Развилка

      Филиппу словно выдали пропуск в новую жизнь. Его отвязали от постылой, отупляющей необходимости вставать в рань, несмотря на погоду за окном, торопливо проглатывать завтрак и толкаться в час пик в переполненном автобусе, чтобы потом безвылазно торчать в душном кабинете девять часов, стуча на калькуляторе. В конторе он не видел результатов своего труда: столбики цифр говорили немного, представляли собой промежуточную категорию в начальном звене чего-то неповоротливого, ползущего со скрипом, требующего затрат мозгов и усилий, но в целом бесполезного и бессмысленного — порученное ему Марио вставало реально воплощённым, и труд Филиппа был нужен, здесь тоже требовались подсчёты, цифры и прикидки, но они уже на следующий день оборачивались в материалы и следующую за их доставкой гармонию в отдельно взятом месте. Филипп обустраивал и украшал маленькие мирки для тех, кто в будущем будет ими владеть, — те самые мирки, недостаток или неимение которых отравляло жизнь миллионам.       Вставал он часов в девять-десять и обычно в гордом одиночестве, так как к этому времени мать уже уходила в школу, а отец — в институт. Неспешно потягиваясь, неторопливо протирая глаза, блаженно позёвывая, он с удовольствием принимался за первую сигарету и наслаждался тишиной, спокойствием и отсутствием родителей, после так же размеренно готовил себе лёгкий завтрак, избавленный от необходимости огибать чьи-то зады, тянуться к умывальнику через чьё-то плечо и толкаться в прихожей, разбирая обувь. Сидя за бутербродами с чаем, он мечтательными глазами смотрел куда-то в окно и слушал безмолвие, нарушаемое только тиканьем будильника в квартире и щебетом птиц, наложенным на монотонный гул разгорающегося дня на улице. И то, и другое, и третье лишь пару недель назад угнетало: будильник отсчитывал пустые часы и постоянно напоминал, что пора выходить — туда, в гудящую толпу, в набитый автобус; щебет птиц поражал глупостью пернатых, неизвестно зачем горланящих, будто что-нибудь в мире ещё можно было приветствовать, будто к кому-то нужно было обращаться, будто кого-то надо было призывать; люди, спешащие по своим делам, шаркающие, алчные и склочные, раздражали своими мелочными заботами и мелочностью интересов. Лишь пару недель назад… А теперь!.. Теперь будильник говорит, что Филипп покойно допьёт свой чай, выкурит ещё одну сигарету, почистит зубы, оденет то, что ему приглянется (на «подъёмные» Марио Филипп прилично прибарахлился), и выйдет в мир, пусть и неудачный для других, но его вполне устраивающий. Пусть воробьи чирикают — значит, думают то же, что он, пусть эти людишки куда-то торопятся — а он, умытый, чистенький, причёсанный, со своей сияющей красой, которую подчёркивает его наряд, спустится по лестнице и, не обращая внимания на восхищённые взоры девиц, пойдёт по настоящим делам на работу, которая ему нравится. Как здорово просыпаться в десятом часу: он совсем не хочет спать! Как удобен этот свободный график: частью разъездов и походов он будет заниматься во второй половине дня и по выходным, избавившись от причитаний матери, а вечерами, не отданными любви к Марио, — невозмутимо присоединяться к отцу и утыкаться в телевизор, обдумывая декор кооперативного жилого фонда!       Филипп пил чай, поглядывая на своё отражение на экране выключенного телевизора, и считал, что он прекрасно устроился. Он был горд своей работой, своей востребованностью и любовью Марио; он испытывал лёгкое недоумение, когда вспоминал, как отвергал его чувства, не задумываясь о том, что Марио прекрасно разбирается в том, что нужно Филиппу в постели, — лучше, чем Лиля и прочие представительницы прекрасного пола. Удовольствия, предлагаемые женщинами, казались ему теперь пресными, будничными, примитивными. Помимо острых ощущений, с Марио Филипп реализовывал и свою тягу к тому, чтобы с ним возились, чтобы им восхищались, чтобы его упекали и ублажали, чтобы ему пели дифирамбы. Пассивность, заложенная в нём, эта часть лени отца, доставшаяся ему по наследству и отнесённая к интиму, взывала к опыту и природной агрессивности Марио. Марио, сильный по натуре, по потенции и просто физически, несмотря на кажущуюся хрупкость форм, вертел Филиппа как пёрышко — легко, играючи и вместе с тем бережно, нежно. Филипп с радостью предавался уверенности его рук и неистощимой фантазии, необходимой, если природа сводила секс к таким простым отправлениям. Филипп покорялся — и царил в этом.       