. Двадцать две.       — Неплохо.       — Наверное, есть ещё и те, в которых ремонт вообще не требуется: некоторые перед продажей приводят в порядок.       Здесь голову Надежды Антоновны посетил ещё один вопрос, требующий немедленного ответа:       — Ты почему не на работе?       — Нет, это невозможно, — вспыхнул Филипп.       — Просто пиявка, — подтвердил отец.       — Эт ты о ком? — докончили мужчины хором.       — О тебе, разумеется. — Надежда Антоновна продолжала смотреть на сына и не сочла нужным повернуть голову в сторону мужа, давая ему характеристику: — С тебя-то что спрашивать: такой же хлам, как и институт.       — Хлам — это то, когда мозги не соображают, а с работы я ушёл.       «Очаровательно, — расшифровывал Александр Дмитриевич. — Значит, я с мозгами, а понятие „хлам“ можно отнести к эвглене зелёной. Лёгкий намёк, но прозрачный — изысканно. Молодец, сынок!»       — Как это «ушёл»?       — Ногами.       — Что значит «ушёл»? Тебя же ни сократить, ни уволить права не имели, и тебе по собственному желанию нельзя: ты молодой специалист.       — Пустые формальности. Всё можно, было бы желание…       — Какое желание? Что ты теперь будешь делать без работы? Тебя не возьмут никуда: за тебя же три тысячи надо платить. На Марио надеешься, да, на этого негодяя? Он один раз уже с тобой обошёлся… Жалко, что упёрся: я бы ему всё высказала, — и Надежда Антоновна выдала проникновенный монолог, если по таланту и уступавший, то по накалу страстей явно превосходивший исповеди Чацкого, Онегина и Печорина, вместе взятые.       — Высказала? Слава богу, теперь отдышись.       Мать притихла, почувствовав облегчение: хотя бы заочно, но она рассчиталась с Марио.       — Могла бы не утруждать себя изливанием пустых обвинений, если бы дослушала до конца. Я ушёл на другую работу — только и всего.       — На другую? В кооператив, да? Хороша работа, где всё вилами на воде писано. Интересно, что ты там будешь делать?       — То же, что и раньше, — ремонт, только пока в многоэтажках.       — Что это тебя понизили? Не так удовлетворил?       — Делаю то, что не терпит отлагательства. Закончу — перейду. Работы везде полно.       — А зарплата у тебя какая?       — Двадцать пять рублей.       — Двадцать пять? Двадцать пять? Это же в пять раз меньше, чем в конторе!       — Какая же ты дура, прости господи… — отец решил, что при нынешнем настроении Филиппа может перейти на открытый текст, и не ошибся: сын даже не поморщился. — Оставь разъяснения: всё равно не дойдёт. Давай лучше про состоявшееся.       — Вот тетрадь и ручка — для счётов и расчётов.       — Даже тетрадь с ручкой, чтоб ни копейки на издержки… Что мне в Марио нравится, так это внимание к мелочам.       — Во-во, он и официантов выдрессировал, чтоб обращались по имени-отчеству, запомнили любимые блюда и гнулись в поклонах так же, как перед ним… И смотри, какой калькулятор дал: без батарейки, на фотоэлементах, практически вечный.       — Здорово! И тоненький такой! И даже здесь берёт, хоть от окна и не прямой свет. Загранка, фирма! Носи на здоровье!       — Считай на здоровье! — рассмеявшись, исправил Филипп. — Марио ещё предложил денька три или недельку дома посидеть для роздыху от СМУ, но я решил завтра начать: чего взаперти сидеть.       — Правильно. В такую жару…       — А лоботрясы в такую жару дома сидят! — Надежда Антоновна кинула на мужа уничтожающий взгляд. — Что радуетесь, олухи? На тебя ответственность повесили, все шишки на тебя посыплются, если чего недосмотришь. Марио теперь, небось, подвозить тебя не будет — окажешься у него на побегушках. Блестящая карьера!       — Не волнуйся, бегать не буду, — матери досталась эта реплика, причём Филипп не повернул к ней голову — подчеркнул, что разговаривает с отцом и если отвлекается на пару секунд, то лишь для того, чтобы избавить себя от нудных допросов. Продолжение, тем не менее, предназначалось обоим: — Это на такси, это подъёмные.       Филипп вытащил из карманов преференции недавних договоров; глаза отца сверкнули и послали жене взгляд, исполненный глубочайшего соболезнования:       — Поняла, зелёная?       — Как упоительны в России вечера… а также дни и ночи. — Филипп улыбнулся и блаженно вытянулся на стуле. — О, па, я до твоих тапочек добрался.       — Не бодайся. Давай лучше я пересчитаю… «водокачку», — прогнусавил отец, вспомнив всенародно любимые кадры. — Так денежка быстрее копится. Раз, два… Ага, тысяча здесь и тысяча здесь — в четыре раза больше, чем в начале славных дел. Отменно! Бей пять! Или пядь?       — Пальцев пять, всего с ладонью — пядь. Всё годится. — И Филипп с отцом хлопнули по рукам.       Надежда Антоновна опустила голову. Конечно, в глубине души она понимала, что во многом обвиняла Марио зря, но гордость мешала ей подойти к Филиппу, потрепать его по волосам и бросить что-то примиряющее типа «Чёрт с вами. Продолжайте, если нравится». Между тем она сознавала и то, что мириться всё-таки придётся и чем скорее, тем лучше: неизвестно, как далеко могло зайти противостояние. Мать пыталась измерить глубину пропасти, пролегающей между ней и отцом с сыном, пыталась определить, готов ли сам Филипп пойти на перемирие. Он так далёк от этого, он весь во власти своей страсти, своих амбиций и новых ощущений, он не обращает внимания на размолвки, не тяготится ими — скорее, даже забавляется, пробует на прочность, играет. Нет, нельзя предлагать мир первой: они поймут, что она проиграла и расписалась в поражении, а Александр и вообще сядет ей на голову. Или всё же пойти? Филипп сейчас в прекрасном настроении, не будет обижать так любящую его мамочку. Только действовать надо так — слегка, невзначай. И Надежда Антоновна подошла к сыну и потрепала его по волосам:       — Ладно уж… Раз устраивает…       — О женщины! — вздохнул Филипп. — Ты бы хоть сделала это не сразу после того, как деньги увидела…       — Как ты не понимаешь: маме мало одной кофточки и естественная алчность заставила её забыть о благоразумии.       — Ах вы мерзавцы! — Надежда Антоновна относилась к женщинам, которые в трудные минуты ударяются не в слёзы, а в крик. — Я вам делаю одолжение, готова закрыть глаза на ваши гадости, не обращать внимания на ваши пакости: сами рано или поздно прозреете, поймёте и бросите ими заниматься — а вы о чём?!       — Но мама! Ты так «не обращаешь внимания», что только об этом и говоришь…       — У матери гормональная перестройка, она сексуально озабочена: климакс или кризис среднего возраста.       — Нет, это просто непостижимо, как вы всё ставите с ног на голову! Чья бы корова мычала о гормонах!..       — Ура! Значит, не будешь отслеживать меня с биноклем в руках — завтра же обзаведусь чем-нибудь в три раза худее тебя.       — Ах, «чем-нибудь»! Ах, «худее»! Людей не смеши: кто с тобой связываться будет…       — А что, папа с girlfriend — это интересно, — среагировал Филипп. — И насчёт чужой корысти ты ошибаешься: папа выберет себе подружку из института, а там все с высшим образованием, преимущественно с духовными запросами и не так падки на бабки, как глупая лимита из провинции: та изначально по кабакам жирных клиентов отлавливает.       — Да, это раньше деревенские к станку вставали — в Москве, которая слезам не верит, и прочих мегаполисах.       