Развилка

      Десять лет в школе и пять лет в институте человек пишет, пишет, пишет и попутно выясняет, пищат ли птенцы или песчат, проживёт ли тролейбус с одной «л» или крайне необходимо её удвоить, через сколько часов съедутся автобусы, выехавшие из пунктов А и Б навстречу друг другу с такой-то скоростью, как обстоят дела с электронной плотностью во второй половине таблицы Менделеева, чем термический крекинг отличается от каталитического и огромную массу столь же важных вещей. Пятнадцатилетняя привычка оборачивается второй натурой, совместные усилия мозгов и рук просто обрекают на дальнейший перевод воображения из головы в его изложение на бумагу; принимая во внимание наличие свободного времени, этот перевод становится неминуемым. Пишут все: от школьника до профессора; пишут везде: на институтской скамье, в парке, дома; пишут всё: от того, что больше всего поразило во встретившемся вчера красавце, до гениальных философских откровений.       Помимо всего вышесказанного, всегда соблазнительно внести или выплеснуть в этот мир индивидуальность, нечто своё: ведь тот, кто берётся за ручку, уверен, что из-под его руки выйдет не стандартная яичница, а то, о чём в данный момент, как и в прошлом, как и в будущем, никто никогда не помышляет, не помышлял и не помыслит; всегда соблазнительно соединить бумагу и мысли, то есть материю и дух, соединить две стихии, вымазывая жидкой пастой твёрдые листы. Ну, а вечная страсть человека, страсть ко злу и мраку — вымарать белое чёрным — и вообще не нуждается ни в каком объяснении.       Спрос рождает предложение. Пока люди читают, найдутся и те, которые пишут.       Итак, пишите все! Кто может и кто не может, Александр Дмитриевич, Надежда Антоновна, Марио, Филипп и так далее. Остаётся только догадываться, когда, что и в каком обличье появится на свет. Мы тоже займёмся этим и остановимся на дне отбытия двоих наших знакомцев во всё более и более беспокойный стольный град страны нашей.       — Обожаю поезд. И СВ, и просто купейный, и плацкарту.       — Так-таки и плацкарту?       — Угу. Единственное, что мне может нравиться немного меньше, — то, что я могу оказаться ближе к голове, к электровозу, сесть против хода, тогда картинка за окном будет уплывать, сворачиваться, а, когда едешь навстречу движению, она наплывает, разворачивается, ты смотришь не вослед, не в прошлое. У боковушки в плацкарте в любом случае первой возможности не существует, всегда можно расположиться дороге навстречу.       — К светлому будущему. Но и в купейном эта проблема разрешается, — вторично возразил Филипп. — Надо только брать места третье, четвёртое, седьмое, восьмое и так далее.       — Не всегда. Ты замечал, что в вагонах перед отбытием открывают по одной двери, сдвоенно? Дальнюю от головы в одном и ближнюю в следующем. Так вот, в том, где открыта дальняя, нумерация может идти от хвоста к голове, купе с другой стороны, и даже номер вагона тебе ничего не даст: ведь в поезде полагаются и вагон-ресторан, и почтовый, да и сидеть лучше по ходу справа: на этой стороне, как правило, интересного больше.       — Но для лучшего обзора купе всё-таки удобнее. Во-первых, если с двух сторон, и тут, и там интересно, в любой момент можно выйти и сесть в коридоре на откидном стульчике, а в плацкарте такой возможности нет.       — Это если всё забито.       — Летом, наверное, так и будет. Во-вторых, можно взять купе целиком и оккупировать устраивающее тебя.       — Вот об этом я не подумал. А если по дороге проводница подсадит какую-нибудь болтливую старуху с огромными баулами?       — Можно договориться, чтоб не подсаживала. В конце концов, всё оплачено, и ты можешь делать в своём купе что угодно. А как в СВ — там нижнее и верхнее или два нижних?       — Не знаю.       — В любом случае мы не всё время будем глазеть в окно. — Филипп гладил шею Марио и наконец сомкнул руки на его груди.       — Это точно.       — А питаться как будем? В вагоне-ресторане?       — Нет, там не особенно вкусно. Заготовил добрый старый набор: яйца вкрутую, помидоры, варёная картошка, копчёная колбаса, пепси-кола и пакетики с заваркой на случай, если в титане всё в порядке будет с кипятком.       — И соль в спичечном коробке — семейная идиллия. И моя мама в этом духе постаралась. У Евгения то же?       — Скорее всего. К чему ему зря светиться? Я уверен, что он к вокзалу на такси подъедет.       — А телохранителей у него много?       — Не знаю точно, да ты видел — на рынке, дома у входа. Но берёт он одного. Наверное, своего шофёра, у него специализация широкая… — тема Евгения Марио не особенно прельщала — он вернулся к занимавшему более: — Поля с подсолнухом, кукурузой, пшеницей, грядки, поливалки, озёра с уточками, ажур мостов, телеги на параллельном железнодорожному пути, переезды, заводики…       — Будка обходчика, указатели километров, встречные товарняки… Ты любишь вагоны считать?       — Только этим и занимаюсь, обожаю. А когда подъезжаешь к станции, бегаешь из купе и обратно: где главное здание вокзала и название города… А ночью ещё лучше…       — А, вплываешь на станцию под прожекторы…       — И пустые ларьки с киосками, слабо подсвеченные изнутри… Фантастика!       — Женский голос из динамика неразборчиво объявляет, что это ты приехал на такой-то путь…       — Желтеет опустевшее к ночи внутреннее помещение вокзала, только две-три фигуры вкраплены чёрным в его электрическое освещение. Тележки для почты и багажа отдыхают у ограды, слева в здании буфет, справа — туалет, а перрон вымощен большими квадратными плитками, белеющими под прожекторами. И само движение завораживает — и в середине, и в начале, и в конце.       — Да, мягкий отрыв без толчка — поехали, потом плавный набор скорости, перестук колёс на стыках и торможение, тоже плавное и тихое…       — А ночью и вне станции интересно. Огни светят, а очертания того, откуда именно, угадываются плохо — и гуляй, воображение! Поля, горы, степи, леса, берег моря расстилаются…       — Нет, на это всё-таки интереснее днём смотреть: берёшь в цвете. Но всё-таки чуточку реализма: а спать и есть когда?       — Только в перерывах между. — Марио сладко потянулся. — До чего прекрасно безделье!       — По твоей работоспособности не скажешь.       — Нет, именно по ней, — оживился Марио. — Именно! Я так боюсь, что жизнь пройдёт и я не успею в ней вдоволь полениться, побездельничать, поваляться в постели, поспать, что и заставляю себя работать, и работаю для того, чтобы это обеспечить.       — А, трудишься для светлого будущего…       — Для ленивого светлого будущего! Это же верх лени, её высшая точка — работать на неё, бегать, возиться, ишачить!       — Ага, так ты хочешь слинять ещё до пенсии! Неужели думаешь, что я от тебя отстану, дам бездельничать и перестану капать на мозги, требуя написания романов и философских обзоров?       — Я не отказываюсь, но только по желанию, когда, так сказать, вдохновение припрёт. Кстати, по-моему, Достоевский с Пушкиным изрядно над этим потрудились, так что в любом случае не заскучаешь, я даже предлагаю тебе такую великую компанию…       — А мне твоя милей и, что ни говори, современней — это немаловажно.       — Так. Ну, от лирики всякого рода нам придётся отвлечься. Два часа до отъезда, ещё к твоим надо заскочить. На выход!       Минут через двадцать Филипп пулей влетел в родительский дом и поставил две хорошо знакомые и, как всегда, изрядно набитые сумки на стол:       — Это вам компенсация за временную потерю кормильца, это, — из перегнутой посередине пачки денег, вытащенной из кармана, Филипп положил на стол примерно половину, — за моральный ущерб от предстоящей разлуки. Ма, разгружай в темпе, тару Марио ещё своей матери должен отвезти, она питает к этим сумкам особую любовь.       — А пиво есть? — поинтересовался отец.       — Несомненно, так что подключайся.       Александр Дмитриевич решил ухватить из финпомощи по крайней мере половину, а если получится, то слямзить и всю сумму, но совершить набег перед глазами своего чада было бы всё-таки не вполне пристойно, и он решил, не спуская глаз с Антоновны, продолжить разговор и заодно рассмотреть принесённые гостинцы. Пиво в любом случае надо было оттяпать — и Александр Дмитриевич поднялся с кресла, в котором штудировал очередную жуткую повесть о тюремном быте. Филипп кивнул на отложенный журнал:       — Что, опять что-нибудь про то, как следователь-женщина на допросе раздевается, чтобы задержанный кололся быстрее?       — Нет, на этот раз как спички вставляют в член и зажигают, чтобы в лазарет направление получить. А иголки…       — Ой, хотя бы про иголки помолчи, — перебила Надежда Антоновна. — Слушать и то противно, как такое писать можно, это же откровения потенциального садиста. Не порть мне удовольствие. — И с весьма плотоядным видом супруга продолжила выгрузку очередных подношений Марио.       — А ведь мама права. — Филипп тоже подключился к заполнению холодильника. — Все эти пикантные подробности для того и служат, чтобы замаскировать бездарность автора. Раньше сплошь про войну писали — теперь сплошь про тюрьму. Про войну ещё куда ни шло: хоть какой-то посыл к патриотизму… Кстати, Марио «Малая земля» нравится — и книга, и песня, и анекдоты про неё. Причём он говорит, что анекдоты даже выражают определённую долю симпатии.       — А что, Лёня важный был и представительный. Помню, как по телеку смотрела: кажется, в Финляндии или ещё где какой-то договор подписывали… Какой вид у него был значительный! Посмотришь — и сразу ясно, какая страна за ним, не то что это пятнистое отродье…       — И Андропов хороший был. Эх, ещё бы парочку лет протянул… Про Черненко говорить нечего, но этот меченый ублюдок точно всех до ручки доведёт, — в последнее время Александр Дмитриевич с удивлением подмечал, что во многом соглашается со своей второй половиной. — «Малая земля, священная земля, здесь мы не могли, не смели отступать. Малая земля, великая земля, ты моя вторая мать», — заностальгировал отец. Но он был прежде всего реалистом и поэтому, добравшись до вожделённого, круто сменил тему: — Вот оно, моё родное…       — Скорее всего, чужое, капиталистическое, — поправил Филипп, вытаскивая банки с «Баварией». — Владей, наслаждайся!       — И что бы мы без Марио делали! — умилялся отец.       — Его бы вместо Горбачёва! — вторила мать.       «Однако!» — отметил про себя сын, но вслух вступил уже по другому поводу:       — Итак, с пузом разобрались, с кошельком тоже — осталось с мозгами. Надеюсь, в моё отсутствие вы посрамите спички с иголками, вложившись в отечественную литературу под импортное пиво.       — Уж что-что, а спички с иголками точно, — подтвердил Александр Дмитриевич. — Антоновна не Достоевский, но этого… как там его, даже фамилию забыл… утрёт вчистую.       — А у тебя самого соответствующие планы в голове завелись?       — Пока только потребительские: «Малую землю» прочитать, раз ничего, я ж ещё не прикасался.       — Да она маленькая, за полтора часа прикончишь. Так, закончили? Сдавайте, и я поехал. От прощания на вокзале освобождаю: долгие проводы — лишние слёзы. Писать не буду — созвонимся. До скорого!       К чести Александра Дмитриевича надо сказать, что он не потешался ни про себя, ни вслух над влажными глазами Надежды Антоновны и выражением печали, установившемся на её лице после отбытия в Москву драгоценного единственного чада. Пока мать вспоминала прощальные поцелуи и промокала непослушные слёзы, отец, блюдя приличия, прикончил только одну банку «Баварии» и, немного подумав, решил не прикасаться к деньгам, оставленным Филиппом на столе: это выдавало бы низменность его натуры и алчность интересов и, учитывая важность момента и переполненность супруги материнскими чувствами, выглядело бы неуместным, почти непристойным. Не так давно муж установил, что волей-неволей, но с женой придётся считаться, и даже не расстроился, придя к такому умозаключению: Александр Дмитриевич был достаточно объективен и, высмеивая слепоту материнской любви, отдавал должное возобладанию здравого смысла и изменению отношения Надежды Антоновны к Марио. Собственно говоря, обоих вели перемены в материальном аспекте: если нет религии для пустых желудков и любовь вылетает в окно, когда бедность стучится в дверь, то духовное естественно начинает выступать на авансцену, когда на жару за