Вопрос доверия

      — Кажется, я понял, где видел эту кошку…       — Я следил за ней, ани-чан!       — Это когда сюсюкал с ней, не спускал с рук и спиздил у Иоши-сана его деликатесную вырезку стоимостью в хороший такой меч?       — /невозмутимо/ Да.       

             Акеми видит как сползает хенге, как появляются любимые черты. Колючие волосы, чёрные глаза, улыбка — а дальше она не смотрит, обнимает, повисает всем весом на шее, вдыхает родной запах — они так давно не виделись, она так скучала!       — Изуна-данна, — вспоминает о приличиях, хочет отойти, поклониться, поприветствовать, как положено, но её не отпускают.       — Здравствуй, Акеми-чан…       Она безумно рада его видеть. Этого так долго не было, это было так давно. Но усилием воли она разрывает объятия, кланяется. Сначала — дела, и как бы ни хотелось, Изуна-данна не обладает таким количеством свободного времени, чтобы по желанию сердца приезжать к ней.       Изуна отпускает её неохотно, он тоже скучал по ней, они не виделись почти три месяца — непростительно долго, но ситуация в клане не позволяла иного.       Он предвкушает хороший отдых, и для тела, и для души — кто бы знал, как его вымотала дрессировка своего, с позволения сказать, отряда! Но, к сожалению, забыть про дела он не может. Хотя и попытается разобраться с ними как можно быстрее.       Поэтому он улыбается и просит чая, снимает верхний балахон, оружие, устраивается на дзабутоне. Акеми споро достаёт столик, заваривает чай, ещё давно Изуна просил её обходится без церемоний. Пока пьёт чай, таю на том же столике раскладывает несколько свитков. Их Изуна посмотрит позже, а пока внимательно слушает краткий доклад о делах, о состоянии двора, о личных наблюдениях и личных нюансах.       А рассказать ей есть что, даже несмотря на регулярные письменные отчёты. Но, как и всегда, её рассказ — максимально по существу, без лишней воды и с минимумом деталей. Детали — в свитках, их данна просмотрит шаринганом и при случае вспомнит нужную мелочь. Но даже говоря о делах, Акеми улыбается, даже не пытаясь скрыть радости.       Тем более, что дела при дворе идут достаточно неплохо, и пару крупных заказов Акеми сумела уберечь от внимания остальных кланов, о чём и говорит с заметной гордостью. А вот информации от Сенджу заметно меньше, но Акеми старается не думать о Тобираме при данне.       Чай кончается, Изуна прячет свитки в кожаные футляры, вешает их на пояс, а сам пояс оставляет на балахоне. Встаёт и пересаживается на спрятанное за икебаной резное кресло. Клиенты Акеми обычно традиционны, они сидят лишь на полу, предпочитают три футона, сложенных друг на друга, и женщин, с которых не снимают роскошных кимоно и не разрушают их сложных причёсок. Последнее обычно парики, но Акеми повезло с рождения, она красива, и её густые пряди ложатся под шпильки в сложные прически, не требуя чужих волос для обязательного таю бублика и трёх гребней.       А вот есть у неё в покоях такое кресло из тёмного, сыто блестящего, чёрного с кроваво-алыми прожилками дерева. Драгоценное, и не столько тем, что стоимости заоблачной, сколько тем, что оно появилось тут, когда стало понятно, что её солнышко от неё не уйдёт.       Изуна садится в кресло, и это значит — дела закончены.       Акеми опускается перед ним на колени, бережно берет в ладони руку, разматывает обмотку из бинтов на запястье, аккуратно складывает бинт, откладывая его поверх балахона, после проделывает то же со второй рукой, с обмотками на ногах — это одна из их маленьких традиций, дать ей раздеть его самой, любуясь.       Акеми целует руки данна — тонкие, длинные пальцы, запястья, припадает лицом к лучевидной кости левой руки, которую сама же и лечила, вспоминает карту шрамов по его телу и понимает, что чувства её давно не такие, как в юности. В них уже нет желания бесконечно греться под солнечными лучами, верной тенью преданно быть рядом. В них — желание идти рядом, смотреть на одни цели, заниматься общим делом.       Она почтительно склоняется к босым ступням сидящего данна и осторожно целует в щиколотку. Под обмотками бинтов кожа остаётся чувствительной, и она каждый раз этим пользуется, выражая любовь свою.       Изуна мягко улыбается, и нет в ласках стоящей на коленях Акеми ничего унизительного или подобострастного, хотя она помнит то время, когда нескладный, ещё подросток-котёнок Изуна смущался от чужой готовности почти на всё, смущался смотреть на женское тело и тушевался от ласк. Она его учила, готовясь отпустить, но уходить он сам не захотел.       