Филипп был уверен в том, что любит, и, убеждённый в этом, не испытывал потребности в анализе ситуации, в как бы осмотре её со стороны — изучениями такого рода он не занимался никогда. Он любит, он любим, он счастлив, он осчастливливает — чего ещё надобно?       Дела Марио складывались не хуже: он вполне разгадал характер Филиппа, его сильные и слабые стороны и использовал и те, и другие. Он лишил Филиппа свободного времени, заполняя его посулами и постепенно переводя их в реальное выражение. Он учил его водить машину — это заставляло Филиппа думать о том, что собственная тачка, предмет его вожделений, скоро появится в его экипировке — следовательно, надо было оформлять права. Марио внушал всем, с кем контактировал, что Филипп — величина и кладезь достоинств, он возил его на шашлыки к Евгению, по ресторанам, барам — и Филипп был принят везде с должным уважением. Марио рассказывал Филиппу об Италии и туманно намекал, что постарается показать ему рассказанное уже в этом году, даже летом, если обстоятельства сложатся удачно. Работа, водительские права, кабаки, вечеринки, загранпаспорт — всё это отнимало время, силы, уводило от мыслей, если они имелись, но опустошение было, так сказать, положительным — Филипп принимал его с радостью, а Марио оставался хозяином зачищенной территории.       Марио обладал придирчивым взглядом и таким же вкусом. Он терпеть не мог людей, но избранными восхищался, прощал им многое и считал, что это обязаны делать и другие; он много читал, но возвращался, за редким исключением, к русской классике, французам ХIХ века и Данте; в целом он не любил кино, но два-три десятка фильмов мог пересматривать несколько раз; он обожал музыку, но из диско и хард-рока принимал по чуть-чуть, из советской эстрады и классики немного больше, а самый широкий простор оставлял для итальянцев, начиная с шестидесятых. То же происходило и в быту: равнодушный к анекдотам, Марио с удовольствием пересказывал особо понравившиеся; в его возможностях было позволить себе любые рестораны и бары, но Марио ограничивался полюбившейся кавказской кухней и парой-тройкой заведений меньшего масштаба; не особо интересующийся одеждой и ювелирными украшениями, он часто одевал и носил почему-то приглянувшееся. В отношениях с парнями Марио придерживался примерно того же: человек должен был поразить его с первого взгляда; если этого не случалось, Марио оставался холоден как лёд и не очаровывался ни на минуту, как делает это иной при виде каждой юбки (или каждых брюк), а так как красавцы в любое время на дворе встречаются, увы, очень редко, то Марио сверх меры дорожил такими из ряда вон выходящими личностями, как Джанлука и Филипп. Его пыл умеривало лишь то, что он знал конечность всякой любви и не пролагал ни с тем, ни с другим особо длинных дорог и далеко идущих, просчитанных на десятилетия вперёд планов. Однако это соображение имело, в свою очередь, и обратный эффект: Марио ощущал в себе потребность постоянно кого-то любить, кем-то пленяться, перед кем-то преклоняться и кого-то добиваться — и он желал и от своей натуры, и от ума и красоты Филиппа долгого, избавленного от возможности пресыщения и охлаждения влечения. Оно не могло быть вечным — пусть же оно станет самым сильным и растянется на обольстительные, восхищающие, великолепно прожитые годы. Свобода и право на временный отход, но с неизменной потребностью Филиппа в его, Марио, коврижках, комплименты, фимиам и частое воспевание достоинств любимого (кто сказал, что только женщина любит ушами?), секс, комфорт, сюрпризы, в конце концов, привычка — Марио строил любовь Филиппа к себе на этих столпах и в общем был прав.       Стояло лето, шёл июнь. Вечер, как и день, выдался трудовым и жарким. Остывая от приятных забот в наступавшей ночи, парочка тихо переговаривалась на даче у Марио; его вопрос прозвучал буднично, как нечто само собой разумеющееся:       — Хочешь переспать с Маргаритой?       — Нет. — Филипп с удивлением поднял глаза. — А с чего тебе это в голову пришло?       — Так… Она произвела на тебя сильное впечатление ещё тогда, в ноябре — отчего же не постараться пополнить коллекцию драгоценным скальпом?       — Да нет, серьёзно, мне после тебя ничего не надо, то есть никого.       — Но это не после — это между, — улыбнулся Марио.       Филипп не мог понять, разыгрывает ли его Марио или на самом деле предлагает авантюру.       — Мне сейчас Лилия вспомнилась…       — Ну да, они похожи — и для тебя это будет как бы приятным экскурсом в прошлое. И новое, и воспоминания вместе — это же здорово, зачем отвергать?       — Да нет, я имел в виду совсем другое: она всегда приветствовала введение в постоянный роман каких-то отвлечений, возможности отхода и с той, и с другой стороны. Но там всё было решено: она была замужем, разводиться не собиралась, в голове держала свой переезд — для неё это было естественным, а нам зачем разбавлять наши отношения привходящими интрижками? Ну, у тебя ещё Джанлука, из Италии, с твоей второй родины — и ваша любовь, и память о восхитительных днях на юге, да и со своими инвестициями он едва ли не совладелец кооператива. Партнёр, друг, компаньон, знакомый, просто красавец, наконец, — и ваши отношения понятны, а с какой стати, с чего ко мне Маргарита приложится, зачем мне тебе изменять, если я сейчас в сексе с женщиной наверняка не получу того, что даёшь мне ты? И с моей стороны всё будет пресно, не по-настоящему, а с твоей — к чему тебе моя неверность даже разовая, фрагментарная?       — Ты моралист.       — Да тут и с нравственной, и с практической точек зрения всё более чем сомнительно. И потом, откуда ты знаешь, что она согласится? Сам же говорил, что женщины её склада… если не сразу, то никогда.       — А ты откуда знаешь, что «сразу» не было? Может, было, но она это хранила в тайне и не выставляла наружу ни действием, ни словом, ни взглядом.       — Ты просто сводник, поэтому с Лилей быстро нашёл общий язык.       Марио улыбнулся вторично.       — Нет, это не совсем сводничество… или совсем не сводничество. Ты остаёшься с Маргаритой наедине, скажем, в её мастерской…       — А, понял: в это время ты звонишь Евгению, он подъезжает к месту действия со своей бандой и меня кастрирует.       — Зачем? Лучше сначала устроить групповое изнасилование. Если им очень понравится, они упекут тебя в сексуальное рабство. А если серьёзно… я не знаю, пойдёт она на сближение или нет. Прозрачные намёки, двусмысленные замечания… Станут они обоюдными — иди смелей. Во-первых, для тебя — встряска, разнообразие, получение того, что когда-то было желанным и, может, и сейчас таковым осталось. Во-вторых, косвенно оценишь значимость моих с тобой отношений, сравнивая одно с другим. В-третьих, обладание прекрасной Марго — ещё одна галочка, плюс в зачёт. Ну, и так далее… А Евгений в это время будет спокойно играть в нарды или мокнуть в сауне с очередной девицей.       — Разве у него нет постоянной любовницы?       — Вряд ли. Начнутся запросы — на ребёнка, на развод… Хлопотно.       Конечно, в возможности близости с Маргаритой Филипп видел для себя прежде всего ещё одну ступеньку своей успешности, ещё один подъём, приближающий его к уровню городского «высшего света» (Филиппа иногда немного уязвляло поведение Марио, не помышлявшего о самоутверждении такого плана: в любви Марио всегда действовал, сообразуясь исключительно с чувствами и не принимая в расчёт социальную иерархию и тому подобные бонусы). Впрочем, если бы Маргарита была дурнушкой, Филипп не обратил бы на неё ни малейшего внимания, но она была красоткой — и, идя за некогда прельстившим, Филипп реализовывал себя и как мужчина — соблазнитель, покоритель, обольститель и просто желающий — во-вторых, и как личность — во-первых. Секс без обязательств, запрашиваемых молоденькой, восторженной, влюблённой и ни в чём не разбирающейся Мариной, секс без любви, без верности, без необходимости устройства каких-то бытовых условий, секс без опаски, без оглядки, без необходимости всё время быть начеку, чтобы ненароком не зазеваться и не вляпаться, секс взыскательный, когда дающий берёт столько же, сколько предоставляет сам, секс в часы, выбранные тобою, отношения, которые можно прекратить когда угодно без каких бы то ни было объяснений, без самой нужды в них, секс-развлечение, секс-отход, секс-сброс — почему бы нет? И сам Марио немало способствовал такому подходу, вбросив мысль о Маргарите в тот момент, когда Филипп был насыщен только что состоявшимися постельными сражениями. Марио фактически поставил тарелку с едой перед недавно отобедавшим — отправляясь с этой исходной позиции, принимая во внимание любовь Филиппа к Марио, его влечение к Маргарите становилось более рассудочным, немного плотским и в основном — развлекательным.       — Как ты неразборчив! — улыбнулся Филипп. — Не мог предложить мне сразу Антонину Витальевну…       — А что? — рассмеялся Марио. — Наверное, когда Вадим подминает такие телеса, он чувствует себя по меньшей мере Александром Македонским… — Филипп весело заржал в ответ. — Но я его не жалую.       — Вадима или Александра?       — И того, и другого. Вот Александр Дмитриевич — совсем иное, такое чудо на свет произвёл… И всё же… смотри, как тонко получается: прийти к Моркошке, влезть в огород Евгения со своей моркошкой. Так пикантно… Я бы из-за одного образа дерзнул…       — Ха! Ничего себе: сентиментальная прогулка… в огород. Да, образы занимательные. Ты просто искуситель…       Когда в постели Марио прижимался щекой к щеке Филиппа, когда его рука захлёстывала драгоценное смуглое плечо, а пальцы вцеплялись в него, когда другая рука скользила по спине и потом сжимала её так же судорожно, в самые кульминационные моменты секса Марио был беззащитен и слаб как ребёнок, из него можно было выбить что угодно. Не зная наверняка, просто угадывая, ощущая это интуитивно, Филипп, опять-таки интуитивно, отстранялся от этого, беспечно кидаясь за своим собственным наслаждением. Позже, отходя и на время хладея, Марио понимал, что Филипп его не использует, хотя и мог бы, и, как бы благодаря, открывал приятелю новые просторы и расстилал перед ним неизведанные доселе поля. Между «никогда никому не отдам» и «ступай, ты видишь: я не держу» лежала минута, и ни в эту минуту, ни в минуту до, ни в минуту после Марио не лгал ни себе, ни Филиппу. Он даже не удивлялся быстроте смены мотивов и действовал по наитию, просто в момент, когда развязывался язык. Не забывая о «разгадывать», «увлекать сильнее», «связывать прочнее», «захороводить», «задаривать», «лишать свободного времени» — всех пунктах своих недавних построений, в глубине души Марио был уверен, что не это определит и оптимально расположит его и Филиппа в угодных ему, Марио, конфигурациях. Да, он учитывал это, но был фаталистом, помнил о неисповедимости путей господних и брал то, что ему давалось, пока это давалось, пока имелось желание брать.       К Маргарите парни отправились дня через два-три после вышеприведённых разговоров и соображений. Королева бандитов встретила их приветливо и шутливо осведомилась:       — Марио, надеюсь, ты явился в мастерскую, не храня в голове жутких замыслов сманить моих работниц в свою империю?       — Ну что вы, Маргарита Борисовна, ваше процветание — часть моего. Зачем же мне себя обрезать?       — А, так ты только из прагматичных соображений. Я-то думала — из тёплых побуждений…       — У нас широкая палитра — мы явим вам и любознательность, и практичность, и самую горячую симпатию. Но, так как я прежде всего циник, то середину заберу себе, а начало и конец оставлю Филиппу. Позволите воспользоваться вашим телефоном?       — Ну конечно.       — Вот спасибо. А если ещё не утомились в конце рабочего дня, устройте Филиппу небольшую экскурсию по вашим владениям и произведениям.       — Отчего нет? Хорошо, что вы пришли к вечеру, когда все уже разошлись, а то вместо работы только вами и любовались бы. Филипп, проходи. Кстати, я должна тебя поблагодарить за твою протеже: очень милая девочка и не без способностей.       — Не стоит, здесь почти что нет моей заслуги: я ведь шёл к вам, не зная, что вы расширяетесь, да и Марио говорил о вашей работе коротко, не входя в подробности, — я плохо представлял вашу деятельность и поэтому не мог держать в уме лучшее трудоустройство товарищей по кабинету, но рад, раз она вам понравилась. Вы замечали, что самыми удачными обычно бывают именно произвольные вариации?       — Ну да… Делай что в голову взбредёт и будь что будет — поговорку типа этой я где-то слыхала. Ладно… Вот, полюбуйся на мои машинки…       Тем временем Марио созвонился с мужем Маргариты и разговаривал достаточно громко, чтобы и Филипп, и его экскурсовод его слышали.       — Евгений Савельевич! Моё почтение, я от вашей супруги, забежал на минутку посмотреть на нынешнюю моду. Вы правы, все при деле. Что касается ваших, то две квартиры, которые вы выбрали, оформим на этой недельке. Вкладывайтесь, вкладывайтесь в реальное, пока деньги обесцениваются: вшивые двухкассетники в комиссионках уже за две тысячи выставляют… Ремонт там Филипп скоро закончит, так что к концу месяца сдадим с ключом под ключ.       — А «под ключ» — это что?       — Это значит в полном ажуре. Входи и живи, а ещё лучше — жди и продавай, когда на доллары перейдём.       — Помним, помним. Твои лекции у всех в голове прекрасно отпечатались. А у меня к тебе ещё одно дельце. Будь другом, выручи: у нас небольшой мальчишник намечается, уже и сауну заказали под сегодняшние разборки. Ты не можешь отвлечь Маргариту от возможного прибытия на рынок?       — Понятно. Конечно, покер — святое дело и никаких неожиданностей не любит. А мы с Маргаритой Борисовной в кино пойдём, если она к вечеру не устала.       — Чудненько, желательно на что-то двухсерийное.       — Даже если короче в два раза, потом в кафе заглянем.       — Я всегда говорил, что ты голова! Часа три протянете?       — Хоть замеряйте! Итак, всем привет и за нашу победу!       — Я навеки твой должник!       — А ещё лучше — покупатель! Всего доброго!       Переговорив с мужем, Марио положил трубку и отыскал супругу в соседней комнате.       — Маргарита Борисовна, мы берём вас в плен. У Евгения Савельевича на рынке намечается архиважный покер, и он поручил вас нашим заботам, чтобы вы не скучали.       — О Марио, ну ты и дипломат! Сказал бы проще, что квартет собрался понести покер в массы и посему сваливает в какую-нибудь гостиницу посвящать в карточное искусство заблудших девиц.       — В таком случае вам повезло, так как, в отличие от заблудших девиц, прилагающихся к вашему мужу и его друзьям, вам достались никогда не теряющиеся мальчики.       — Какая целеустремлённость!       — А как же! У всех впереди светлое будущее! «Люди к счастью придут, потому что в наш век все дороги ведут к коммунизму»… или в Рим…       — Ну, насчёт Рима — это не только в наш век.       Филипп следил за разговором, улыбаясь и нетерпеливо покусывая губы в ожидании развязки.       — Рим… Рим… Чёрт побери! Кошмар! — как бы вспомнил Марио. — Мне же тётка вечером должна звонить из Италии! Маргарита Борисовна, к моему глубочайшему прискорбию…       — Количество целеустремлённых мальчиков уменьшается вдвое.       — Маргарита Борисовна, во всём надо видеть прежде всего хорошее. Во-первых, меньше народу — больше кислороду…       — Во-вторых, Марио не переносит детективы, карате и боевики — с его привередливостью мы не найдём ни в одном кинотеатре ничего стоящего, — Филипп тоже решил отметиться шутливым вбросом в беседу.       — Во-во, так что нет худа без добра. Оставайтесь на его попечении: у него в голове всегда дельные мысли и красивые фантазии, — Марио множил двусмысленности как ни в чём не бывало, это даже доставляло ему удовольствие. — А через три часа я сюда подъеду.       — А почему сюда? — поинтересовалась Маргарита.       — Я же не знаю, куда вы направитесь и будет ли там телефон, чтобы мне позвонить.       — Но меня и Филипп может проводить.       — Нет: я́ обещал Евгению Савельичу вас домой доставить — я́ и доставлю, а о том, что будет до вашего возвращения, я знать не могу, так что никто никому ничего не расскажет. — Марио распрощался взмахом руки и исчез за захлопнувшейся дверью.       — Или кто-то кому-то что-то наврёт, — докончила Маргарита. — Так какая у тебя программа моего развлечения?       — От кино, кафе и прогулки до чего угодно на ваше усмотрение.       — Ага. А ты не забыл, что я ленива? В кино комары, в кафе шум, на улице жарко — лучше остаться здесь при кондиционере за бутылкой шампанского.       — Идеально. Вам остаётся только сказать, где бутылка и фужеры.       — Фужеров нет — обойдёмся стаканами, а шампанское в холодильнике.       — Храните на чей-то день рождения?       — Угадал.       Намерения Маргариты были высказаны ясно; Филипп перестал опасаться за исход вечера, но голову ему кружил не столько дурман предстоящего, сколько то чувство, которое он испытал, сев в первый раз в машину Марио, — вера в то, что едешь к лучшему. К этой вере примешивалось лишь удивление от того, как легко несколькими фразами Марио мог пролагать желанные пути.       