окном можно не обращать внимания, холодильник забит до отказа на недели вперёд и количество купюр на столе легко перекрывает сумму жалованья за несколько месяцев. Александр Дмитриевич мог спокойно оставлять себе свою зарплату; одно сознание этого его расслабляло и убаюкивало; в этом состоянии он не артачился, если жена захватывала его на рынок, и невозмутимо шествовал за супругой, нагруженный сумками с картошкой и луком. Надежда Антоновна величаво возглавляла шествие и одобрительно кивала головой, щёлкая почти не похудевшим кошельком и предвкушая радость от того, что в магазинах остаётся запастись только хлебом и нет нужды выстаивать длиннющую очередь за куском дешёвого сыра и палкой подозрительной колбасы. Оба стали покладисты и сговорчивы; ожесточённые препирательства сменились лёгким подтруниванием — это укрепляло нервы жены и поддерживало тонус мужа. Александр Дмитриевич взял отпуск за два года (прошлым летом, якобы вкалывая в институте, он попросту спасался в его стенах от духоты и воркотни в собственной квартире), Надежда Антоновна была свободна практически до конца лета — невозможно было просиживать целый день друг напротив друга, не перекидываясь ни словечком.       — На курорт, что ли, собраться, поехать куда-нибудь? — Жена полувопросительно посмотрела на мужа.       — А какой смысл? — лениво ответствовал супруг. — Поезда летят в пропасть, самолёты падают, автобусы на встречке бьются, а теплоходы вообще… как его, «Адмирал Нахимов», кажется… брр… вся палуба кровью залита, а сверху из вагонов зерно сыплется — до такой жути даже америкашки не додумались в своём Голливуде…       — Ой, да не поминай ты это к ночи… Да, куда ни глянь, куда ни отправься, от опасностей не уйдёшь.       — Вот я и говорю, что смысла нет. Море и так рядом, в квартире и так прохладно, да и по какой путёвке тебя красной икрой обеспечат? — только набивайся в столовку с утра пораньше, а я вовсе не люблю пузо нагружать, как только глаза разлеплю.       — Ммда, — соглашалась супруга, мысленно благодаря Филиппа с Марио за то, что может свободно говорить о дорогой путёвке и ещё свободнее от неё отказываться — не как от недостижимого, а как от не достаточно хорошего. — Тогда, может быть, на днях по комиссионкам прошвырнуться? Тебе что-нибудь новенькое справить, а то твоему выходному костюму в обед двадцатник стукнет…       — Лучше уж сразу у Евгения на рынке отовариться: у него выбор наверняка богаче.       — Узнаю практичность супруга: определённо, собираешься к Евгению, как он вернётся, в доверие войти и предложить свои профессиональные услуги в производстве синтетических наркотиков. И взлетит Савельич не только как поставщик, но и как производитель…       — Вот ведь как голова у тебя неплохо стала варить!       — Ещё бы! Правда, явный криминал — дело скользкое. Придётся мне в церкви вместе с Маргаритой стоять, отмаливая мужнины грехи.       — Узреет тебя прекрасная Марго и спросит у Филиппа при очередном свидании: «Это как же вашу мать, извините, понимать?»       Супруги посмотрели друг на друга и безудержно расхохотались.       На следующий день Надежда Антоновна притащила домой тяжёлый металлический обруч; днём позже Александр Дмитриевич заявился в квартиру с гантелями; ещё через пару дней после похода по торговым точкам мужа действительно приодели. Всё шло радужно, весело и легко, но Филипп пока не возвращался из командировки, и мать захандрила. Конечно, она приучала себя относиться к сыну как можно более прохладно, конечно, она старалась умерить и материнскую любовь, и неустанное попечение, конечно, она даже преуспела в этих деяниях, если и не искоренив страсть и холение полностью, то хотя бы снизив накал и градус чувств. Разобравшись в своих желаниях, Надежда Антоновна поняла, что ей нужно только лишь перетянуть Филиппа на свою сторону и немного приструнить мужа, и перешла к анализу создавшегося положения. Неприязнь к матери быстро улетучилась из сердца сына: Филипп не был злопамятен и, постоянно черпая полными пригоршнями любовь Марио и пребывая посему в неизменно прекрасном настроении, не мог изливать на