Кто она, чтобы спорить? Слабая женщина только склонилась пред его решением — могла ли она когда-либо мечтать о большем, нежели его благосклонность, желать чего-то помимо исполнения его устремлений?       Акеми рада его видеть. Получила Акеми куда больше в итоге — она его любила. В том самом неприличном виде, коий благородные дамы себе не позволили бы никогда, а вот драгоценная шлюха-таю смогла.       И, каким бы странным это ни казалось, Акеми никогда особенно не хотела вернуться в клан через замужество. Её любовь к её данна была начисто лишена всех возможных расчётливых ноток, оставаясь чистым, безупречным чувством к человеку. Так же, как и он видел и любил в ней женщину, а не таю и не куноичи. И он никогда не пытался даже заставить её что-то делать, доверяясь её опыту и умениям. А она любила находить для него что-то совершенно особенное.       Всё остальное они успешно совмещали: дела, обязанности, документы. Это только со стороны казалось глупым, что некоторые безумно важные бумаги проходили через её руки, прежде чем попасть к Мадаре-доно, но так было не только у них, и это позволяло Учихам маневрировать в бурлящем котле войн и раздоров успешнее многих, дразня завистников своим существованием и богатством. Не только им, впрочем, но всегда найдётся кто-то сильнее, умнее, быстрее, удачливее наконец, и Акеми просто принимала это, как и свою судьбу.       Акеми ставит его ноги на пол и гладит косточки пальцев, рассматривает усталые ноги занятого шиноби, и нет в этом мире зрелища красивее.       Изуна откидывается на спинку кресла, чуть прикрывает глаза. Ресницы у него длинные, красивые, почти как у самой Акеми, ещё один повод для глупцов путать его с женщиной. Это — его отдых. В клане он вертится в постоянном движении и действии: штатный дипломат и решатель любых конфликтов, да ещё и надзиратель дурдома по совместительству, не имеет и секунды покоя, и поэтому дни, проведённые у Акеми, он проводит в полной расслабленности. И поэтому же он старается приходить к ней не на один день, чтобы, отлежавшись тряпочкой в первый — во второй порадовать любимую женщину более деятельно.       О роскоши сбежать куда-нибудь на подольше они даже не задумываются, не видят такой возможности и вообще варианта. Всё меняется в плывущем мире, знает Акеми, и не загадывает, не решает за него. Она поднимается и развязывает тонкий нижний пояс, снимает скрытое оружие: сенбоны, загнутую проволоку, узкие деревянные щепы и пару отрезов лески. Она знает, как ими пользоваться, но, к её гордости, делать этого ни разу не пришлось: убийца Юми, её никто не раскрывал, и необходимости защищаться не было. Шпионов других кланов и выходы без свиты, «инкогнито», она не считает.       Возможно, она однажды снимет многослойное кимоно, наденет подобающее куноичи одеяние, и слава об Акеми-таю никогда не будет лежать рядом с Акеми-сан, женой Изуны-сана, брата Мадары-доно.       Но это настолько далёкое и невероятное в своём счастье мечтание, что она ему не предаётся, она раздевает Изуну, своё солнышко, и греется в тёплом, тёмном взоре. А после раздевается сама до конца, не спеша, аккуратно складывая дзюбан, расплетая сложную прическу.       Она делает это красиво, позволяя ткани самой соскальзывать с тела, поворачиваясь плавно, позволяя ему разглядеть всё её тело.       И, наконец, оставляя за спиной сложенную одежду, она подходит к креслу плавной походкой, обходит его и кладёт ладони на плечи Изуне, начиная мягко, но уверенно разминать уставшие мышцы.       Пока он сидит, она разминает плечи, шею, руки, массирует голову, распуская его хвост. После берет в руки частый гребень и разбирает спутавшиеся пряди, расчёсывает их осторожно, не причиняя и малейшей боли.       Всё в уютном, давно знакомом молчании. Изуна почти дремлет, уставший от беготни, чокнутых отморозков, старых врагов и новых проблем. Акеми не тревожит его покой, перебирает длинные полуночные пряди, неровно отросшие, скользкие, покорные умелым рукам. Акеми целует эти пряди и оставляет на свободе.       Она оценивает, насколько устал данна. Звать его спать, свернувшись в два тёплых клубочка, как их призывы, развлечь тихой игрой на кото, чтобы ему лучше думалось, или увлечь на футон с совершенно явными намерениями. Причём последнее, если он слишком устал для всего, если совершенно взбудоражен или зол, и ещё десяток нюансов.       Акеми смотрит на его лицо и читает по еле заметным движениям, по теням улыбок или дум.       