Уделив для приличия пять минут пустой болтовне, Филипп решил взять быка за рога:       — Маргарита Борисовна, а вы меня не боитесь?       — А чем ты так страшен?       — Вдруг я под лёгким градусом обнаглею и полезу…       — А, ты будешь действовать, как конкистадор в Латинской Америке. Чрезвычайно интересно понаблюдать: обожаю средневековье…       Однако интересы Маргариты не ограничивались деяниями давно минувших дней, и в перерыве между трудами праведными она решила получить ответ на вопрос, занимавший её едва ли не более постельных изысканий:       — Скажи, только честно: вы с Марио любовники? — Филиппа гладили по голове, призывая не врать — как бы в благодарность за ласку; интонации Маргариты были вкрадчивы, но не назойливы — это должно было убедить Филиппа в том, что его спрашивают не из простого любопытства.       — А почему вас это интересует?       — Ну… если наша сегодняшняя постель… впрочем, это только диван… была бы простым желанием, идущим от моей очарованности тобою, и мщением Евгению за его шатания, это было бы так банально, мелко и плоско…       — Что же, парень, который знает другого, чем-то отличается от ориентированных однозначно?       — Конечно, причём в лучшую сторону.       — Любопытно, чем же?       — Как же «чем» — возвышенностью чувства, исключающего и с той, и с другой сторон мечты о фиолетовых штампах в паспортах и помыслы о кастрюльках, сковородках, вениках и вечно орущем сопливом приплоде.       — Ну да, в этом есть рациональное зерно. А если бы вы узнали, что я, например, продался, ваши восторги умерились бы?       — Нет, я это исключаю. Ты слишком красив, ты не можешь продаться — ты себя можешь подарить или… тебя надо завоевать. В конце концов, ты можешь просто влюбиться.       — Самое естественное и истинное пришло вам в голову в самом конце. Ну да, конечно, мы любовники. Впрочем, это не исключает того, что Марио мне здорово помогает. Хотя бы журналами, которые меня значительно разгружают. Да вы, наверное, видели, кое-что я использовал в вашем строительстве. И, само собой, деньгами, обеспечением…       — И поставкой скучающих дамочек! — захохотала Маргарита.       «Как она всё-таки похожа на Лилю! И не только внешностью!» — подумал Филипп.       — А, так вы от скуки, а я-то думал…       — А, так ты в перерыве — как раз то, на что надеялась…       Вышедшая замуж очень рано, Маргарита практически всю свою жизнь провела под крышей своего дома и под крылом Евгения, по-монашески консервируясь в своём затворничестве и прямо вытекающем из него целомудрии. Её смех походил на улыбку, а хохот — на смех, во всём остальном тоже прослеживалась умеренность. Возможно, она была заложена в Маргариту природой, избавившей её от жадного взгляда; возможно, отсутствие алчности во взоре проистекало от изобилия в доме и удовлетворения любых прихотей, предоставления желаемого по первому требованию; возможно, некоторая аскетичность в поведении культивировалась в противовес достатку и широте позволенного во всём остальном, как бы частично компенсируя зло, регулярно выбрасываемое в массы наркотрафиком Евгения. Как бы то ни было, ровность характера и узость круга общения избавили Маргариту от бремени нечаянно посетившей душу влюблённости в кого-нибудь. Смотря на друзей мужа и его подручных, женщина недоумевала, каким образом большинство из них обзавелось жёнами, если самыми явными достоинствами первых были выпирающие животы, а вторых — непробиваемые низкие лбы, за которыми едва можно было насчитать пару извилин. «Может быть, лет двадцать назад они и были чуточку приятнее, — думала Маргарита, — но всё равно, за них вышли замуж, чтобы иметь детей и возможность не работать. Или деньги просто выдали за деньги. И, потом, на каждый горшок своя крышка: толстые зады повенчаны с жирными пузами, только пустые глупые бабы могут жить семьёй с тупыми громилами из бывших боксёров — пропорции соблюдены, пусть поступают, как вздумается, и сами разбираются со своими ощущениями, когда ложатся в постель с этими уродцами. А я могу считать, как мне вздумается, и полагаю, что никто из их мужей и в подмётки не годится ни Тихонову, ни Лановому, ни Боярскому, ни прекрасному итальянцу Риккардо Фольи, ни даже Томасу Андерсу. Наверное, я излишне капризна — ну и что? На их месте я вообще бы не вышла замуж: как можно питаться тухлятиной с помойки, пусть ты и очень