Развилка

      Марио не хотел конфронтации с матерью Филиппа; не считая себя виновным, он понимал, что косвенно был причастен к разладу в семье любимого, хотя было ясно, что разлад этот не первый и не последний и, не появись Марио в жизни Филиппа, ссоры всё же продолжались бы, только по другим причинам. Филипп объяснял свары природной склочностью родителей, усиленной взаимной разочарованностью друг другом, и смотрел на склоки, как на неизбежное — более недоразумение, нежели зло. Таиться от Марио он не думал и сообщал об очередных заварухах с целью слегка позабавить друга, когда всё деловое было обговорено и личное — сделано. По донесениям Филиппа Марио составил примерную картину происходившего в семье Ладожских; активным миротворцем он выступать не собирался, но возможность слегка разрядить напряжение видел — её стоило испробовать. Марио не верил в то, что Надежда Антоновна серьёзно займётся литературными опытами, но знал, что огромное количество людей проводит досуг, населяя своё сознание сценами, по каким-то причинам понравившимися, и последующим соединением их в повести и романы, — это и надо было внести в голову матери Филиппа, если она была свободна от кинопросмотра такого рода; если же он шёл, то дозу надо было усилить (мозги Александра Дмитриевича Марио не рассматривал, поскольку они и так были основательно набиты телевизором, книгами и анализом увиденного и прочитанного). Домочадцам, которые будут заняты важными или псевдоважными умозрительными изысканиями, просто не останется времени для предъявления друг другу перечней недостатков, ошибок, недочётов, незадачливости, неуспешности, несостоятельности и тому подобного противоположной стороны. Филипп сам начал протоколировать болтовню — и Марио решил продолжить игру. Через пару дней при очередном свидании он вручил любимому несколько отпечатанных страниц.       — Держи, только не падай в обморок. Я на самом деле оформил наши позавчерашние идеи.       Марио решил внушить Филиппу мысль, что он просто придуривался предыдущим вечером, убивая внезапно выпавшие свободные часы, а намёк на то, что можно и должно убедить Надежду Антоновну перенаправить излишек энергии с междоусобиц на приятные прогулки в чащах и извилинах своих мозгов, по долинам и иллюзиям своего сознания, вбросить позже. Марио не был миротворцем; он не стремился задобрить мать Филиппа или отвлечь её от нетерпимости к выбору сына и предмету выбора: он её не боялся, да и не собирался сражаться с женщинами; он не строил далеко идущих планов распространить своё влияние на окружающих и подчинить их своей персоне; он не был одержим страстью к глубокому психологическому анализу чужих душ, хотя иногда и предавался ему в течение достаточно длительного времени; он не хотел, уберегая себя и Филиппа от неминуемого охлаждения друг к другу, ввергнуть приятеля в дебри неизведанного, которые удивят его своей изысканностью, увлекут своей загадочностью и на этой платонической основе соединят двух любовников в ещё более крепкий и нерушимый союз. Ставя во главу угла фатализм и предопределённость, Марио никогда не загадывал на годы вперёд, не ощущал себя сложнейшим компьютером, готовым после заложенной в него программы выдать точнейшее расписание того, что надлежит сделать в обозримом и не очень будущем. Конечно, Марио считал свои дела самыми важными, свои потребности самыми насущными и свои проблемы самыми сложными, но он отличал себя от других и тем, что признавал за остальными шестью миллиардами право думать то же. С другой стороны, Марио не вверялся Филиппу абсолютно беспечно, совершенно бездумно. Зная, что Филипп любит свою мать и может жалеть об утрате близости с ней, сплачивавшей их в конце прошлого и начале нынешнего годов, Марио решил сгладить шероховатости в их нынешнем общении или просто попробовать это сделать. Хотя бы так. Хотя бы этими страничками. Если Филипп покажет их матери, она, помимо отхода от дрязг, убедится в том, что Марио не хищник, алчущий единственно мяса и маскирующий свои низменные плотские инстинкты упрятыванием их в сладкие слова о нежном и сильном чувстве, он живёт не только сексом, он имеет другие интересы, он может думать — и не так, как все, а по-своему.       