Сегодня он выглядит слишком уставшим, но ещё недостаточно, чтобы спокойно уснуть. А потому Акеми берёт сямисэн — она больше любит кото, но сейчас его слишком долго настраивать, не тот случай, садится на пол у ног Изуны и легонько перебирает струны, наигрывая тихую, успокаивающую мелодию. Она не усыпит, но успокоит, поможет совсем отвлечься от дел и тяжёлых размышлений, очистить сознание, чтобы после спать спокойным, глубоким сном, в котором никакие тяжкие мысли не придут чёрными сновидениями.       Под её руками струны рисуют картинки беззаботного совсем раннего детства, спокойные ночи со стрёкотом сверчков и долгие зимние вечера под котацу с братом. В них нет войн, нет страданий, убийств, вопросов. В них узкий круг людей, которых всегда рады видеть, в них надежда на лучшее будущее.       У самой Акеми мелькают сходные образы, только в них Юми создаёт новую шпильку, которую потом будут с гордостью носить лучшие красавицы или самая-самая Акеми. В них данна лениво греется на солнышке, уставший после хорошей разминки. В них каллиграфии не угол, но дом, и нет причин скрывать авторов. В них мелькает белая шевелюра и кривоватая улыбка, но Акеми перебирает струны и всё смывается в чистых звуках.       — Спасибо, Акеми, — тихо говорит Изуна. Ему явно лучше, и он чуть заметно улыбается. Он умеет светиться, Акеми знает это, но вот такую тихую, домашнюю радость ценит едва ли не больше. — Пошли спать?       Акеми согласно поднимается, откладывая сямисэн, и по обнажённому телу вместе с мужским взглядом проходит холодный ветерок — осень всё сильнее заявляет свои права. Он тоже поднимается, берёт её за руку, но идут они вместе, к мягкому футону под тёплое одеяло, чтобы свернуться там, как их призывы, в уютно переплетённый клубок, и заснуть, в тепле, покое и уюте.       Акеми знает, утром они оба проснутся бодрыми, наговорятся, займутся любовью, может быть она будет танцевать для него и не думать ни о чём. Но это будет утром.       Их сон не тревожит ни будущее, ни прошлое.              Утром Акеми просыпается от лёгких прикосновений к волосам и коже головы, Изуна гладит её мягко, слегка поддразнивая, улыбается открыто, и прищур у него довольного кота. Акеми знает эту игру, подставляется под руку, льнёт ближе в надежде на более весомые прикосновения.       Но это Изуна: его учила она сама, и не только. Он не поддаётся на провокацию, стаскивает одеяло одним рывком, что холодный воздух по обнажённому телу мигом выгоняет дрёму. А Изуна — горячий, живой, искушающе прекрасный рядом. Как одной рукой он гладит её, второй он ласкает себя.       Он лежит на боку и гладит себя по бедру — точёному, нежному, но совершенно мужскому. Скользит пальцами по коже до члена, подхватывает плоть легко, и смотрит из-под длиннющих ресниц тёмно, призывающе. Акеми улыбается, ведет кончиками пальцев по его груди, легко касаясь чувствительных точек, не лаской, но намёком на неё. И облизывает губы, медленно, красиво, слегка прогибается — не демонстрация гибкости, просто лёгкая волна, соблазнительные намёки. Изуна щурится и повторяет это лёгким потягиванием. Ему нечего стыдиться своего тела, он не стесняется смотреть на любовницу, не отягщённую смущением или неловкостью.       Изуна начинает себя ласкать, всё теми же намёками на прикосновение, и, вторя ему, Акеми трогает свою грудь. Сжимает сосок, зажимает его между двух пальцев, чуть тянет, следя, чтобы ему видно было всё. Изуна и смотрит, чуть щурится, и в уголках глаз пролегают лёгкие морщинки от улыбчивости. Взгляд, как солнечный зайчик, скользит по её телу, и он словно материальный — зажигает желание. Повинуясь ему, она накрывает грудь ладонью и оглаживает круговым движением, представляя, как потом он повторит эту ласку.       Изуна же жмуриться довольно и продолжает ласкать себя, такими же круговыми движениями, вытягивается, демонстрируя мышцы на груди и длинные руки. Его длинные тёмные волосы змеями лежат на белье, и сам он — одно большое искушение.       Это их любимая маленькая игра — дразнить друг друга, ходить кругами и выжидать, кто первый сдастся желанию. Акеми поводит плечами, заставляя грудь мягко колыхнуться под рукой, запрокидывает голову, открывая и разминая шею, мягко убирает пряди своих волос за спину. После же её пальцы соскальзывают на живот, но не ниже, мягкий и гладкий, проводят по бокам, по краю рёбер.       Она сгибает ногу, ложась на бок окончательно, принимая зеркальную Изуне позу, но не может повторить все его движение, но может показать нечто иное. Акеми прикрывает глаза и смотрит на него из-под ресниц, на своего данна, больше чем господина, чувствует, что соски твёрдые давно уже не от холода и облизывает губы. Коротким, быстрым жестом, столь ей обычно не свойственным.       