Развилка

      Филипп легко принимал небольшие перестановки, и такая мелочь, как перемена собеседника и слушателя в вечерних разговорах, его нисколько не тревожила. Подумав немного, он пришёл к выводу, что даже остаётся в выигрыше: Александр Дмитриевич был менее снабжён негласной, закулисной информацией, чем Марио, но, поглощая огромное количество газетных и телевизионных новостей и сводя их с положением дел на работе, на улице и в других умах — в общем, вовне, в целом правильно оценивал ситуацию — с ним можно было говорить на политические и экономические темы; он был умён и начитан — с ним можно было обсуждать литературу, религию и философию; его аналитический ум был вооружён полувековым житейским опытом, скептицизмом, цинизмом, эгоизмом и паразитизмом — с ним можно было вести диспуты о роли и участи двуногих на земле, катастрофических прогнозах и тщете всего сущего; от него можно было получить дельный совет; в его компании можно было приятно расслабиться; наконец, с ним можно было болтать на фривольные окололюбовные темы, не заботясь о собственном лексиконе. Всего этого не могла дать Филиппу Надежда Антоновна — любящая, лелеющая, скорее добрая, чем злая, но излишне приземлённая. Уют, кормёжка и ухоженность, получаемые сыном от матери, после прикидок насчёт домработницы и сливок, снимаемых Филиппом в барах, ресторанах и магазине Марио, часть которого была превращена стараниями Светы в домашний мини-комбинат, обращались в ничто. Комментарии мужа подробно разъясняли жене, в какие горести она вляпалась; ещё мерзостнее, храня недавнюю обиду, вёл себя Филипп, высокомерно не снисходя до растолковывания матери её никчемности, — кнут оказался слишком мягким, пряник — слишком твёрдым, оба они Надежде Антоновне не помогли, и она сникла, признала своё поражение, однако не смирилась с ним и, оставив поля проигранных сражений, перегруппировывала на придвинувшейся на сотни километров линии фронта последние силы, решала бороться до конца, чтобы вернуть любовь сына, изничтожить мужа и восстановить свою собственную значимость, сознавала, что что-то должна предпринять, но решительно не знала, что именно и к каким последствиям это приведёт.       Филипп не был сыном, показательно льнувшим к одному родителю, чтобы за что-то наказать или заставить ревновать другого, и, меняя объект фальшивых ласк, извлекать выгоды и тут, и там (да и извлекать, собственно говоря, было нечего). Он не занимался этим в детстве, выбивая шоколадки и мороженое, никогда не помышлял об этом — тем более смешно было делать это вполне оформившимся парнем, закончившим институт, разменявшим третий десяток. Он сознавал ущербность и проигрыш матери в данный момент и считал её бедственное положение справедливым «возмездием» за недавнюю близорукость; кроме того, вольно или невольно, косвенно или прямо, но она была причастна к появлению в жизни Марио Джанлуки — и это было самое главное. Филипп ещё загодя, до возвращения «конкурента», за то, что было до, и то, что будет после, ревновал Марио к Джанлуке — тем сильнее, чем дольше тянулся его самого, Филиппа, роман с Марио. Он черпал всё больше блаженства в постели, он знал, что два месяца Марио так же щедро одаривал другого, — с этим приходилось смириться, это уже стало прошлым, то есть свершившимся и неизменяемым, теперь он не хотел впускать Джанлуку хотя бы в будущее Марио, но вместе с тем понимал, что ничего не сможет сделать, чтобы не допустить это. Постоянно хватаясь руками за не принадлежавшее ему всецело, Филипп прикипел к Марио и попал в полную зависимость от него; эта зависимость, сложенная с широтой позволенного повелителем, увеличенная делом, деньгами, Маргаритой, вхождением в «высший свет», ресторанами, шмотками, деликатесами, превратилась в кабалу, рабство — и Филипп падал ниц перед своим фараоном и поклонялся ему как богу.       