Ненавязчивость Марио, действовавшего не совсем серьёзно, но совсем не шутя, сделала своё дело: не ощутивший никакого давления и далеко идущих намерений, возможно, к чему-то обязывающих, Филипп среагировал легко и весело, бессознательно подыгрывая:       — Давай, давай! То-то маман удивится, когда такой клад вскроет! Права оформил?       — Ну ты даёшь! Неужели ты серьёзно думал об авторстве?       — В любом случае я его подтверждаю. А почему бы и не серьёзно? — идеи парадоксальные.       — Это обоюдное: мы сочиняли вместе.       — Но большей частью ты. Ничего не забыл?       — Даже две новые мысли́ втиснул.       — Ого! Не слишком ли много потеряли литература и философия, отдав тебя архитектуре?       — Я когда-нибудь к ним прибьюсь.       — Тогда человечество точно ничего не потеряет. — Филипп начал просматривать листы. — А, нашёл. «Мне жаль распятого Христа, я признаю его величие, но не верю, что один человек, пусть даже с более божественной, духовной, нежели с материальной, плотской составляющей, может искупить грехи всего человечества: их слишком много, их количество огромно, хоть и конечно. Были казни ещё более жестокие, были судьбы ещё более исковерканные. Да, Христос первым донёс знание о сущности человека в такой определённой форме, но он не был первопроходцем в этом плане, если вспомнить о Платоне, Лете, Эвное и прочем в древнегреческой мифологии, языческие славянские тризны и т. п.». Да, я согласен. Что тут ещё свеженького? «Почему я должен молиться богу, благодаря его за прошедший день, хлеб насущный, своё будущее спасение и дарованную мне бессмертную душу? Во-первых, я могу быть осуждён на пребывание в аду (я в это не верю, но это предполагается церковью). Во-вторых, аурой, энергетикой, т. е. душой с той или иной степенью организации снабжены все, от амёб до человека, — это закон природы, это неизбежность, это предопределённость. С чего мне благодарить создателя за возможное бессмертие, за то, что я такой же, как все? Я же не испытываю восторга от того, что у меня 2 глаза, 2 уха, 2 руки, 2 ноги и т. д., — это данность. И точно такая же данность — моя душа, я не могу восхищаться естеством природы, пусть даже бог в нём и поучаствовал. В-третьих, люди, творящие зло, в основном уже при жизни получают возмездие за это — тюрьмой, болезнями, несчастьями, предательством близких, бедами детей. За зло, совершённое здесь, в жизни, человек может заплатить тоже здесь, тоже в жизни — её ухудшением, страданиями и прочим. Конечно, для серийных убийц, Наполеона, Гитлера наказания должны простираться и после смерти, но это всё-таки редкие исключения». Слушай, ты уникум. А ты не посрамишь маман: когда она это прочитает, то поймёт, что твои идеи гораздо значимее любовной связи Наташи с Борисом?       — Ну ты же убедишь её, что без Болконского и Безухова размышления Толстого тянули только бы на публицистику. — Марио рассмеялся, но, чтобы показать несерьёзность своего отношения к прозвучавшему, перешёл на озабоченный, резко диссонирующий с предыдущим тон: — Вне зависимости от того, чем будет заниматься твоя мама, до конца лета куча времени. Поэтому сейчас мы поедем к тебе, а по дороге захватим мастера. Кондиционер уже в багажнике — остаётся только выяснить, куда именно врезать.       — Тебе надо сменить «Форд» на голубой вертолёт.       — Я и без этого голубой, а вот тебе на блюдечке с голубой каёмочкой светит Лиля: через несколько дней мы отбываем в командировку в Москву.       — Ни фига себе! А что мы там будем делать?       — Примерно то же, что и здесь, так что местом для свиданий вы будете обеспечены.       — И ты снова меня не ревнуешь?       — Я не могу ревновать тебя к женщинам: это как-то несерьёзно и, потом, Лиля и Маргарита мне нравятся.       — И в-третьих, они совсем немного украдут.       Установленный кондиционер произвёл на Надежду Антоновну такое впечатление, что она простила Марио половину его прегрешений. Вечерком, когда семья нежилась в приятной прохладе и гордилась тем, что может не обращать ни малейшего внимания на ещё не отступившую духоту за окном, Филипп передал матери бумаги Марио.       — Прочти на досуге.       — А что это?       — Эпилог к роману Надежды Антоновны Ладожской «По мотивам "Войны и мира"». Марио счёл твою затею настолько удачной, что пожелал вложиться в неё своими идеями.       «Идеи» Марио подействовали на мозги Надежды Антоновны не слабее, чем кондиционер — на тело: после ознакомления она оценила их, позабыв и о своих годах, и о высшем образовании:       — Ни фига себе! Охренеть…       — Характеристика в высшей степени положительная, но неясная. Не жадись, Антоновна, поделись. — И Александр Дмитриевич протянул руку, не думая вставать с кресла.       — Изволь, только подними задницу и передай мне сигарету.       Супруга обозначила свои условия, не шелохнувшись на диване, — и мужу пришлось потрудиться.       — Папа, ты тоже решил отметиться вкладом в отечественную литературу?       Отец кивнул головой, отмечая про себя, что в последнее время вторая половина стала дерзка до невозможности:       — И для этого анализирую недавно вышедшее в печать.       — Ну как? — поинтересовался сын спустя двадцать минут, когда Александр Дмитриевич положил на стол прочитанные парадоксы.       — Потрясающе.       — Редкое единодушие с мамой, а нельзя ли детальнее?       — Во-первых, по насыщенности превосходит мамин предполагаемый сюжет, что естественно: мужские мозги женским не чета.       — Могу успокоить маму словами Марио о том, что без сюжета его идеи тянут только на публицистику.       — Это он из скромности и чтобы мать не травмировать.       Филипп придерживался того же мнения и решил не заострять неравенство:       — А по существу?       — На отлучение от церкви Марио, бесспорно, заработал, особенно в параллелях насаждения христианства и фашизма. Вторичность христианства, самодостаточность европейской цивилизации без него, количество зла, свобода выбора, противоречия развития общества и религиозного догматизма — да тут тем больше, чем у Толстого. А больше всего поражает смелость Марио: он не боится идти против складывающегося сейчас положительного отношения к религии. Он неправ только в одном: православие надо пестовать как естественную и единственную идеологию страны, в которой строительство коммунизма целью уже не является.       — Он и ставит православие выше католицизма, если ты о том каркасе, без которого обоснованность величия и самого существования государства не так убедительна.       — Да, я это имел в виду, но это — лишь подспорье, которым удобно тыкать (1*) в разжиревшую морду. А в целом… треть мировых природных ресурсов надёжно прикрывается ядерным щитом, а не библией, что мы и делали с 49 года без Христа за пазухой.       — Но вера всё-таки жила в сознании людей, — возразила мать. — У меня на работе многие верят, даже состоящие в КПСС.       — Ну и пусть верят, только вот что подозрительно: допускаю, что верит большинство — почему же раньше они верили и помалкивали…       — Потому что коммунизм исключал религию.       — Да, с этим все мирились, верили и помалкивали, а теперь как с цепи сорвались: верят и в церковь тучами набиваются, в мечети башками в землю намазываются, прут под объективы телекамер и показывают, какие они примерные и богопослушные, — это больше смахивает на пустословие и правильные позы на очередном съезде КПСС, чем на настоящую веру. Да и что такое настоящая? Кто убеждён в том, что мудрый дядя сидит на облаке и взирает с небес на дела человеческие, оценивая грехи и добрые дела, кто убеждён в том, что гроза — это езда по небу Ильи-пророка, а гром и молния — это грохот его телеги и сверкание лязгающего железа колёс? Это невежество столетней старухи, которая крестик ставит вместо подписи и едва читать научилась, а не вера. Она не может быть доказательной полностью, она не может быть доказательной по определению, но, веря, мы должны больше опираться на Бехтереву, а не на библию. Должны же у человека быть разум, осмысленный подход, собственный взгляд, индивидуальная интерпретация — и Марио это показал, отказываясь от явных глупостей и несоответствий. Ничто в мире не может быть абсолютно белым, тем более спустя две тысячи лет после своего рождения, да и само рождение — грех: выпуская в мир новое, мы сначала отодвигаем, потом тесним и наконец