Изуна на это лишь в удивлении приподнимает брови и обхватывает свой член всей ладонью. Жадность — лучшее слово для описания того, что испытывает Акеми. Это её, она хочет этого сама, полностью! Но Изуна выгибает шею, демонстрируя, как ему хорошо, и скользит по своему животу, по тонкой нитке рубца от меча, по белой коже и выше.       Продолжая ласкать себя, Изуна проводит рукой по волосам — он знает, насколько ей нравятся его длинные прямые локоны, вытягивает прядь, та, лёгкая и чёсанная, стекает к пупку, намекающе притягивает взгляд ниже. Акеми втягивает воздух и различает — вот он, запах возбуждения, запах желания Изуны. Она вылижет его с его тела, но лишь когда кто-то из них решит, что игры кончены.       Ей и так взгляда было не оторвать, а уж теперь, когда можно вдохновенно разглядывать, как кончики его волос щекочут его кожу, чуть шевелятся от дыхания, и вовсе только и остаётся, что смотреть, не отрывая мечтательно-хищного взгляда.       Но пока ещё рано срываться, и она слегка прихватывает зубами свою нижнюю губу и позволяет ей медленно выскользнуть. В уголках губ — хищная улыбка, что совсем не портится от этого жеста.       Волосы у самой Акеми длинные, густые, но совсем иного типа, не образуют шелковые ленты и гладкие зерцала, но она умеет это использовать. Густые волосы скользят по её спинке, когда она встаёт на четвереньки и придвигается ближе к Изуне. Чуть приподнимается, чтобы снизу открывался отличный вид на неё саму — от колен и до острого подбородка, оглаживает бока, подхватывает груди, трёт соски. Нагибается к лицу Изуны и выгибается по-кошачьи, высоко отставляя попку.       У того на лице довольство, ему нравится то, что ему показывают, он смотрит на её губы, на груди, на мягкий живот и промежность. Сам сжимает свой член у основания и медленно ведёт кольцо рук выше, не отрывая взгляда.       Главное в этом — не коснуться. Показать, раздразнить, но не поддаться. Она уже чувствует, что напряжение нарастает, игра не продлится долго, и поднимает голову, снова демонстрируя гибкую шею, позволяя волосам соскользнуть со спины и плеч густыми, матовыми прядями, а после выпрямляется, оставаясь стоять на коленях перед его лицом, держа безупречную осанку.       Изуна следует её игре. Прекращает себя ласкать, перекатывается на живот, переворачиваясь, чтобы даже так оказаться к ней лицом, опирается на руки и почти касается её коленей. Смотрит снизу вверх, длинные тени от ресниц, чёрные глаза, чёрные волосы, и Акеми ощущает, как шевелятся короткие волоски на шее от его пристального и такого желанного внимания. Мужчина скользит дыханием по её бёдрам, не касаясь, только горячее дыхание на коже говорит о его присутствии. Колени, внутренняя сторона бедра, и задерживается у паха. Дышит жадно, глубоко, и Акеми сладко просто от того, что жар его дыхания холоднее её внутреннего жара. На скользкой от смазки коже это ощущается особенно отчётливо.       Но Изуна поднимается выше, резко выдыхает над пупком, медленно встаёт с колен меж грудей, чуть отклоняется, дабы не задеть, дует на шею и замирает, глядя ей в глаза.       Они смотрят друг на друга несколько мгновений неподвижно, пока Акеми не замечает лёгкое движение внизу — он снова начинает себя ласкать.       Она может повторить его действия — соскользнуть пальцами вниз, раздвинуть влажные складки, провести пальцами, надавить на клитор подушечками и изогнуться в сладостном стоне. Но не делает, ведь иначе это будет поражение. А ей всё ещё хочется растянуть удовольствие подольше, нежели оказаться соблазнённой Изуной. Последнее, впрочем, неизбежно, они оба это знают: она хорошо его учила и соблазнять, и не поддаваться самому. И чем дальше, тем реже победа остаётся за ней, но пока ещё не время.       И она улыбается лукаво, склоняя голову на бок, но не разрывая зрительного контакта, выдаёт длинное мурлыканье, отдающее лёгкой дрожью и напряжением мышц по всему телу, поводит плечами, словно разминая затекшие мышцы, но не касается первой.       Вытягивает руки вверх, переплетает пальцы и тянется, почти касаясь его сосками, наблюдая как темнеют ещё больше его глаза. О да, Изуне нравится, он неосознанно качается вперёд и они сливаются.       Одно прикосновение — и Акеми уже лежит на лопатках, сверху навалился Изуна, который судорожно наконец-то целует её везде, чуть суматошно, иногда излишне крепко, но таю только довольно мурлычет, обнимает его, крепче прижимая к себе, гладит по спине широкими движениями ладони и жмурится, счастливая до неприличия. Зарывается рукой в волосы, массируя затылок, сжимает пряди меж пальцами, прогибается, чтобы прижаться самой, чтобы ни капли воздуха не осталось меж их телами.       