Зазеркалье

Они стояли на Красавинском мосту. Было хорошо и тепло, несмотря на зимние месяцы по календарю. Долго молчали, смотрели, как ночь медленно укрыла мраком все небо до горизонта. Потом он повернулся к нему, внимательно посмотрел в глаза и тихо попросил: — Пообещай мне. — Клянусь! — Теперь дай свою ладонь… Вот так. — Слушай, это ведь все по-настоящему. — Конечно. Теперь ты. — Да… вот… Давай замочек. — Кто будет закрывать? — Я не знаю. Давай вместе? — Это как? Ключик совсем маленький. — Тогда ты крепко держи замочек, а я поверну ключ. — И в воду… — Как думаешь, когда-нибудь найдется какой-нибудь чудак, который достанет со дна все ключи и откроет все замки? — Наверное. Всякое в жизни случается. — И всякое случается впервые. — Это точно. — Значит, он разомкнет наш замок, и мы перестанем любить друг друга? — Надеюсь, такой чудак найдется еще не скоро. — И хорошо. Потому что я люблю тебя. — И я тебя очень люблю. — Надо же, снег пошел. — Да, красиво. *** Они стояли у окна, за стеклами которого темнота прятала унылый осенний пейзаж. Осень в этом году выдалась неуютной и безрадостной. Он приоткрыл окно, впуская сырость и холод в теплую прокуренную кухню. Сквозняк тут же лизнул по ногам и устремился дальше. Выпустив дым на улицу и закрыв глаза, он почувствовал, как стало тепло со спины. Улыбнулся, наслаждаясь внезапными объятьями. — Спасибо. — Не за что… Ты грустный. — Немного. — Не хочу, чтобы ты был грустный. — Тогда тебе нужно почаще меня обнимать. Обещаешь? — Клянусь. — Ох, нет. Клятвы — это слишком громко и пафосно. — Да что ты?! Философ хренов, как всегда, умничаешь. — Ну, надо же мне на ком-то тренироваться. — Или мучить. — Это одно и то же. — Считаешь, что клятвы подходят только для свадеб? — Ну, почему же? Еще для врачей и военных. — А простому студенту, значит, клясться нельзя? — Ладно-ладно, можно. Только отнесись к этому серьезно. — Я и так серьезно. На полном серьезе клянусь поддерживать тебя и обнимать, когда тебе будет грустно и печально. — Да, прозвучало действительно серьезно. — Клянусь всегда успокаивать тебя, что бы ни произошло. — Хорошо. Я верю тебе. — Еще бы ты мне не верил! Я же поклялся. — Да. *** По щекам любимого ручьем лились слезы. Он видел это, но ничего не мог сделать. Не мог даже рта раскрыть, чтобы попросить не плакать. Он жив, и это главное. В следующий раз, когда он откроет глаза, то сразу же увидит его, замученного и лохматого, но рядом. — Ничего не говори! Тебе пока нельзя… Хочешь пить?.. Я здесь, слышишь? Я никуда не уйду! Никогда не уйду! Плевать на все и на всех! Не плачь, тебе нельзя, а то щипать будет… ну вот, ну, что же ты?.. Послушай меня… Нет, успокойся и послушай меня! Я клянусь тебе! Клянусь, что всегда буду рядом!.. Я же знаю, какой ты. Самый лучший, самый замечательный! Самый… мой! Я клянусь… Он видел его слезы и хотел успокоить его, обнять, сказать, что любит и что верит. Хотел, пока однажды вечером не увидел себя в темном стекле больничного окна. Себя и свое будущее, которое, словно двуликий Янус, разделило его жизнь четко пополам. И потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться в том, что теперь он на другой стороне медали. На другой стороне света. А там, где у него было всё, и где он был всех, теперь ему больше нет места. Теперь он здесь, по другую сторону разбитых зеркал. Ну, а потом клятвы забылись. Обстоятельства были сильней, а любимый, дававший эти клятвы, — слабее их. Но разве можно за это винить? Конечно же, нет. Просто, видимо, все же нашелся тот самый чудак, который открыл их замочек.