голодна? А всё страх умереть от голода, не нажраться, остаться на бобах, быть не как все — ну и пошлые твари всё это отребье!» И Маргарита садилась за стол в своей шикарной столовой перед скромной чашкой бульона, увеличивала Лоле жалованье, подкармливала колбасой бездомных собак и регулярно посещала церковь — не реже, чем объезжала комиссионки и валютки. В церкви она невнимательно слушала службу и, ставя свечи, просила деву Марию, чтобы на наркотики Евгения подсаживались только преступники, отъявленные подонки и те, которых господь и сам планировал наказать за их собственные или родительские грехи. В бога она верила просто, скорее обиходно, чем по истой убеждённости, в анализ своей веры не вдавалась и, возвращаясь домой, думала о том, когда увидит красавцев Марио и Филиппа. В мечтах она разыгрывала лёгкие романы то с одним, то с другим, но при встречах не выдавала себя ни словом, ни взглядом, ни жестом — более понимая эфемерность иллюзий, нежели опасаясь возможности подозрений мужа. Конечно, многие мужчины алчно клацали зубами на хорошенькую Марго, но непререкаемые добродетели, незапятнанная репутация и грозный муж — тем более пугающий, чем благодушнее и миролюбивее был его облик, — давили эти помыслы уже в зародыше — и Маргарита была избавлена от докуки ретивых поклонников. Таким образом, задабривание, задаривание высшего произвола и заигрывание с ним составляли основную часть духовной жизни Маргариты; взрослый сын был пристроен и не требовал постоянных забот; Марио и Филипп входили в сферу отношений и интересов легко, по касательной — Маргарита могла бы пребывать в подобии флирта, кокетничая с небесным, достаточно долго, особенно после того, как догадалась о том, что ныне Марио близок с Филиппом. Но настал день и пробил час, Марио изящно, но определённо втолкнул Филиппа в её постель — и Маргарита взяла то, что ей преподнесли на блюдечке, одобрив и пособничество одного, и реализацию другого. Особенно радовалась она тому, что Филипп был не серой личностью и банальным гетеросексуалом, а красавцем, сделавшим правильный выбор в своей личной жизни. Ничего далеко идущего Маргарита не предполагала — ей было достаточно того, что она отметилась в отношениях двух прелестников, войдя в их сожительство. «Одного вечера мне хватит, а рушить их союз постоянным встреванием — святотатство. Спасибо за подарок — и будьте счастливы!»       Марио вернулся точнёхонько через три часа и невозмутимо осведомился:       — Ну, где и что смотрели?       — В «Комете» «Как стать звездой», — Маргарита не задумалась ни на секунду.       — У, обожаю, особенно когда бабка с авоськами по болоту скачет. А поздновато: я в прошлом году два раза смотрел. Комары не заели?       — Слегка, но после мы по мороженому проглотили.       — В отместку членистоногим — ловко.       — А тётя до тебя дозвонилась?       — Да, поболтали. Всё оперативно, я даже успел в контору заехать за документами и выручку в магазине снять.       — А Филипп тебе изменил, — Маргарита оповестила Марио о прелюбодеянии, нисколько не меняя интонации.       — Знаю, у него на физиономии написано. Я уже и экзекуцию приготовил.       — Страшную?       — Ужасную. Во-первых, не буду его сегодня домой подвозить — пусть сам добирается, во-вторых, урежу его зарплату в этом месяце на двадцать процентов.       — Это сколько?       — Пять рублей.       — Кошмар!       «Здорово сработано, — подумал Филипп, — и Маргаритой, и Марио: Маргарита знает, что я буду живописать Марио её прелести и повествовать о том, что она из себя представляет как женщина, — и показывает, что она это принимает, что это её не волнует, и к тому же остаётся честной перед Марио, ничего от него не скрывая, не умалчивая, потому что это выглядело бы глупо, а сам Марио избавляет меня от возможности быть увиденным законным мужем — я его не боюсь, но в данной ситуации это совершенно лишнее. Конечно, Марио мог отвезти сначала меня, но это было бы невежливо по отношению к Маргарите, да и время, хоть час и не очень поздний, всё-таки поджимает: не загружались же мы килограммом мороженого».       Из мастерской троица вышла, непринуждённо болтая. Филипп сразу же поймал проезжавшее мимо пустое такси.       — Первая часть экзекуции провалилась. — Менеджер по профильным активам притворно-сокрушённо развёл руками.       — Тогда зарплату я урежу на треть, — Марио как бы попытался восстановить справедливость.       — Неужели тебе улыбается разыскивать меня в бомжатнике?       — Разберёмся, — ответил Марио, подсаживая Маргариту в «Форд».       — А почему ты Филиппу машину не купишь? — спросила женщина.       — Чтоб не разленился: нам надо месяца на полтора в Москву съездить, привести в порядок наши и Евгения Савельича квартиры. Обернёмся — экипирую.       — Да, разумно. А о чём ты задумался?       — Маргарита Борисовна, вы будете смеяться, если скажу.       — И всё же… не томи!       — Хорошо. Думал я вот о чём: почему христианство так резво попёрло в Европу, оставив без внимания восток и почти не отметясь на севере Африки?       Маргарита и не подумала смеяться:       — А действительно: почему?       — Тут надо историю религии поднимать, но вряд ли в наших библиотеках на эту тему можно что-то откопать.       — Тогда придётся в Италии…       — Кстати, вы загранпаспорт ещё не оформили? Съездили бы с Евгением Савельичем…       — Неплохая идея. А… Италия… Иудея же была под протекторатом Римской империи — вот они и побежали из провинции в столицу.       — Да, но и северное побережье Африки — тоже колонии, сеяли бы и там…       — Может, и там десантировались. Что-то где-то в каких-то квазиисторических фильмах мелькало… Это, конечно, не доказательство — без детального изучения всё равно не обойтись. А распространение христианства в Европе ты не приветствуешь?       — Я ничего не имею против бога и Христа, но орды фанатиков-проповедников, прущих с востока на запад в начале нашей эры, весьма смахивают на сегодняшних мигрантов, заполонивших Европу. Ещё вопрос, по какой причине шли: за идею или за высокооплачиваемой (ну, сравнительно), пусть и чёрной, работой в ухоженный, благополучный…       — И плодородный центр с мягким климатом из своих раскалённых пятидесятиградусной жарой пустынь.       — И в первом случае неправы: со своим уставом в чужой монастырь не суются, и во втором: вечно Европа от иммигрантов стонет. Они же её сожрут в конце концов: плодятся как тараканы, ассимилируются плохо, анклавы всё время разрастаются и по территории, и по количеству населения. А, может статься, не за тем и не за другим, а просто за социальным пособием — бесплатным хлебом. «Хлеба и зрелищ»… Это мы их идеализируем, а все эти первосвятые были обыкновенные люди, возможно, и похуже остальных: сам Пётр от Христа трижды за день отрёкся. При таком раскладе остаётся только догадываться, сколько дерьма он другим учинил.       — Значит, костры и кресты явились естественным ответом?       — И, наверное, даже справедливым.       — Да, преступление — наказание, прегрешение — кара. Всё в мире уравновешено: ведь в начале второго тысячелетия крестовые походы двинулись в противоположном направлении.       — А в конце ислам пожирает христианство так же, как христианство пожрало язычество.       — Слава богу, что мы уже подъехали: неизвестно, до чего договорились бы, хотя на инквизиторское дознание ты уже заработал.       — Заметьте, и здесь баланс. Интересно, кого было больше: распятых христиан или сожжённых инквизицией за ересь и прочее? Евгений Савельич, ещё раз желаю здравствовать!       — И тебе не хворать! Ну как, промероприятились культурно?       — Ещё бы! Марио в своём вкусе: начали с комедии в «Комете», а закончили историей христианства.       — И в перерыве заправились мороженым, так что беседа вышла оживлённой. А вы как, одержали сокрушительную покерную победу?       — Полная капитуляция!       — Сдаётся мне, ты сначала в сауне мариновал… соперников ли или род поменять?       — Ритуля, ну как ты можешь меня в таком подозревать?       — Ладно, проехали. Марио, останешься с нами ужинать?       — Нет-нет, спасибо, я домой. Мечтаю кроссовки сбросить поскорее.       Марио мило распрощался с супружеской четой и, приехав домой, действительно первым делом сбросил кроссовки и только потом позвонил Филиппу.       — Ну, как Маргарита? Всё на месте, всё в дело?       — Да, прекрасно, только Марио милее, всех румяней и белее…       — Ха-ха! Это ты приврал: по такой жаре и при таких разъездах белее не раньше ноября. Ладно, я в душ, за жрачку и в постель, а комментарии завтра.       — Идёт! С лёгким паром, приятного аппетита и спокойной ночи!       — Взаимно! Пока!