Когда он входит, она не чувствует вторжения, Изуна скользит мягко, вкрадчиво, приятно. Ровно так, как надо, так, как любит она сама. Акеми вздыхает и закрывает глаза, сосредотачиваясь на тактильных ощущениях. Под руками скользит кожа, выступающие лопатки, позвонки, крепкая шея. По груди скользит Изуна, внутри — Изуна, его губы на её ключицах, волосы его на лице.       Тихо и счастливо вздыхая, Акеми обхватывает его ногами и прижимает к себе крепче, пропускает пряди его волос сквозь пальцы. Почти растекается от этой нежности, чередует вздохи с ласковым мурлыканьем, чуть морщится от щекочущих лицо коротких прядей его челки.       Всё, Акеми выиграла, она соблазнила, и он, следуя за её нежной рукой, просто ласкает её своим присутствием. Двигается медленно, взбудораженность игры сошла на нет, и он просто смотрит на лицо любимой женщины, его родной и самой замечательной. Ласково гладит по бедру, заботливо поддерживает шею, касается своим лбом её лба и не отводит взгляда. Он вернулся, он тут.       Акеми дышит глубоко, щёки раскраснелись, волны тепла заставляют поджиматься пальцы на ногах, она чувствует каждое движение внутри, сжимает член Изуны внутренними мышцами, просто чтобы почувствовать — вот он, такой, каким она его помнит, каким любит. Он может измениться, она может измениться, но именно сейчас таю понимает, что-то, что родилось меж ними неожиданно, не специально, не умрёт и не уйдёт в никуда.       Они молчат, в этой тишине достаточно слов.       После же они ещё некоторое время лежат, обнявшись, целуются долго, и Изуна заворачивает их обоих в одеяло, скатывается со смятого футона с Акеми в обнимку, и уже на полу садится, творя из одеяла уютное, тёплое гнездо. Акеми у него в руках изворачивается, кладёт голову на плечо, мурлычет тихо. Это их почти-семейная нежность, ещё одна из маленьких традиций.              Они так и сидят, пока Акеми не вспоминает, что неплохо бы и самой поесть, и данна покормить, с неохотой выбирается из его рук, набрасывает дзюбан, идёт звать одну из учениц, чтобы позаботилась о том, чтоб принести еды. Изуна выпускает её неохотно, лениво, но тоже встаёт, поправляет футон, возвращает на место одеяло. И, пока Акеми разговаривает с ученицей, оставляет на столике с каллиграфиями закрытую шкатулку с подарком, который он приготовил для неё на этот раз.       Недалеко от столика, где Акеми тщательно коллекционировала все его подарки, стоит её рабочий низенький столик. На нём — черновики и заметки, и Изуна в который раз радуется, что смог поймать такую чудесную женщину. Помимо красоты и мозгов ещё и со схожими интересами и любовью к новым знаниям — чего ещё мечтать? Разве что как она готовит, он не пробовал, но это, уверен Изуна, у них ещё впереди.       Она возвращается, проинструктировав ученицу, улыбается, заметив подарок, но не касается его. Она никогда не вскрывает его подарки при нём, как то и положено правилами вежливости, хотя её реакцию на этот подарок ему всё же хотелось бы увидеть.       Впрочем, на реакцию он посмотрит в следующий раз, в следующий визит. Тем интереснее будет, а заодно даст ей время подумать об ответе на тот вопрос, что этим подарком будет поставлен. И даст сохранить им лицо, если не сложится, но об этом варианте Изуне даже думать страшно.       На все следующие сутки таю принадлежит только Изуне, всех возможных гостей ученицы-камуро вежливо просят прийти позже: больная госпожа боится стеснить своим недугом благородных гостей, и обязательно позовёт их её проведать, когда пойдёт на поправку. Особо непонятливым, если они были не знатны и не богаты, ученицы звали вакаимоно, личных мужчин-слуг Акеми. Да, она была сильнее их вместе взятых, будучи куноичи, но статус обязывал. И тот же статус невероятно радовал наличием дуэньи, которая решала вопросы со слишком знатными господами, желавшими видеть таю несмотря ни на что, и именно Акеми. Её старая яритэ решала эти вопрос влёт, правда, общий язык с нею скорее нашла Юми, чем она сама, но за старую Цубамэ-сан передрались бы все таю страны. Впрочем, потому Акеми и была лучшей, что могла себе позволить и её, и без объяснений взять пару выходных только для своего данна.       Отпускать Изуну к клану и делам Акеми не хотелось, но, увы, ни он не мог остаться на более долгий срок, ни она не могла слишком долго пренебрегать прочими клиентами.       И когда он ушёл, она вернулась к столику с его подарками, посмотреть, что же он принёс ей на этот раз.       