Служа своему сеньору, заполняя преклонением перед ним часы, дни и недели, Филипп не мог не остывать к остальному. Он забыл Марину, с удовлетворением, но не с восторгом обожания принял Маргариту — где уж тут со своими пирожками и чистыми рубашками было угнаться матери! Из ревности, из гордости, в противовес, а более всего — по затаённому чувству мести, удовлетворявшемуся пока ещё медленно, по капельке, но постоянно, Надежда Антоновна стала холодна с сыном, вечерами не вступала в разговоры, не выведывала подробности сделанного днём, обслуживала Филиппа по минимуму, выказывала безразличие презрения, держалась сухо, отчуждённо. Она взяла на вооружение осмотрительность, стала более скрытной, чаще помалкивала, внимательнее прислушивалась, зорче смотрела, свела общение к коротким репликам и показывала, что делает это только потому, что без них никак нельзя было обойтись. «Есть будешь?» она цедила сквозь зубы, в ответ на «спасибо» лишь поводила плечом. Памятуя о том, что месть — это блюдо, которое подают холодным, она стала ждать — когда Филипп прибьётся, привыкнет, когда восхищающее его станет рутиной и наконец надоест, когда пройдёт любовь. «А чья же пройдёт сначала? Кто охладеет первым? Филипп, Марио — что для меня лучше?» — думала Надежда Антоновна и с недоумением отмечала, что, умерив любовь к сыну, перестав им любоваться, снеся всё воображаемое: гениальность, чистоту, целомудрие, неподкупность, непорочность, рассудительность — она не испытывала ныне потребности в его любви, необходимости горячего энтузиазма, сопричастности к его судьбе, надобности в вечернем подведении итогов прошедшего дня. Нет, Филипп не стал для неё отвлечённым, химерическим, но покровы, слетая, обнажали то, что она любила не достоинства, а обычного сына, любила по инстинкту, по-матерински, любила просто его существование. Надежда Антоновна стала думать, анализировать, на ходу, учась на ошибках, после разгрома своих цитаделей Александром Дмитриевичем, перенимала тактику мужа. «Летние каникулы долги, времени у меня в избытке. Надо только быть очень внимательной и расчётливой — и они все у меня увидят!»       Усилием воли мать заставила себя не волноваться, услышав победную реляцию сына отцу о нынешних успехах на ниве прелюбодеяния.       — Второе…       — И чай. Сам разогреешь на сковородке: я не намерена в ночь с тарелками бегать, подстраиваясь под твои походы. А папаша что-то от сыночка отстаёт. Ну да, понятно: в его институте Маргариты не водятся. Если и подцепит что-то, наверняка окажется поскромнее жены наркоторговца, поэтому и не спешит. А какие говорились слова!.. — Надежда Антоновна уселась на диван с толстой общей тетрадью в руках. — Эх, хорош отпуск у учителей, особенно у биологов: и от экзаменов свободна, и за набор на следующий год не волнуйся, как начальная школа. — И мать изобразила на лице глубокую задумчивость.       — А о чём это наша Антоновна размышляет? — попытался разузнать Александр Дмитриевич.       — О заполнении досуга. Умными вещами, в отличие от некоторых. Сначала подобью выгоды от уменьшения домашних повинностей, а потом займусь литературными опытами — и научно-популярными, и чисто художественными, в зависимости от настроения. Впрочем, это не по вашим головам.       — Отсутствие подробных комментариев навевает подозрение в отсутствии идей, — среагировал муж.       — Ты не величина, чтобы перед тобой отчитываться, но знай моё великодушие. Попытайся вместить в свои убогие мозги, ибо второй раз повторять не буду, Лопух Чертополохович: вариант №1 — изучение ареала смыкания флоры с фауной, когда растение ещё не животное, а животное уже не растение, но и то, и другое стоят очень близко и друг к другу, и к границе перехода; вариант №2 А — перепись «Войны и мира» по мне угодному сюжету, отнесённую ко мне угодному времени, внесённую во мне угодные обстоятельства; вариант №2 Б — роман о героях нашего времени, нищающих духом быстрее, чем дряхлеют их защитники, старятся их любовнички и меняются перчатки. — Здесь Надежда Антоновна перевела многозначительный взгляд на сына: — Антифеличита, так сказать…       Филипп, утомлённый подвигами прошедшего дня и пребывавший посему в благодушном настроении, одобрительно принял замыслы:       — Это здорово, особенно №2 А. Марио обожает русскую классику ХIХ века, а вот с Толстым у него напряжёнка. Он с ним не соглашается так же часто, как и перечитывает, то есть регулярно.       — Не соглашается избирательно или полностью? — спросила мать.       — Избирательно. Например, удивляется, почему Толстой так презирает женщин: у него в романах их подавляющее большинство занимается только бреднями о замужестве и уходом за приплодом после. Его Наташа — натуральная сволочь и тупица. Целуется с одним, обручается с другим, собирается бежать с третьим, а замуж выходит за четвёртого, да ещё крутит с ним роман у гроба того, кого убила своим поведением, — это-то в начале ХIХ века, при тех строгих нравах! Захомутала, прижала все бабки, сделала подкаблучником, наплодила писюков и, расхаживая по дому в полинялом халате, тыкает в нос гостям засранные пелёнки, да ещё поясняет, что коричневое дерьмо ей милее зелёного, — ничего себе великосветский приёмчик по всем правилам русского гостеприимства!       — Одно хорошо: кокетничать перестала и распеваться. Представляю, что было бы, если бы наша мамаша порхала как бабочка, строила всем глазки и день-деньской вопила бы благим матом какие-нибудь гнусные арии, заглушая телевизор, — вмешался Александр Дмитриевич.       — Не, мама себе этого не позволит. Она нас бережёт, и, потом, мы сами только взвоем.       — Ну, не мама — площадь не позволит. А вот интересно, Наташка распухла до твоих габаритов или даже их перекрыла? — поинтересовался отец, смерив Надежду Антоновну менее презрительным, чем обычно, взглядом.       — Кстати, мама чуть похудела: жара сказывается. Но продолжим: к чему таким, как Наташка, рожать, чему она детей научит, если сама не получила ни воспитания, ни образования?       — Была глупа как пробка, к тому же безграмотна: и в письме, и в устном французском, который был так же обязателен, как русский, кучу ошибок лепила.       — Да, представляю, если бы в сочинении написал «прилестная Наташа» — мне бы пару вкатили, да ещё ославили бы перед всем классом.       — Зато мнит о себе! «Что за прелесть эта Наташа! Чудо как хороша!» — её бредни…       — И воображает, что так каждый мужик должен о ней думать. С чего бы?       — Глупое лживое бахвальство — верный признак собственной ничтожности.       — На охоте визжит как резаная — что за жестокость наслаждаться убийством беззащитных животных!       — И не тише голосит, когда братец домой заявляется…       — И не знает, как на балу выставиться, чтобы быстрей пригласили. Уверена, что только на неё и будут смотреть, только ею и восхищаться! Идиотизм! Кому придёт в голову любоваться тем, что плоская худая чернявая дура по полу скачет!       — Ещё бы обеспеченная была или из знатной фамилии…       — Именно такие тупые нищенки — самые ушлые бляди. Ой, ма, извини…       — Принимаю. Ясно, что Наташа Маргарите не чета, только что вы так оживились, Мухоморычи? Я не понимаю, осуждаете ли вы Наташу или Толстого, который её создал? — И Надежда Антоновна как ни в чём не бывало подошла к журнальному столику и ухватила сигарету из пачки «Мальборо». Представители сильной половины позакрывали рты и обрели дар речи только тогда, когда домоправительница вновь устроилась на диване, положив рядом с собой пепельницу и затянувшись.       — Так вот почему ты похудела…       — Так вот почему пачки так быстро заканчиваются…       — Не мелочись, Сашик: сынок добудет. Так что мой вопрос?       — Ну ты, мама, даёшь! Преображение… — протянул Филипп.       — Бог с вами! Не разменивайтесь по мелочам, не увиливайте, не отвлекайтесь, отвечайте! Я серьёзно спросила: надо же мне знать запросы общества на предмет изображения.       — Как сказать… Читать интересно, а осуждать — ещё занимательнее. Осуждать значит разбирать, ловить на ошибках, неточностях, упущениях — в общем, анализировать. Из критики автора вытекает критика его персонажей, — предположил Филипп.       — Только если эти персонажи не встречаются в действительности, — возразил отец. — А они разбросаны везде: мало ли рыскает по свету нищих экзальтированных потаскух, строящих из себя богато нравственно и духовно одарённых красавиц и иногда способных убедить в этом других!       — Точно, — удивился Филипп. — В институте у нас было таких несколько штук. Наташа не такая уж редкость, Кити от неё недалеко ушла. И у той, и у другой мамаши и сёстры глупы как пробки, видят не дальше горшков своего помёта и спокойно взирают на собственное разорение. Долли бы собственную рощу выгодно продала, а она отдала её мужу, чтобы он её за бесценок сплавил, и пеклась только о том, чтобы её дети супчик вовремя сожрали и благополучно его выкакали. Какая польза в супчике, если на каждом можно крест поставить: и учиться не на что будет, и к работе не приучены — пропащее поколение. Из таких бомбисты и вырастали. Свою ущербность сознают, злы на весь свет, нормально устроившимся завидуют — ба-бах! какая разница кого, лишь бы звону больше было. А Долли роется в карманах Стивы и не может сообразить, что уже давно стала старой опустившейся тупой забитой бабой и никак не интересует в постели здорового нормального мужчину.       — Ну и разнести её должно было после семи… или скольких там родов — лохань, да и только, — добавил Александр Дмитриевич.       — Вопрос не в глупости женщин, а в том, почему у Толстого преимущественно действуют самые тупые. Они же отвращают…       — Вот и ответ, — подхватил отец. — Читать интересно, а герои отвращают. Однозначности меньше, споров и полемики больше — это всегда повышает количество проданных экземпляров.       — Правильно Шурик сообразил. — Надежда Антоновна прекрасно знала, что муж терпеть не мог, когда его называли Шуриком. — Повышение продаж всегда к месту, а презрение к женщинам не у одного Толстого в крови: Базен такой же, смотрит на них, как на приложение, как правило, неудачное. В романах Толстого только одна порядочная и сильная женщина — Анна Каренина: она красива, молода, умна, устроена, она дерзнула заявить о своём праве на любовь, на счастье, на свободу выбора, бросить вызов свету, она смела, решительна, она много читает, разбирается в строительстве и архитектуре, помогает Вронскому — и именно её Толстой бросил под поезд.       — У него вообще все хорошие погибают: Анна, Болконский. Петя, единственный нормальный в семье Ростовых, бросается в атаку и получает пулю в голову, а придурок и трус Николай кидает во французов пистолет, удирает сломя голову, при этом возмущается, как это его, такого хорошего, которого и мама, и папа, и сёстры так любят, кто-то хочет убить, — и остаётся жив, да ещё корчит из себя героя и треплется об этом всем подряд. А его родственники бегают вокруг него, восторгаются — и всё потому, что сами из себя представляют такое же дерьмо. Как не воспеть такое же, как сам, такого же цвета, из той же кучи!       — Вы всё правильно изложили, а главного не схватили, — начала мать.       — Почему же? «Неизбежный ход событий» — это умно, мы не только оголтелые хулители.       — Да я не об этом. Толстой неоднозначен, спору нет. Вы так увлеклись разбором, что оставили без внимания прямо вытекающие из него следствия. А они таковы: Наташа развратна, порочна и любопытна; ребёнка всегда толкает на искания, но она тупа и бездеятельна в любом социальном плане — ни учиться, ни работать, ни интересоваться серьёзными вещами она никогда не будет; она агрессивна, уверена в своей привлекательности, поклонение мужчин — её фетиш, она и поёт, и танцует, то есть воет и скачет ради этого; она не может подождать Болконского какой-то год (год в её возрасте — смешно: пролетит — и не заметишь) — как же она будет ждать его с одиннадцати до шестнадцати лет? Этот период, эти пять лет Толстой никак не описывает — этот пробел можно восполнить, и естественное содержание его — любовная связь Наташи с Борисом. В ней она реализует нетерпение тела, жажду любви в какой бы то ни было форме и свою порочность: связь-то кровосмесительная, Борис ей доводился, кажется, кузеном.       — Точно, уникально! — изумился сын.       — Занимательно, ничего не скажешь… — пробормотал отец.       Сдержанность Александра Дмитриевича была понятна: он думал, что разбил супругу окончательно, мнил себя победителем, уже водрузившим знамя победы на оккупированной территории поверженного врага, — а эвглена оказалась по меньшей мере обезьяной и в последний момент изобрела и уже запускает в действие оружие возмездия. До конца лета, до начала занятий больше двух месяцев — всё возможно. Надежда Антоновна переняла у мужа его тактику, умерила любовь и свои восторги по отношению к сыну, задумалась о своём благополучии — и стала состоятельной. Дело было даже не в том, что у неё появилась цель, — она изменилась, уничтожила пораженческие настроения в своих мозгах, выстроила редуты, выстояла оборону — и перешла в наступление. Александр Дмитриевич ждал от жены последних метаний затравленного существа, надоевшей матери, приевшейся супруги, незадачливой хозяйки — в общем, неудачницы, он рассчитывал разве что на попытку обзавестись любовником… И всё так повернулось! «„И вновь продолжается бой“, — подумал отец. — Момент для предварительной разведки упущен — прощупаем по ходу дела».       — Ишь ты!.. На комплиментики потянуло. Подлизываются, вонючки…