Развилка

      Когда на следующий день после обсуждения достоинств Маргариты Филипп смеха ради рассказал Марио о новаторском проекте матери, тот вопреки всем ожиданиям приятеля не принял это с лёгкой усмешкой, а загорелся:       — Здорово, гениально!       — Ты что, серьёзно?       — Ещё бы! Смотри, как прекрасно твоя маман придумала! Что делают обычно? Берут классику и начинают дописывать, продолжают сюжетные линии, но они наверняка до уровня основы не дотянут: ведь она сама по себе и по замыслу автора закончена, завершена и совершенна — и по описанным событиям, и по исполнению, и по логике представленного, и по таланту. А здесь абсолютно другое… Вот что значат преимущества возраста и опыта: я бы сам до этого в ближайшие двадцать лет не допёр…       — Скорее, преимущество излишка свободного времени в связи с продолжающимися каникулами.       — Это вторично, хотя да… время. Если бы у меня было б свободное! Ты представляешь: твоя мама переписывает по-своему, я — по-своему, относим два варианта независимому эксперту… да той же Маргарите, она читает, отмечает лучшее и в том, и в другом. Садимся вместе, сводим воедино, убираем противоречия…       — И получаем исковерканный плагиат.       — Совсем нет: название-то будет что-то вроде «По мотивам „Войны и мира“» — здесь не придерёшься.       — Ладно, тогда давай сначала о тривиальном. Насчёт дописи. Только не говори, что «Божественную комедию» дописать нельзя: коню понятно.       — Это смотря для кого. Возможна допись… и перепись тоже — это может прийти в голову тому, кто уверен в бессмертии души и задаётся вопросом, не очередной ли ступенью к какой-то новой, абсолютно неизведанной третьей фазе… а, возможно, и к последующим… является жизнь после смерти — такая, какой мы её знаем по книге Моуди и рассказам переживших клиническую смерть.       — Для тебя и рай не идеал?       — Не, приемлю, просто не уверен, что рай — это конец: «в доме отца моего обителей много». Это к дописи… А к переписи… Допустим, найдётся продвинутый физик-теоретик, возьмёт простую и расширенную теории относительности и впихнёт их…       Марио не удалось докончить, потому что Филипп заржал, откинувшись на спинку дивана:       — По-моему, по замыслам ты уже обошёл мою мамашу. Осталось только найти продвинутого физика.       — Твой отец — чем не кандидатура?       — Он химик.       — Я знаю, но, во-первых, химия — тоже точная наука, а во-вторых, здесь не доскональные знания потребны, а общая схема: накладывать-то надо на поэзию.       — И будут мои предки дописывать и переписывать романы и переругиваться с удвоенной силой соперничества на новой почве.       — Наоборот, у них будут здоровая конкуренция и чисто литературная полемика. Я бы и сам с удовольствием… а что, надо только пересмотреть график и выкроить из него свободный месяц.       — Послушай, я тебя люблю, но и моим предкам, и тебе по стихосложению до Данте и Пушкина…       — Несомненно, поэтому будем изъясняться в прозе.       — Итак, Онегин вышел от Татьяны с низко опущенной головой…       — Но скоро успокоился: Татьяна молода, ей около двадцати, и она замужем за немолодым генералом, который лет через десять может спокойно почить, и сам Евгений молод, если «дожил без цели, без трудов до двадцати шести годов» — ему через десять лет будет тридцать шесть, Татьяне — около тридцати, то есть она останется молодой красивой женщиной, и через годик они спокойно обвенчаются, причём Евгений будет любить Татьяну ещё сильнее за то, что она сохранила и любовь, и честь, не испоганив ни того, ни другого. Если американцы в чём-то и правы, так это в том, что у них в каждом фильме хеппи энд.       — Аа… а «Герой нашего времени»?       — Давай фантазируй ты, теперь я послушаю.       — Хорошо, только я переписываю, а не дописываю. Делаем Мери и Грушницкого чуть поумнее, для повышения самооценки снабжаем княжну очень смазливым поклонником-молокососом, заставляем её догадаться о страсти Печорина к Вере и выразить громко и прилюдно своё недоумение по поводу того, как низко может пасть женщина: и стать проституткой, то есть продаться хромому старичку за обеспечение, и в этом почётном статусе оформиться также и шлюхой, и изменницей разом. Узаконенная проституция и разврат — неплохой венец для предмета Печоринской страсти.       — Даже похоти. Странно ещё и то, что Вера ему нравится, а в «Княгине Лиговской» более молодую и нравственную девушку он поносит — очевидное противоречие.       — Кроме того, он, сам того не замечая, драпируется в воображаемые страдания, распуская свой хвост для низменных целей, — чем же он лучше Грушницкого, которого презирает?       — Да, здесь Лермонтов неубедителен. Мне кажется, он хотел то ли оскорбить кого-то, то ли отомстить кому-то, то ли кого-то высмеять — в общем, прототипом Грушницкого послужила вполне реальная личность, но мщение не состоялось.       — Зато в результате мы имеем отличный роман. «Авантюра не удалась, за попытку — спасибо». Вознесенского мы не трогаем?       — Ол райт. Представляешь: едет Мери с Грушницким, отстав от пелотона…       — Ха-ха!       — Направляющегося на пикник, им наперерез выскакивает Печорин в черкеске, а Мери: «Грушницкий, одолжите на минутку один из ваших пистолетов». Тут Печорин толкает фразу на французском…       — …а Мери нисколько не смущается и отвечает: «Ах, это вы… Примите мои поздравления: сей маскарад вам к лицу. Для полного сходства с аборигенами вам остаётся только присоединиться к ним и промышлять по ночам, отбивая у мирных жителей табуны и прочую скотинку».       — Печорин толкает какую-нибудь пошлость типа «Как вы можете меня подозревать в готовности к таким развлечениям — я похищаю только женские сердца».       — А Мери: «Теперь я понимаю, почему бедные родственницы продаются хромым старичкам: всё лучше, чем выслушивать подобные пошлости».       — Мощно! Или: вылезает Печорин из Вериной квартиры, внизу дежурят самые воинственные из водяного общества, спускается до Мериного балкона, и тут она сама выплывает на свежий воздух в весьма фривольном облачении и недовольным тоном: «Переходите на балкон, раз повстречались, или внизу грозный штабс-капитан со своей командой так испортит вашу личность, что никакого различия между мужем и любовником у Веры не останется».       — «Вы меня жалеете?»       — «Упаси бог. У вас мания величия, а у меня — простое желание не заработать завтра головную боль из-за Вериных стенаний».       — И в этот момент из-за полога высовывается милое личико, Печорин в смятении и посрамлении…       — …а Мери: «Ну, знакомить вас с этим гимназистом, ныне каникулярием, не буду: помнится, где-то вас уже друг другу представляли. Пойду бутербродов нарежу: ведь до утра придётся сидеть, пока осаду не снимут. Угораздило меня с маменькой поселиться с такой проблемной соседкой». Кстати, насчёт бутербродов и прочего материального — подзаправимся?       — Можно, я тебе помогу. — Филипп поднялся с дивана и подошёл к столу. — А ты неплохо готовишь.       — Приходится, когда по такой жаре в ресторане не хочется сидеть. Если б не работа, я бы и до Светиных высот добрался.       — Ну, это ты привираешь.       — Да, определённо. А, ещё кока-кола — подхвати в холодильнике. Подожди, мы Лермонтова ещё не закрыли. Как финал?       — Тоже можно с изменениями. До «Фаталиста», естественно. Если Мери всё-таки очаровывается Печориным, то в последнюю встречу может сказать ему: «Хорошо, признаю, что вы преуспели в обольщении, только куда вы убегаете? Если вы сейчас не предоставите мне естественное завершение ваших многонедельных трудов, я буду подозревать вас в…» Ну, «импотенции» она бы не сказала… Нечто вроде «неспособности доставить удовольствие»…       — «Неужели Вера вас так изнурила? Опасайтесь: я могу проболтаться об этом в столице». Держи… Одно плохо: здесь желание переписывать быстро угасает — просто из-за небольшого объёма.       — А на Достоевского ты не покушаешься?       — Нет, практически всё принимаю полностью. Кроме одного пункта — страданий детей: тот гад, который подыхает и мучится, думая, что его наказывает бог за то, что он в мякиш хлеба впихнул стекло и кинул его собаке, и подыхает, и мучится совершенно справедливо. Я бы такого вообще несколько дней на куски бы резал, при нём жарил и кормил бы этими бифштексиками бездомных собак у него на глазах. Ещё вопрос, что его больше терзает: если судьба собаки, тогда ничего, а если его гнетёт только то, что он за своё изуверство получил, лишь своя боль, то это такая тварь…       — Я давно «Карамазовых» читал — помню смутно, но твоя постановка мне нравится: действительно, страдай за преступление, а не за справедливое возмездие. А Неточка Незванова тебе никого не напоминает?       — Вместе с Катей? Очень, только цветовая гамма другая. У нас сегодня сплошь платонические изыскания.       — Это диверсия моей матери.       — Нет, моя тупость: догадался бы кондиционер поставить, не подтаивали бы в полной расслабленности.       — Плюс хлопотный день…       — Плюс вегетарианский ужин… Сбросим завтра.       — А спать не хочется. Тогда идём дальше.       — Ага. Достоевского прошли, останавливаемся на Толстом. «Войной и миром» занимается твоя мама.       — В прямом и переносном смысле. Остаются «Анна Каренина» и «Воскресение».       — Заметим между прочим, что в «Воскресении» мне нравится критика официальной церкви.       — А в «Анне Карениной» прослеживается сходство Левина с Печориным — в том смысле, что в них обоих авторы вложили часть своих автобиографий.       — И сходство в том, что в обоих случаях персонажи вышли неубедительны. Печорин — ещё куда ни шло, но Левин — неудачник полный. Одно то, что он после отказа Кити прожил в деревне полгода и был очень доволен сохранением своей «чистоты», вызывает ухмылку у любого мужчины и настораживает каждую женщину.       — Да, полгода без секса — это извращение или импотенция.       — Представь, что он с той же частотой ублажает Кити.       — Она такая дура — и получает по заслугам.       — И продолжает любить Вронского, хотя не сознаётся в этом ни самой себе, ни Левину: иначе зачем же ей краснеть при встрече?       — Она никогда Левина не любила и не полюбит, разве что привыкнет. Любила бы или хоть бы только думала, что может полюбить, — попросила бы пару недель на размышление, когда он сделал предложение. За это время всё решилось бы с Вронским, и она, отплакав по прекрасному принцу, утешилась бы с удельным князьком.       — А Левин сразу получает унизительный отказ, возвращается в деревню, ничего не может поделать с крестьянами, которые ему не верят, потом подбирает объедки со стола Вронского, утешаясь тем, что Вронский практически не притронулся к обеду.       — За что боролся, на то и напоролся. Тупость жёнушки, скандалы, мечты о написании книги можно волочь на помойку, с приданым приходится распрощаться, когда Кити отписывает своё Ергушово Облонским, селящимся у него на всё лето вместе с остальными Щербацкими.       — Да, обожрали они его по первое число, причём тёща всё время была недовольна тем, что Кити вышла замуж не за Вронского.       — И на что надеялась старая? Неужели думала, что красавцу Вронскому нужна такая же дура, как она сама?       — Удивительно, что она не догадалась в начале романа Вронского напоить и всунуть в его постель доченьку, предварительно сговорившись с обслугой в гостинице.       — Не, не получилось бы: если бы сильно напоила, то у Вронского ничего не вышло бы.       — И на шантаж он бы не поддался. Да, это снимаем. Ну, а кончается всё совсем плохо: Левин запутывается полностью в жизни, ни в чём не видит смысла и готов наложить на себя руки.       — И то вроде бы решение в финале вовсе не выход.       — Да, я специально перечёл три раза, искал в этом «по богу, по правде» силу, убеждённость, истину, но ничего не нашёл. Слепок морального кодекса двухтысячелетней давности: не убий, не укради — а смысл? Кто этому следует, если не ограничен уголовным правом? Мы не убиваем барана, не отнимаем у коровы молоко, не кастрируем новорождённых поросят, чтобы быстрее жиром обрастали, не вырываем у земли её содержимое, не нагружаем её строительством, не истощаем её, не обираем то, что на ней выросло, не затопляем водохранилищами, не калечим, не портим климат? Ведь эти преступления хуже фашизма, видовой* фашизм — измываться над слабейшими. ------------------------------       * Термин Невзорова ------------------------------ Те, по крайней мере, убивали себе подобных, двуногих. Мы, да и то не все, сторонимся недозволенного официально, недозволенного нами же написанными правилами, остальное — пожалуйста! Люди становятся всё тупее и корыстнее, ориентируются только на потребление. Если это — демократия, благо цивилизации, процветание, то же христианство, то не вернуться ли нам к язычеству? Европа самодостаточна без христианства: Иисус только поведал о существовании бога, только пообещал рай, а Платон наличие этого бога научно доказал, доказал за пятьсот лет до Христа, а Лукреций Кар предположил существование тахионов — того, из чего, вероятнее всего, состоят наши души и прочие образования тонкой материи, тонкой энергии, — за пятьдесят лет до нашей эры! Да, Христос важен, но был ли он всемогущ и всеведущ? Голову даю на отсечение: если бы я был болен раком в четвёртой стадии, всё равно бы издох, даже если бы к Иисусу прикоснулся.       — Гениально! Анафему немедленно! А ты крещён?       — Да. Что, не похоже?       — Не знаю. Неважно: кто же отвечает за то, что с ним сделали в младенчестве? Я вообще не про то… Ты парадоксален, а из этого всегда рождается талантливое. У тебя получилось «стыдно мне, что я в бога верил, горько мне, что не верю теперь».       — У меня ещё пуще: в бога-то я верю, только не считаю его ни человеком, ни добром. Да, он являлся людям в человеческом обличье, мы о нём думаем так же, но не перерабатывает ли наше сознание высшую силу и предопределённость в удобный, привычный нам образ?       — Значит, для тебя бог — это…       — …непреложная линия судьбы Вселенной. Всё, что за тысячи лет к ней прибилось, немногого стоит. Конечно, есть исключения: я же не изничтожаю Христа совершенно. Безусловно, он фигура, безусловно, благодатный огонь — чудо, безусловно, православие выше католичества, потому что благодатный огонь нисходит в храме Гроба Господня в канун православной, а не католической Пасхи, безусловно, мы воевали за веру, царя и отечество, всё время вели освободительные войны и расположились на одной шестой света, и вера здесь — один из смыслов, смысл первый, главный. Но основа одна — фатум, тот же «неизбежный ход событий» Толстого… Чёрт, ну меня и занесло!       — И прекрасно, что занесло! Я даже не жалею, что мы вместо секса занялись такими изысканиями, ты в нелюбовном восхитителен не менее.       — Ой-ой, вы меня смущаете… Ладно, давай Левина закроем, раз уж вернулись. Смысла в жизни нет, и поиск его — задача, которую, может быть, и стоит пытаться решать, но ответа на которую не существует. Да и не должно его быть: представь себе, что он есть, что я его нашёл — и что тогда делать? Я нашёл, я познал, всё определено — для чего тогда жить дальше?       — А для чего жить сейчас?       — Хотя бы для того, чтобы искать смысл и не находить его.       — У тебя просто антидевиз получился к «Бороться и искать, найти и не сдаваться».       — Да ведь тоска такая затянет, если найдёшь! Это как филателист все марки соберёт — и что потом? Окажешься приставленным к своей коллекции надсмотрщиком, сиди и охраняй. Смотри, как интересно получается, как раз наоборот: пока коллекция не была полной, искал недостающие экземпляры — и смысл был, а когда всё собрал — улетучился. Как у Уайлда: «Есть два несчастья: не получить того, что больше всего хочешь, и получить это».       — Мне кажется, что всё-таки лучше получить.       — Да, лучше сделать и потом пожалеть, чем жалеть всю жизнь о том, что не сделал.       — А всё-таки где-то смысл должен быть.       — Да, но такой… общий, глобальный… непостижимый. Я не могу представить размеры Вселенной или скорость света, хотя всё это реальность, — так и смысл есть, а я не могу вместить.       — Или понять. Может, просто функционирование природы как единого целого?       — До очередного катаклизма? Уничтожение всего живого, потом зарождение жизни… вечное обновление, а для чего? Вселенная, или бесконечное количество Вселенных, если она не одна, безграничны в пространстве, времени, материи и энергии — и поиск смысла в том, что необозримо, в том, для чего это необозримое существует, тоже уходит в бесконечность, неизмеримость.       — Как и исследуемое, и, следовательно, нерешаем. Но есть и частный смысл — собственные удовольствия.       — И желание того, чтобы всё шло по моему хотению. Например, чтобы (1*) подохла.       — Ты до этого не доживёшь, хотя неисповедимы пути господни… Но в обозримом будущем всё-таки придётся уменьшить временные рамки и масштаб.       — Секс, сладкий сон и жареная картошка. Убедительно, но лично мне не нравится чемодан для моей души. Белковая структура слишком хрупка и зависима, она ограничена смертью, зажата в крохотный температурный интервал, ничтожный пространственный, а ко времени и вовсе приколочена наглухо, её всё время надо подпитывать, лечить, чистить, ежедневно отсылать на покой, а для этого надо ишачить, работать… Нет, жизнь как способ существования белковых тел меня не устраивает. Любовь, счастье, мышление, познание не вмещаются в тело — и смерть, освобождение души от него, естественна и желанна. Слушай, мы всё время отъезжаем.       — Да, причём ты взял следствие, а у Левина отсутствие смысла и разлад вытекали из неверия в бога.       — Ты знаешь, я в бога верю, но отход от него принимаю. Христианство само себе выкопало могилу, потому что поставило человека в ненормальные, дикие рамки. Что это значит — «если ты смотришь на чужую жену с вожделением, то вырви глаз свой, чтобы он не соблазнял тебя»? То есть здоровый инстинкт продолжения рода — грязь? Это же совершенный идиотизм. Я должен был бы умиляться твоей праведности, если бы сегодня увидел тебя одноглазым?       — Ха-ха! А действительно: то «плодитесь и размножайтесь», то давите в себе естество природы.       — И, зажав человека в эти тиски, глупо ожидать, что желание из них выбраться не появится. Почему я не имею право спать с тем, с кем хочу, кто это за меня будет решать? Каждый делал свой выбор, останавливал его на своём, полюбившемся, и спокойно жил с этим и две, и три тысячи лет назад — все это знали и принимали. Почему пришлые должны лезть со своими догмами в мой монастырь и диктовать мне эти мироненавистнические догмы, ломая сложившееся за тысячелетия до их появления? Я к ним не лез, а они понаехали из своей Иудеи, жрут бесплатный хлеб и меня поучают. «Всех испепелю огнём ревности своей» — зачем тогда создавал? Не иначе как белены объелся или накурился.       — Не, это алкоголики агрессивны.       — Значит, нализался. И противодействие этой чуши закономерно, и оно будет тем сильнее, чем эта чушь несусветнее.       — Не только чушь, но и жестокость. А, может быть, не противодействие, а подражание? Крестовые походы, инквизиция, Варфоломеевская ночь — люди на это смотрят, понимают, что убийства и грабежи дозволены, а благие как бы причины всегда найдутся. В итоге Вандея и гильотина…       — Подражание? — с сомнением спросил Марио. — Разве что в содержании деяний. Кровавые революции совершались уже не за веру, а, наоборот, за «отречёмся от старого мира».       — Да, да и двести лет от Варфоломеевской ночи до революции — связь неочевидна. Значит, противодействие. Противодействие, как и посыл, имеет гипертрофированные размеры?       — Точно. Отсюда и кровавый ХIХ век, и две войны в ХХ, и фашизм. Не было бы такого размаха, миллионов убийств, если бы узда не была так мучительна.       — Узде ответили ярмом, а ярму… игом?       — Истребление истребителей? Да, ислам уже шагает и из тех же краёв.       — Но это дело будущего. А прошлое… ты считаешь христианство причиной войн?       — Так и термин — «религиозные войны».       — А, да. И причиной фашизма?       — Даже составной частью. Это отделение праведных от неправедных очень подозрительно. И второе: кучка пришлых фанатиков насаждает мерзкие правила и только себя мнит просвещёнными и посвящёнными — это живёт две тысячи лет. Отчего же на своей земле не объявить себя исключительными на тысячу и не отправиться в походы, объясняя это остальным?       — Правда, схема похожа. Но всё это политика, на уровне глобального, в масштабе земного шара. А отдельные люди, индивидуумы — они тоже противодействуют?       — Да, сначала бросали вызов единицы, но соблазн был слишком велик, сработала цепная реакция — и течением подхвачены целые страны. Не было бы ничего плохого, если бы люди остановились на естественных свободах, но им мало, они не довольствуются нормальным, лезут на чужую территорию, в чужую жизнь — и количество педофилов растёт кратно.       — Это опять подражание, а не противодействие: большинство педофилов — духовенство.       — Соломон и Суламифь им подали соответствующий пример.       — Остроумно и хлёстко, но это явно преступное. А в моральном плане… деградация, духовное обнищание, размыв ориентиров, скатывание к примитивному потреблению. И мы не должны этому противиться? Ведь бог насилие отвергает.       — Ещё вопрос, с какой мы стороны: то ли с той, которая решает, противиться или нет, то ли участвуем в деградации, то ли и понимаем, что деградируем, и обдумываем, бунтовать против или не надо. Да, очень много противоречий. Если бог не одобряет насилие, то чем оправданы костры инквизиции? Как можно было не применить насилие, чтобы дать по шее Наполеону и Гитлеру? Одно и то же насилие, но первое во зло, а второе — на благо.       — Ты опять на геопроблемы…       — Хорошо, давай о частном. Вот тебе пример разумного непротивления. Одну женщину, приличную, порядочную, умную, на работе незаслуженно оскорбила другая — тупая, мерзкая, склочная. Первая сначала хотела ей чем-то ответить, но потом решила не ронять своё достоинство, связываясь с ничтожеством. Недельки через две ушла в отпуск, через месяц возвращается, а её подружка говорит: «Встретишь эту самую — не пугайся, если не узнаешь: она диабетом заболела, какая-то сложная форма, всё лицо в прыщах и тому подобные прелести». Ну, та выслушала и про себя отметила: «Мне точно не удалось бы сделать это так, как соизволил господь, — правильно сделала, что и не пыталась, бог сам наказал». Здесь непротивление оправдано. А возьмём другое. Гуляет Толстой с женой по парку, вдруг из-за кустов выскакивает сбежавший из тюрьмы уголовник и начинает насиловать его жену, а Толстой стоит рядом и порицает: «Как вам не стыдно! Одумайтесь, вы творите зло! Не делайте этого, вы совершаете преступление! Слезьте немедленно с моей жены, вы же видите, что это ей совсем не нравится, она не получает никакого удовольствия». Смешно? Смешно, вот и ты хохочешь. Отвечать силой, не отвечать, оправдано, не оправдано — ещё бабушка надвое сказала. Так что неверие и разочарованность Левина — естественное следствие развития кризиса христианства, решений для этого нет, и его «по богу, по правде» больше смахивает на страуса, прячущего голову в песок, нежели на выход. Можно просто жить, можно искать другие приоритеты, строить новую систему ценностей, но для этого нужно быть свободным от наседки и приплода — следовательно, Левин обречён.       — Ну его к чёрту! Если развить все твои предложения, выйдет минимум десять эпилогов к «Войне и миру».       — А что, вот выйду на пенсию и буду изгаляться над шедеврами. Твоя мама представит сюжетную линию, я — её квазифилософское обрамление, будем сводить в единое целое наши труды — и помиримся. Человек не может делать то, что ему взбредёт в голову, но взбрести ему в голову может решительно всё — это его право, право на свободу мысли, какой бы мерзкой она ни была. Удивительно, почему некоторые не удовлетворяются перекладыванием своих идей на бумагу с последующим проигрыванием их в своей голове. Набросал схему, пришла ночь, ложись в постель — и твори перед сном роман по угодному тебе сценарию. Насколько было бы спокойнее, если бы Ленин написал апрельские тезисы и просто мечтал бы о том, как всё пойдёт дальше! И Гитлер мог почитывать перед сном свою «Майн Кампф» и засыпать, упиваясь сознанием превосходства расы, к которой он принадлежит, надо всеми остальными.       — Но это верно только для пассивных натур и теоретиков. А ты считаешь, что в сознании человека продуцируется преимущественно зло?       — В основном да. Каждый думает о том, как услать подальше жену и соблазнить соседку, на кого бы свалить мытьё посуды, как бы сделать поменьше, а получить побольше, то есть по существу украсть, как бы нагадить сослуживцу, которого в прошлом месяце повысили в должности. Да зачем далеко ходить? Вот я, например, — полгода думал о том, как тебя соблазнить и какими спекуляциями бабки умножить.       — Ну, ты соблазнил и умножил. И то, и другое мне нравится — что ж в этом плохого?       — Но это исключение, а в целом зла всё-таки больше. Устал — зло, голоден — зло, денег нет — зло, болезнь, несчастная любовь, дрязги — всё зло. Причём зло плавно перетекает из одной формы в другую, не исчезая, только трансформируясь. Одна хочет выйти замуж, но никто не берёт — зло. Наконец вышла, но муж изменяет — зло. Перестал изменять, потому что физически не может — так и жене не достаётся, — зло. Старость подошла, на пенсию спровадили, появилась возможность не работать, но вместо работы пришли болезни, а свободное время себе в удовольствие не потратишь, потому что на пенсию не разгуляешься, — зло. Свалишься с хронической болезнью — и сам намучишься, и родных изведёшь — зло. Когда помрёшь, родственники реветь начнут — тоже зло. И список не закрывается, потому что остаются дети — всё идёт по новой.       — Так ты считаешь, что зла больше, чем добра?       — Определённо. На одном бытовом уровне — болезни, грабежи, бедность, несчастная любовь, несбывшиеся надежды, слабость, немощь. Глобальнее — войны, происки, нищета, улыбочки капитализма — перепроизводство, безработица, финансовые пирамиды.       — Тогда зло — норма, а не негатив: назвал же кто-то землю адом чужой планеты.       — Умм, прелестно. Ад чужой планеты… Вот ещё один повод переписать Данте — мы и есть ад, здесь, на поверхности, не надо рыть конус, упирающийся вершиной в центр земли. И следствие — не надо возмущаться, если где-то легализуется Церковь Сатаны: во-первых, это та же вера, только с отрицательным знаком; во-вторых, она сильнее, так как её предмет — рядом, перед глазами, очевиден; в-третьих, возмущение, неприятие — тот же негатив, то же зло. Если вы христиане, не судите — и не судимы будете. И ещё одно противоречие в библии — зачем нас пугать адом, если мы и так здесь натерпелись? К тому же бог все наши грехи искупил…       — Он ничего не искупил, если в переходе на нас вываливается куча дерьма… каждому — своя, соответственно с количеством соблазнённых соседок.       — Тонко подмечено.       — Но наклёвывается ещё одна темочка: если количество зла постоянно растёт, то куда девается добро? Остаётся и эволюционирует на небесах в форме, не связанной с белком тонкой энергии?       — Возможно, но вопрос заумный: наша Вселенная не закрытая система, как реторта Ломоносова с запаянным отверстием, столько же весящая после сжигания содержимого, сколько и до. Где, сколько и какой тонкой энергии в космосе обретается — тут, знаешь ли, и Тесла был бы озадачен.       — А, тогда понятно, почему здесь не соблюдается баланс, зло добром не компенсируется, и чаша с ним стремительно несётся вниз. Значит, земля обречена?       — Ну да, на очередной катаклизм, например. Шестьдесят миллионов лет назад динозавры вымерли, недавно Атлантида затонула, на сей раз…       — В выигрыше останутся те, кого прельщают вонючие носки (2*): они немного потеряют и комфортно расположатся на небесах, а вот ты, высокоорганизованная натура, любящая итальянскую музыку и Достоевского, и там будешь размышлять над судьбами мира, позабыв о прелестях жареной картошки.       — Вот и место из библии, с которым можно согласиться: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие божие». Но картошку с котлеткой я и там умну, если будет возможность.       — Ты туда котлетку протащишь, оскоромишься?       — Да, уволоку тыщу грехов. Разверну ложе разврата и тебя туда упеку.       — Фу, перепевы старого — как банально!       — Нет — подъём на новую высоту.       — Согласен, только с многочисленными предварительными тренировками.       — Служу Содому и Гоморре. Кстати, эти города просто оказались в сейсмически активной зоне, а вся «мораль» — бредни. Сегодня днём в нашем Благине всех без разбору припекло.       — Даже ночь без капельки прохлады.       — Тогда закрываем прения? Излагай.       — Почему мы все шарахаемся от зла, когда сами его творим, почему мы не хотим признать его естественной составляющей жизни, почему мы хотим его уничтожить, убить, искоренить, лишить права на существование? Мы живём во зле, мы его увеличиваем, и это закон, это заведённый порядок. Мы отторгаем непреложное, объективное, реальное, мы боимся посмотреть правде в глаза — мы позорно трусим, мы делаем вид, что не замечаем того, что общественной моралью незаслуженно обозвано «нехорошим», — мы лицемерим, и наша трусость, и наше лицемерие — очередное зло. Как ни крути, а все дороги ведут ко злу.       — К козлу! Ноги-то козлиные!       — И так пойдёт! Теперь ты.       — Ход событий предопределён, сам бог — фатум. Следовательно, плачевная участь христианства, если оно отомрёт, — божье дело.       — Гениально! Осталось последнее. — Филипп, подойдя к магнитофону, выключил его и вынул кассету. — Небось, и не заметил, что я запись включил перед тем, как помочь тебе с осетриной. Держи на всякий случай, если завтра забудешь половину своих изысканий. Отстукай на машинке и оформи авторские права, после снесу один экземпляр мамаше, чтобы подивилась твоим парадоксам.       — Ну ты даёшь! Не слишком ли много чести вечерней болтовне?       — Отнюдь.       — Твоя мать меня запишет в безбожники и окрестит исчадием ада.       — Она не сделает это по трём причинам: во-первых, она всё-таки биолог, в какой-то степени материалистка и реалистка и, немного подумав, должна будет признать твою правоту.       — Но я идеалист, у меня сознание первично.       — Столкуетесь. Во-вторых, она любит читать; в-третьих, не захочет себя выставлять примитивом перед отцом, а он и так и за меня, и за тебя. Вот теперь спокойной ночи!       — Раз маг выключил, запиши на бумажке самое главное — немецкое пиво: у нас всего пара бутылок осталась.       — Ну, это и так не забудется.       — Тоже здраво. Вались, приятных сновидений!