В красивой резной шкатулке сверху лежала красивый свиток. Каллиграфия, распустившийся бутон лотоса и два кандзи, складывавшихся в слово «семья». Под ней явно было что-то ещё, и Акеми неожиданно-боязно было поднимать лист плотной бумаги с чёткими чернильными линиями. Она уже догадывалась, что может там увидеть.       Вместо того, чтобы поднять и взглянуть, что же прячет такой очевидный подарок, Акеми закрывает глаза. То, что у неё нет семьи — старая похоронила Акеми до третьего взросления, не значит, что традиции взросления, сватовства и погребения для неё иные, чем для всех. Пять, семь или девять ритуальных конвертов из хрусткой бумаги, причём не от Изуны — а от его старшего брата — это приглашение в их семью невестой и женой данна.       Акеми страшно, как не было страшно, когда под рукой впервые расходилось послушное стали детское горло. Она знает, даже если это так, ответ будет положительным, такая честь, что не знаешь как скрыть слёзы и проглотить ком в горле. Она молода, красива, популярна. Лучшая таю огня, драгоценнейший цветок в пруду подлунной жизни. Куноичи Учиха.       От прекрасной шкатулки несёт стылым холодом детства, матерью, оправдывающийся перед отцом за воду и малый талант дочери, отцом, что дал ей выбор и шанс выжить, чтобы самим забыть. Акеми достаёт три конверта. Скрепление, украшение — так не делает Изуна, её новые глаза это видят, так делает только Мадара-доно. В двух просвечивают сушёные водоросли и кальмары — первые свадебные дары.       Акеми не открывает третьего конверта, она знает, что там, традиции юино неизменны. Она аккуратно складывает всё обратно и закрывает резную шкатулку.       Ей дают шанс сказать «нет» и сохранить лицо, и это отчётливо жест Изуны, хотя она не сомневается, что остальные конверты он спрячет в одежде перед следующим визитом, и что будет ждать от неё ответа. Разумеется, она согласится — ведь это значит быть рядом с данна, не разлучаться с ним больше. Но ещё — это значит вернуться в деревню клана.       Оставить своих девочек, свои исследования, свою свободу выбирать. Свои исследования?       Она бросает короткий взгляд на столик, он цепляется за футляры со свитками по теории чакры. Да, об этом тоже придётся забыть. Акеми-таю может себе позволить любовника-Сенджу, и может позволить себе говорить с ним в закрытых покоях о чём угодно, Учиха Акеми, супруга Учихи Изуны ничего подобного себе позволить не сможет.       И ей будет очень, очень жаль об этом забывать. Может быть, они успеют закончить исследование до её замужества?       Таю вздыхает. Их сравнивают с бабочками — прекрасные крылья куртизанок несут их по жизни легко, пока они не сгорят в огне светлячка мужской жадности, женской зависти и беспощадности времени. Их же сравнивают с карпами — яркими рыбками, противостоящими течению, мужественными и искренними. Она сама сравнила бы себя с кошкой, всё, что осталось которой — сидеть и смотреть в воды протекающей мимо реки.       Акеми-таю закрывает глаза и на ощупь прячет воистину драгоценный дар. Акеми-таю разворачивается и выходит из комнаты, веля позвать служанок убраться и проветрить помещение, она идёт в баню. За это время и она, и её комнаты пропахли данна, и не следует принимать других клиентов там, где пахнет её сердцем.       Акеми-таю любит Учиха Изуну так, как никогда не сможет Учиха Акеми.       

***

      Инахо перебирала струны кото, заботливо настроенные таю. Сама таю занималась возведением сложной причёски. Цубамэ с Юми и Минэко придут когда она почти закончит, ведь если было свободное время, Акеми предпочитала оформлять лицо и волосы сама. Сейчас время позволяло, и она занялась воспитанием третьей из своих учениц, единственной не-Учихой, гражданской девочкой Инахо, со смазливым личиком и льстивым, лисьим голоском. Мало кто знал, что, как и у многих тут, у неё временами слишком взрослые глаза.       Саму Акеми «продали» в том же возрасте, что и её, но она всегда знала, что альтернатива — смерть средненькой, откровенно говоря, слабой по способностями Учихи в бою. Быстрая и некрасивая. Но Акеми стала таю, лучшей, у неё в постели был и глава её клана, и его младший брат, её будущий муж. Она приняла у себя четырнадцатилетнего Сенджу, занимавшегося плетением интриг при дворе даймё, и удержала его. Буквально полгода позже — и она бы не смогла его переиграть, вести, как раньше ей удавалось, но лучшая — значит и удачливейшая, и она удержала Тобираму, хоть её отношение к нему и непростое.       Потому она смотрела на маленькую Инахо, и готовила её. Чуть иначе, чем Хану или Миэко, которая училась у Юми больше, чем у неё. Она честно находила для неё время, и у той сейчас — урок музыки и постижения гармонии.       