кого-либо недоброе чувство; он сознавал отход матери от ненависти к своему любимому и списывал ранее превалировавшее в ней на недалёкость женской натуры и заблуждения, от коих никто не застрахован; Филипп обнаружил в Надежде Антоновне приметы здравомыслия, несколько дельных идей и проект, который сам Марио (а он-то смыслит во всём!) назвал гениальным, — несомненно, мать исправилась. Не стоит упрекать женщину за грехи, если в их основе лежало почти пятьдесят лет, прожитых в несносных условиях коммуналки, — не стоит упрекать мать за грехи, которые уже искуплены. Они произошли из общей ограниченности общества — не стоит упрекать за вошедшее, не спросившись, извне. Они выросли из неистребимого материнского инстинкта — не стоит упрекать за природу вещей, в которой никто не волен. Не стоит упрекать за грехи, которые поняты грешившим. Надежда Антоновна, осознав неправомерность своих суждений о Марио, нашла в себе силы и достоинство изменить своё отношение к ранее хулимому, переформатировала своё мышление — не стоит упрекать за грехи частично искоренённые и частично трансформировавшиеся в добродетели. Иногда Филипп вспоминал Маргариту, иногда предвкушал предстоящее с Лилей и всегда был полон Марио до краёв — для досады на мать в столь великом количестве чувств просто не осталось места, сам Филипп для собственного же комфорта не желал пестовать в себе негативные эмоции — и, тихо сойдя на нет, вопрос был исчерпан и закрыт. Александр Дмитриевич, приобретя было нового союзника, опрометчиво не включил в свои построения забывчивость молодости сына, лёгкость его характера, быстро сбрасывавшего с души докучающее, и уничтожение этой докуки постоянно появлявшимися новыми впечатлениями, но, в отличие от своей жены, в глубине сердца всё-таки продолжавшей ревновать Филиппа, воспринял измену спокойно, с присущей себе ленцой, — просто припомнил не совсем к месту «изменят — рад был отдохнуть». Как у подавляющего большинства людей, и у отца, и у сына посыл к действию был сильнее самого действия. У Шекспира раздумье делало трусами окружающих его людей — чего ещё можно было ожидать от провинциала, заброшенного так далеко от колыбели цивилизации, культурного наследия античности, древних греков и римлян, раннего и Высокого Возрождения? В этой туманной, сырой, серой унылости все попытки создания чего-то оригинального заведомо были обречены, потому что творимое по существу являлось частной, десятой, двадцатой производной от истин и гениев юга и неизбежно вставало абсолютно бездуховным, явно напыщенным, выхолощенным, пустым, начиная от пьесок ХVI века и кончая бессмысленным бредом романтизма разлагавшихся уродцев ХIХ. (Здесь существенное сокращение из-за цензуры на сайте. Для восполнения пробела и расшифровки (1*) заинтересовавшиеся могут написать в личку.)       В то же самое время на востоке Европы, взяв на вооружение мудрость, широту души и лень (в данном случае эти понятия абсолютно тождественны), люди не только отдали богу естественно причитающийся ему произвол, но и предоставили ему свои собственные возможности, наречённые в совокупности свободной волей. Гениальный ход! Отказавшись от своего актива, мы взвалили на плечи господа нашего вслед за свободой и ответственность за наши судьбы, так как нами они, за неимением этой самой свободы, уже не контролировались. Независимость — то состояние, когда от тебя ничего не зависит, свобода — исторически осознанная необходимость. Независимые, поскольку ничего не решали, и свободные истинно, поскольку были избавлены от необходимости, то есть надобности, неизбежности, принуждения, люди обрели благо думать что хочется и делать что вздумается. Освобождённый от оков, ставший вольным разум объял неизмеримые просторы духа и повелел телам расположиться на одной шестой земли (конечно, спасибо и провидению — благословившему, допустившему и одобрившему). Соответственно величине поступивших в наше владение просторов ума, души и тела оформился и язык — богатейший в мире. Та, которую нельзя понять умом, считывается сердцем; та, которую нельзя измерить общим аршином, простирается потопленными