убиваем старое. Верите — храните это в себе, сознавайте в себе это чувство, делайте это без громких слов. Когда с обрыва срываются две бочки, больше наполненной вином грохочет пустая — это и происходит сейчас. Спроси у любого на улице, кто наизусть «Отче наш» знает, — мигом заткнутся, а верят, видите ли, все… Люди — стадо; религия это использовала так же, как впоследствии этим пользовался коммунизм. Религия, правда, преуспела больше… во всяком случае дольше… Сначала «иже еси на небеси» пели, потом «Интернационал» вопили, теперь опять к псалмам вернулись. Смена впечатлений всегда оживляет и веселит, а то, что голова и тут, и там пустая — что за беда! А Марио в этом стаде быть не хочет, он видит и правильно видит в нём тупость, лживость и лицемерие. Он верит в бога, но верит осмысленно, умно, по-своему. Он яркая индивидуальность — честь и хвала ему!       Александр Дмитриевич был доволен, и причин для этого было великое множество: после установки кондиционера он блаженствовал в мягком микроклимате, а не прикидывал, на сколько градусов может понизиться температура в квартире, если из неё исчезнет мобильный шестидесятипятикилограммовый радиатор в лице законной супруги, прогревающий близлежащее пространство до 36,6 по Цельсию; он убедился в том, что любимый им Марио не только красив и добр, но и умён и смел, — это доказывало и правоту самого Александра Дмитриевича в его уважении к приятелю сына, и обоснованность его симпатий; как любящего читать и размышлять над прочитанным, его привлёк эксклюзивный самиздат под авторством Марио, который своим содержанием с лихвой искупал скромность объёма, он понравился ему тем более, что Марио правильно уловил и людскую мерзость в общем, и лживость официальных построений в праве и морали в частности; он приходил в восторг от того, что Марио вбросил несколько тем, комментировать которые можно было практически бесконечно, так как они увязывались с постоянно меняющейся ситуацией в мире; Александр Дмитриевич снова чувствовал себя на высоте по сравнению с женой, хоть и верно оценившей значимость напечатанного, но выразившей своё восхищение лишь четырьмя словами, тогда как сам он сделал такой лаконичный и конструктивный разбор; больше же всего он был рад тому, что Марио посрамил Надежду Антоновну, с ходу, без всякой подготовки, экспромтом за какие-то полчаса изложив идеи, до высот которых супруга, какие сюжеты ни измышляла бы, никогда не добралась бы. Александр Дмитриевич был уверен, что жена не создаст ничего гениального, но состряпать удобоваримое чтиво она могла: муж признавал эту возможность за каждым человеком, получившим высшее образование, свободно изъясняющимся на родном языке, грамотно пишущим, связывающим слова в предложения и мысли в единое целое и имеющим для этого достаточное количество свободного времени. Досуга у Надежды Антоновны было в избытке даже в школьный период: часы, отданные работе, были немногочисленны, домашние хлопоты — необременительны, особенно с учётом того, что благодеяния Марио основательно их облегчали, сын стал взрослым, подолгу отсутствовал дома и не требовал постоянного родительского надзора; летом же супруга ощущала себя практически всё время свободной. Кондиционер избавлял от необходимости подолгу отдыхать после возвращения с улицы и подогрева обеда в кухне, деньги — от большой стирки и генеральной уборки. Надежда Антоновна сориентировалась, схоронила недовольство Марио в глубинах своего сердца, умерила свои порицания и, не примкнув к стану победителей вполне, стала пользоваться выгодами своей новой позиции. Ей даже удалось немного похудеть, заменив изрядную долю хлеба в своём рационе салатами, фруктами и овощами, никогда не переводящимися ныне в холодильнике. Она снова похорошела и подтянулась, как прошлой осенью. Она не была упрямой и дубиноголовой настолько, чтобы не понять правомерность взглядов Марио и право их иметь, тем более после прочтения написанного им. Хула общества значит очень мало, когда ты защищён от тягот, испытываемых большей частью этого общества; кроме того, эту хулу легко и, что самое главное, справедливо можно наречь завистью. Наконец-то Надежда Антоновна могла вздохнуть с