Конечно, никакой любовницей Александр Дмитриевич обзаводиться не собирался, потому что терпеть не мог женщин вообще и если изредка о них и помышлял, то как о разовом проходном номере, по какой-то причине прямо плывущем в руки; более обременительное его никак не устраивало.       — Так, да? К вам со всей душой, а вы про разврат! С кем поведёшься, от того и наберёшься!       — Мама, может, ты и с душой, но абсолютно не к месту.       — Не к месту? Мать не к месту? Что бы вы без меня делали? Носишься с ними, нянчишься, кормишь, поишь десятилетиями — и вот награда! Я вас сегодня без обеда оставлю — совсем по-другому запоёте!       — Шантаж не пройдёт: к счастью, у нас есть Марио. Папахен, принимай! — И Филипп вытащил из-под стола две увесистых сумки.       — Ого! Подъёмные, командировочные, кормовые! Ну-ка глянем, чем будем пузо ублажать, — воодушевился Александр Дмитриевич.       — А и правда, интересно, какие изменения продпаёк претерпел с Нового года. Ага, «Мальборо». Так, салатики. Глянь, в каких коробочках — несомненно, Светкина стряпня. А это что? Коробки побольше… А, плов с курицей и долма — это из ресторана. Что тут ещё сверху полегче? Бисквиты, кексы, зефир, суфле, шоколадки. О, клубника — и тоже в упаковочке. Что это за материал, химик?       — Плексиглас. Значит, тару уже печатают.       — Не думаю. Скорее, ввозят из Ирана или Турции.       — Аа… давай дальше.       — Бананы, апельсины. Сыр голландский — а коробочка треугольная. Ничего не скажешь — фирмочка! А это болгарская брынза. В готовой картонке. Никогда раньше не видел, чтоб так фасовали. Так, курага, орехи. О, маринованные огурчики и перец болгарский — вкуснятина. Чем глубже, тем интереснее. Балык, икра чёрная, икра красная. Ага, знакомые колбаски. А таких ещё не видел. Что написано? Датская салями. А здесь? Курочка, вырезка, буженина, бастурма. О-па! Немецкая варёнка. Дальше… Здоровая банка — скорее всего, сметана.       — Из Новосибирска?       — Наверное. И ещё… А, это мацони. А здесь, в кармане? Творог, тоже оттуда. Теперь сюда. Масло — наше и бутербродное французское. Узнаю Марио — обязательно весь боекомплект: раз сыр, так и масло. Что ещё в карманах? Ого, внизу тяжёлое. А, это восточные сладости: пахлава, шакер-чурек и шакер-бура. Прекрасно. А это? У, копчёная рыбка! Па, объеденье, это красная рыба, горбуша. Её в Байкале вылавливают, прям на месте коптят и из Читы к нам самолётом. Мы с Марио всё время в ресторане ею ублажаемся. Так, ну в конце бутылки и банки. Итальянский ликёр, французский коньяк, вино белое, вино красное. Селёдка. Вареньице… клубничка, смородина, абрикосы, кизил… Фанта, пепси, кола, соки. О, танцуй! Получи и распишись: твоя «Бавария»! — И Филипп вытащил десять последних банок.       — Урра! Живём, жрём и ликуем! На прошлой неделе что было? «Феличита! Нашим народом правят уроды и нет ни черта!» А сегодня? «Феличита!»       — «Сели — поели, встали — по…» — И Филипп с отцом расхохотались в совершенном восторге.       — Так. Четыре банки сразу в холодильник, к морозилке поближе: так живее охладится. Надежда, на пиво не нацеливайся: от него полнеют, а тебе при твоих телесах вредно.       — Да тут от всего полнеют — разве что апельсины, соки, фанта, пепси, кола и маринады. Ну, мясное, если без хлеба. Мама, тебе действительно надо похудеть: лето жаркое ожидается по такой весне и тебе тяжело будет.       — Спасибо за консультацию, — отрезала Надежда Антоновна.       — А почему нет предновогодних восторгов?       — Боюсь, что снова будет не к месту. Ох, неспроста всё это! Кабы знать, что этот Марио таит в своих вывертах…       — Да ничего он не таит — избавляет тебя от необходимости толкаться в пустых магазинах, — растолковал Филипп.       — Неблагодарная ты. Я за такой собес Марио расцеловать готов, — прибавил отец.       — Вот и облизывайте его вдвоём.       — Пользуешься — и охаиваешь.       — А если я ни к чему не притронусь?       — Всё равно на нашем питании сэкономишь.       «Что-то у меня ничего не получается. Я недальновидна, а они просчитывают всё на несколько ходов вперёд. Может быть, я действительно не во всём права, не совсем права? — пройдя в спальню, Надежда Антоновна раздевалась перед зеркалом и всё больше погрязала в сомнениях. — Почему я не могу отстоять то, что считаю нормальным? И почему Филипп, о котором я думала, что он тоже нормальный, такой же, как я, вдруг отошёл от этого и ударился в жуткие дела? Ведь не в деньгах тут скрыто главное, не в подношениях: я вижу, они для него вторичны. Словно наваждение какое-то на него нашло и полностью перекрутило основу. Мало того, что ему нравится то, чем он занимается, — он ещё и бравирует этим, как бы позирует, рекламирует. Марио его задаривает, Александр поощряет, меня выбросили на обочину. Ясно, кто виноват, а вот что делать?»       Обилие мыслей обычно означает долгое плутание в них, а не способность ответить на поставленные вопросы. Самый разумный и лёгкий выход — оставить всё как есть, если создавшееся положение устраивает большинство, и предоставить всему идти своим чередом — Надежде Антоновне в голову не приходил.       Александр Дмитриевич и Филипп Александрович, безусловно, не относились к великодушным победителям: они основательно заправились дарами Марио, вытащили из холодильника немецкое пиво, развалились в креслах и в ожидании вечерних новостей горланили частные и общенародные песенные изыскания, от «Калинки» до «Final Countdown», — тем увереннее, чем больше перевирали мотивы и слова.       — Как ты думаешь, — спрашивал отец у сына, когда всё знакомое было перепето, — во что обходится домработнице содержание мужчины?       — С квартирой?       — Ага.       — Давай прикинем. Стандартная однушка… или двушка… Один раз в неделю уборка: пыль, пол, посуда. Один раз в месяц — капитальнее: пол вымыть, если линолеум, или навощить, если паркет, сантехнику и кафель, если имеется, надраить, ковры, половички, мебель пропылесосить. Самое главное — стирка: семь рубашек в неделю, носки, трусы, майки и два раза в месяц постель: простыня, наволочка, пододеяльник. Грязная посуда — по мере накопления. Ну и жратва: два раза в неделю суп, котлеты, рыбу пожарить, салаты нарезать. Если помидоры с огурцами, то потребляешь сразу, а оливье и винегрет спокойно можно дня четыре уничтожать, если не больше. Базар и магазины — с первым легко, со вторым запаришься… хотя приличные сыр и колбасу сейчас можно достать: тот же рынок — домашнее, самодельное, толкучка, спекулянты, знакомые продавцы. В целом всё. Самое тяжёлое — сантехника, самое объёмное — стирка, но при машине управится, только, естественно, у себя: домой заберёт, выстирает, отутюжит и обратно принесёт. Самое противное — посуда, хотя если в резиновых перчатках… Да, приходящая — два раза в неделю и… рублей двести. Пока уложиться вероятно, а к зиме, наверно, подорожает.       — В принципе, не жутко…       — Да, приемлемо. Сейчас вообще всё легко устраивается — были бы деньги… А ты что — оцениваешь мои затраты, свои прикидываешь или чисто альтруистически хочешь помочь маман?       — Первое и второе можно рассмотреть, а наша мамаша без своего попечения просто взвоет. Марио её нынче оставил безработной — вот она уже третий час практически безвылазно в спальне сидит.       — Ей бы порадоваться и приобщиться — слегка, в меру, а она…       — Тсс! Ты забыл, она всегда подслушивает, ты её совсем уничтожишь.