лугами, на которые сбежали снега с окрестных гор, на земле и гусей крикливых караваном в небе…       Но оставим (1*) мелочь, огромную Святую Русь, высокие материи и спустимся на землю (!) к отцу небесной (! — обворожительно) красоты, вернёмся к его посылу и действию. Мудрый в своей лени, ленивый в своей мудрости, ранее Александр Дмитриевич мог предполагать в будущем развод и разъезд, но, поразмыслив на досуге, решил ничего не предпринимать. При словах «развод» и «разъезд» ему мерещились беготня по судам, мрачные душные коридоры, изучение расписания приёмных часов и дней, приклеенного на каких-то дверях, стояние в очередях с кипой бумаг в руках, бесконечные телефонные звонки и походы по квартирам, за которые затребовано будет наверняка больше того, что в них будет предложено, в которых в первый же день обнаружатся изъяны, не упомянутые хозяином при переговорах, и телевизор будет показывать определённо хуже, — все эти страхи, конечно, расхолаживали, да тут ещё выяснилось, что Александру Дмитриевичу не от чего бежать и не с кем разводиться: духота в квартире сменилась прохладой, дешёвая колбаса — датской салями, скучная вермишель — чёрной икрой, а толстая, ворчащая, ограниченная жена перевоплотилась в подтянутую, похорошевшую, поумневшую и уверенную в себе женщину. Телевизор можно было смотреть сколько угодно, вонь варящегося в баке белья больше не беспокоила, и никто не заставлял Александра Дмитриевича, боявшегося высоты, каждый месяц лезть наверх и стирать пыль с карнизов, как будто, сидя в кресле или на диване, эту пыль можно было различить на пятиметровой высоте… Наконец-то семья постаралась для отца и мужа; глава был окружён комфортом и, имея свободу и возможность поступать как угодно, решил не бежать от добра и не связываться с нудными хлопотами: благо потеряешь, а хлопот не оберёшься. В общении с женой даже не проскальзывали сыпавшиеся ранее непрестанно обидные прозвища, едкие реплики, злая ирония, насмешки, обвинения в тупости и соболезнующие взоры: муж уже́ утвердился, уже́ нанёс сокрушительное поражение — и не мог не оценить положительно изменившееся отношение супруги к сыну и к Марио, исчезнувшие жалобы и попрёки, сброс веса, подтянутость, умные мысли. Филипп разделил свои симпатии поровну между отцом и матерью, а потом и вовсе уехал — супругам не за кого стало бороться, некого перетягивать на свою сторону, они остались наедине друг с другом — и угомонились, по молчаливому уговору решив не продолжать междоусобицу и унизительные дрязги. Александр Дмитриевич рассудил, что ничего не потеряет, не ведя войны и не съезжая с квартиры, если к телевизору и книгам прибавился такой интересный объект наблюдений, как преображавшаяся жена; он вспомнил, что когда-то испытывал к ней влюблённость, желание, нежность, теплоту…       — Вот смотрю я на тебя, Антоновна, и думаю: сбросила бы ты ещё кило пять — и твоя ценность увеличилась бы вдвое.       — А если десять?       — То вообще бы… — И, проходя мимо супруги, Александр слегка нажал пальцами на убедительные достоинства — убедительные, возможно, именно потому, что не потеряли пока ни пяти, ни десяти килограммов. — У-тю-тю…       — Уже и у-тю-тю. Надеюсь, в телевизионной программе сегодня найдётся достаточно гадостей, чтобы ты не вознамерился к ночи наградить Филиппа братиком или сестричкой.       — Гм… — хмыкнул супруг. — Холостой ход тоже пойдёт.       — Да, кого жара разжигает, кого кондиционер… — Надежда Антоновна хранила задумчивый вид.       — А чего это ты про себя соображаешь?       — Ищу времяпрепровождение интереснее.       — И как, нашла?       — Да, вспомнила слова Филиппа перед отъездом. Как он там?.. — Глаза матери, временно разлучённой с сыном, повлажнели было, но, не желая печалиться далее, она резко тряхнула головой. — А что? «Назвался груздем — полезай в кузов». — И Надежда Антоновна уселась за стол, раскрыв перед собой общую тетрадь и кончиком наманикюренного ногтя запустила по столу тетрадь потоньше в направлении Александра Дмитриевича: — А это тебе для критических обзоров.       Ручка была взята, Лев Николаевич содрогнулся…