облегчением; уразумев это, она очень близко подошла к возможности оправдать Марио полностью и чуть ли не публично перед ним извиниться, но о неприятии к мужу она не забыла, хотя и тут вполне угомонилась: заботами того же Марио она перестала видеть в нём паразита, нещадно эксплуатирующего её руки на кухне, у таза и с веником; Александр Дмитриевич никогда не был неудачником агрессивным, буйно скандалящим, доходящим до рукоприкладства, пьющим, то есть входил в лучшую половину мужей или по крайней мере не состоял в худшей трети — и жене пришлось признать, что в этом плане судьба не обошлась с ней чересчур жестокосердно. Она естественно смягчала видение своего положения, как это всегда бывает у человека, сумевшего хорошо отдохнуть, сытно пообедать, перестать считать копейки в своём кошельке — в общем, попасть в комфортные условия, о которых раньше не приходилось и мечтать. Немного поморщившись, Надежда Антоновна простила мужу нищенскую зарплату и жалкое прозябание в разваливающемся институте: он не был виновен в смехотворности жалованья, и смешно было требовать от человека, проучившегося пятнадцать лет и проработавшего больше двадцати, на старости лет уходить в какой-нибудь кооператив лепить пирожки или мягкую игрушку. Но в своей снисходительности жена оказалась достаточно сообразительной, чтобы не умиротвориться совершенно, пребывала в состоянии полуготовности и пыталась предугадать дальнейшие события и возможные поползновения сильной половины. В отличие от мужа, она не собиралась противостоять ему в полномасштабной войне: в конце концов, именно с этим субъектом ей придётся доживать старость. Она не стремилась во что бы то ни стало обскакать супруга — её вполне устроило бы предъявление ему своей состоятельности. Она поставит его на место, собьёт спесь, вычеркнет из шеренги всезнающих провидцев и избавит от сопутствующих всему этому неуместных замашек — и баста. А пока посмотрит, что сынок сегодня притащил из магазина любовничка. И удалось же Марио так преуспеть в парадоксах, чёрт побери!       Всё это Александр Дмитриевич сознавал. Сперва он слегка досадовал на то, что помощь Марио большей частью разгрузила жену, но, учитывая немецкое пиво и практически исчезнувшие из обихода воркотню, страдальческое пыхтенье и вечные жалобы своей половины, позже решил, что и ему досталось не меньше. Стихнувшие стенания и уменьшившиеся габариты очищали и высвобождали пространство — и оно, вместе с флюидами, его пронизывающими, независимо от каждого из супругов снижало накал противостояния.       — Честь и хвала ему! — повторил Филипп. — Что мне в Марио всегда нравилось и нравится, так это его экстраординарность. У него свой взгляд, он вне трендов, вне сиюминутных запросов, вне течений и веяний времени.       — И тем подкинул для дискуссий ого-го! — добавил отец. — Месяцами можно толковать.       — Па, ты только не скатись к болтовне горбачёвской банды…       — Не волнуйсь, у нас высокие материи. По крайней мере, в «на́чать» и «форми́ровать» расставим ударения правильно.       — Высокие материи. А, — оживился Филипп, — я вспомнил последние серии в «Рождённой революцией» — там, где грабили ювелирный. Так тот, кто работал в магазине, ходил на собрания… ну, в общем, там обсуждались литературные произведения и, кажется, собственного сочинения. Мы тоже можем проводить совместные заседания.       — Это только если Антоновна Марио простит и пригласит его откушать тортик, которым намеревалась попотчевать его ещё в ноябре.       — Нет проблем. — Мать кивнула головой с царским видом. — Но одну идейку в противовес Марио мне всё-таки придётся озвучить. Для официального пользования ко благу страны нужны громогласные заявления о том, что вера и правда на нашей стороне. Если коммунизм у нас никто строить уже не собирается, то единственной идеологией, единственным стержнем остаётся вера. Это для просвещённого ума, для закрытого узкого общества, если хотите, для избранных можно сорвать маски и найти массу глупостей, несоответствий, противоречий, умалчивания и явной лжи в библии… как, впрочем, и в коране, и в древнегреческой мифологии — нельзя избирательно порицать только одно: ведь ничто в мире не может быть абсолютно белым, как изрёк наш Дмитрич. Ещё надо посчитать, где больше вранья наберётся.       — Но для этого надо знать абсолютную истину, а никто ею не вооружён. — Александр Дмитриевич не мог не улыбнуться самодовольно тому, что его процитировали и даже почти уважительно назвали «Дмитричем».       — Правильно, здесь бесконечные искания. Идеально для салонной беседы, для званых, для посвящённых. Это не средний уровень — это для иных мозгов, а самой широкой прослойке общества нужно другое: утверждение, что православие выше католицизма и прочего, из него выросшего и от него отпочковавшегося, упор на необходимость торжества незыблемых нравственных норм (не убий, не укради и так далее), обвинение гниющих (2*) демократий в лицемерии и оголтелости расширения личной свободы, перешагивающей через пределы, где затрагивается свобода другой персоны… да мало ли в чём ещё можно обвинить (3*)!       — Но Марио любит (4*), — возразил Филипп.       — Марио любит Италию, — поправила мать, всем своим видом показывая, что между (5*) и Италией разница огромна, и снисходительно прощая своему чаду неточность, отнеся её к неопытности молодости.       «Антоновна умнеет не по дням, а по часам, — подивился Александр Дмитриевич. — А, впрочем, тем лучше: какой интерес воевать с откровенно слабым противником!»       Словно подтверждая его мысль, Надежда Антоновна продолжила, избавляя себя от возможных обвинений в плагиате:       — В чём я с папиком сошлась? А, в необходимости для империи силы титульной религии — кстати, это не твоя идея, Митрич, а императора Константина… Между прочим, христианство оказалось абсолютно беззубым и пришлось его насаждать сверху — и в Римской империи, и на её задворках, и в Киевской Руси.       — Зато к средневековью стало и зубастым, и огнедышащим, — дополнил отец, только что лишённый императором Константином совместно с супругой авторских прав на своё заявление о нужности пестования православия.       — Да, самые жестокие всегда вырастают из самых трусливых.       — Но иногда они были смелы…       — Да не отрывайтесь вы от главного! Ма, продолжай! — вклинился сын. — Значит, мы объявляем и демонстрируем верховенство нашей морали и нашей религии…       — И, защищая их от тлетворного влияния (6*), благополучно стираем с лица земли мерзейшие (7*), когда бог приведёт к выходу из ядерного паритета с погаными (8*), — вот такая война, зелёный, мне пристала. — И Надежда Антоновна послала супругу убийственный взгляд. — А после жиреем, не тратя уйму денег на оборонку, и ведём умные беседы.       — Тебе и сейчас не пыльно, да до выхода из паритета долгооонько, — протянул Александр Дмитриевич, — если вообще доживём.       — Я не размениваюсь по мелочам, — изрекла жена, взбив волосы на затылке и усевшись на диване поудобнее. — Если побеждать, то гада пожирнее, — и презрительно добавила: — А междоусобица позорна своей мелочностью.       «Однако! А я-то представлял безоговорочную капитуляцию!» — подумалось Александру Дмитриевичу.       Надежда Антоновна сделала паузу, чтобы сказанное верно оценили и крепко запомнили, и закончила уже буднично:       — В принципе, в официозе ничего плохого нет, когда он в меру. Религия — всегда узда для особо ретивых, еженедельный ликбез по телевизору… кстати, ликбез женского рода, а «еженедельная ликбез» звучит диковато.       — Да нет, колхоз-то тоже из среднего в мужской перекочевал, — вставил Филипп.       — А, да, что ещё? Займут умы, храм Христа Спасителя в Москве восстановят.       — О! Об архитектуре столицы: через несколько дней я отбываю в командировку в наш стольный град.       — С Марио полетишь?       — Не только и не полечу: Марио самолёт терпеть не может — поедем в поезде, возьмём СВ, в одном купе я с ним, в соседнем — Евгений Савельевич с телохранителем.       — Осмотр недвижимости и доводка до ума с прицелом на продажу? — поинтересовался отец.       — Так точно.       — По Маргарите скучать не будешь? Хотя там Лиля…       — Да, и так друг на друга похожи. — Филипп отметил про себя догадливость отца. Пользуясь тем, что мать вышла на кухню, он добавил: — Но идут только в качестве добавки — фрагментарным и ограничимся.