Прядка к прядке, волосок к волоску: собирание волос в прическу — дело небыстрое. Инахо играла неплохо, для своего возраста — практически отлично. Ей было уже одиннадцать, её срок стать юдзё близился, но даже так Акеми уже не знала, успеет ли доучить, пойдёт ли она на мизуагэ как её ученица — или же как ученица другой? За Ханой и Миэко, как ни крути, клан. Клан, который ждёт, что они станут медовыми куноичи, станут ему полезны. За Инахо — только она, её наставница.       Инахо не быть таю, Акеми и не готовила её к этому, быть ей в свите Ханы-таю, что займёт место Акеми, как Акеми заняла место Саяко-сенсей, а Саяко-сенсей — место уже покойной Комацу-окаа-сан.       Справится ли Инахо с ролью вечно-третьей? Хана и Миэко уже во всём берут пример с наставниц, пробуют целоваться тайком, готовясь целовать мужчин. Сумеет ли Инахо удовольствоваться имеющимся?       Минэко ревнует. Минэко, как и Юми, шинзо, куртизанка лишь чуть менее умелая, красивая, обаятельная и заманчивая, чем таю. Потому им никогда таю не стать, и гражданская шлюха ревнует. Ревнует мужчин, достаток, то, что в свите она даже не вторая — третья в лучшем случае, после Цубамэ и любовницы таю. Вот и шипит временами Минэко, ласково, вроде бережно, но бесится. На Хану-чан, молоденькую, умненькую, перспективную. На Миэко, что так отчётливо повторяет судьбу Юми. На то, что может она не третья в свите благородной таю, а аж пятая. Инахо она не замечает, и Акеми это на пользу — пусть девочка смотрит. Минэко верна и честна Акеми, потому вообще и имеет право кормиться из рук клиентов Акеми, что обязаны помимо таю одаривать каждый раз всю её свиту, потому и носит красивые кимоно и высокие причёски. Минэко хороший человек, Акеми желает ей удачи в жизни, но никогда гражданским не сравниться с куноичи.       Лисоглазая Инахо смотрит на свою таю и старается, Акеми видит в ней себя, слишком рано понявшую, что решётки на улице, за которыми сидят девушки, отдающиеся за звонкую монетку, лишь ключ к её свободе. Акеми не может взлететь за неё, но может помочь расправить крылья и рассказать, как встала сама. Не более, чем любой не-Учиха, но Инахо может хватить. Или повезти. Или нет — и тогда тоже только Ками знают, как сложится её судьба.       Акеми доплетает причёску, слушает. Юми входит тихо, кланяется у порога, приносит косметику. Инахо смотрит на струны, но порой поднимает взгляд, смотрит на то, как красит Юми лицо своей таю. Сегодня Акеми ждёт Хораки-данна, Акеми будет молчать, улыбаться и слушать внимательно, Хораки-данна любит поговорить, и в его речи всегда немало интересного. А вот аккомпанировать Акеми на кото для немолодого уже чиновника сегодня будет Инахо, и потому она готовясь к выходу повторяет и повторяет свою партию. У Инахо есть все шансы взлететь высоко, пусть и не выше всех, и Акеми даст ей шанс проявить себя. Она даст ей место рядом со своей ученицей Ханой, рядом с ученицей Юми Миэко, ведь рядом с шиноби в этом мире сытнее и безопаснее. Захочет ли она его занимать? Инахо всегда казалось умной девочкой, будь она другой, Акеми бы её не выбрала.       Когда Юми заканчивает с лицом таю, неторопливо и величественно в покои в восемь татами вплывает Цубамэ. Старая ласточка не любит присутствовать, когда Юми красит Акеми, это навевает на неё меланхолию и пробуждает забытые воспоминания, но у этой птицы достаточно власти, чтобы приходить позже, устраиваться на полу не королевой, нет, королева тут Акеми, но этакой вечной старой птицей. Её не сравнить с грифом — слишком плавна походка, по-прежнему красива грудь, а лицо, на котором опытная шлюха не прячет морщины, всё так же привлекательно. Не как в юности, совсем по-иному, и это заставляет останавливать на ней взгляд. Речи её умны, а говорит она мало. Яритэ и в этот раз щёлкает шёлковым веером, привлекая внимание, и лишь после кивка Акеми да убедившись, что Инахо поняла, что её задача ныне аккомпанировать разговору, начинает.       — Соловьи поют ночами столь же красиво, как вы, юная пташка Акеми-сан, радуете сегодня чужой взгляд, — склоняет голову и в шпильках теряются солнечные лучи. Юми прячет косметику за специальную ширму, ученицы, тенями проскользнувшие за старой шлюхой, скромно потупили взгляды в уголке, а у Инахо от волнения выступил пот. Играть при разговоре — похвала, но и непростая обязанность, она боиться ошибиться, слишком польстившись на благоволение Цубамэ.       — О чём поют ныне птицы в ветвях прекрасного древа, Цубамэ-сан? — улыбается благосклонно Акеми.       — Прекрасный журавль даймё-сама, да будут благосклонны к нему предки, расправила крылья, направившись к горячим восточным водам с подобающей охраной из северных горных земель, — Цубамэ говорит неспешно, её речь плавна. — И в числе той охраны пятое дитя, что не водит с ними дружбу, хоть они и благородных родов. Удивительные вещи поют ныне.       Акеми не хмурится, не показывает эмоций, хотя новости и впрямь престранные. Ей не нравятся шиноби из Тсучи-но-куни при дворе даймё Хи-но-куни, и уж тем более при двоюродной сестре даймё, Цуру-химэ, и брате её Горо. Она б не удивилась, води Горо «крепкую самурайскую дружбу», сиречь, любовника, из охраны сестры, так ведь не водит — а всё ж поехал с ней. К чему бы?       Акеми запоминает мысль и слушает дальше.       — Что клювы зимородков, из которых чудесные шпильки были вам дарены министром полноводной реки, ныне совершенно не блестят на солнце. А радуют светила и сердца алые капли земли, из тех же северных земель. Те горы рождают самые совершенные по форме лепестки каменных цветов, куда там белой россыпи девичьих слёз, по которым ныне как по песку ходят.       Акеми лишь качает головой. Вот охрана могла быть чем угодно, но вошедшие в моду гранатовые шпильки, главным поставщиком которых, вот удивление, является Тсучи-но-куни, уже намного серьёзнее. Первое — блажь, второе уже дела больших денег. Мало на что чиновники готовы спускать так много средств, как на женщин. А вот министру, заключившему воистину выгоднейший контракт с Мизу-но-куни, не повезло, видимо, провинился он чем перед даймё, раз морской жемчуг ныне не одобряем. А ведь это действительно был более чем политически и экономически выгодное соглашение.       — Что приют пустынных искусников, где в светило уходит на отдых, везёт ныне свои дары через врата жара, не полагаясь более на затерянные в песках нити, — продолжает Цубамэ, и это уже добрая весть. Границы с Казе-но-куни всегда были небезопасны, и решение их даймё торговать морем оправдано, но для Акеми это означает, что среди торговцев шелком и редкими пустынными травами будут крутиться её девочки, ведь в том порту, что меж собой они именуют вратами жара, у неё почти десяток куноичи. Портовые города — всегда хлебное место для представительниц их профессии, а с такими переменами оно станет ещё ценнее.       С минуту они хранят молчание, Акеми даёт ученицам время подумать и осмыслить, Юми всё поняла, что ещё, помимо сказанного, знает Цубамэ — одни ками ведают, а она спросит:       — Итак, что поняли? — резко, хлёстко, выдёргивая из неторопливого течения разговора. Совсем не высокий стиль, а жёсткие слова по сути, от таю, что не жалеет для своих воспитанниц наказаний. Как и во всех остальных борделях — физических и унизительных, так быстрее доходит, она по себе помнит.       Простенькую задачу они с Цубамэ задали девочкам, даже не высокий стиль, с десятком подтекстов и старыми стихами, с величественными сравнениями и полным скрытием смысла, аналогией даймё-солнце, восток-прибыль, закат-покушения и чайная церемония — аналог всей жизни, а лишь сравнения и иносказания. Но они всё равно задумались. Инахо не прекращает играть, умело поддерживая настроение, тихо и незаметно, возможно, поняла, что её роль тут создавать фон, и, возможно, однажды как Цубамэ, принести юным девочкам один из важнейших уроков в их жизнях.       Хана морщит носик, жест очаровательный, но таю недовольна: та уже взрослая, косметика наносится не просто так, и смазывать её излишней мимикой недозволительно. И большая часть эмоций на лице будущей таю непозволительна, ведь её работа кланяться и улыбаться. Миэко молчит, вежливо склонив голову, вот у кого «видно солнышко из глаз, что в затылок светит», куколка и только. Не хватает изящества и ума для таю в образе, а вот убийца из неё выйдет отменная, Юми хорошо натаскивает девочку, и Акеми отмечает неожиданный талант.       Юми ведь совсем иная, у неё жадный для сакэ и ласк ротик, она громкая и яркая, словно птичка. И воспитала в своей ученице то, что будет на голову её выше. А образ куколки для такой даже на пользу, меньше подозрений и сомнений.       А научить тому, что не умеешь сам — действительно великий талант.       Акеми ждёт ответа от Ханы, и та отвечает. Говорит медленно, сомневаясь, и далеко не всё, хотя задачка проста. Недовольство Акеми становится более явным, Миэко это видит, чуть вжимает голову в плечи. Она опасается за подругу, знает, что Акеми не простит той ошибок. Инахо играет, но Акеми чувствует её заинтересованные поглядывания. Она слушала, и, быть может, даже что-то поняла. Быть может, даже больше Ханы. Акеми следит: как поступит Инахо, попытается ли показать себя в выгодном свете на фоне ошибки Ханы, или же поправит Хану после? От одного выбора ничего не изменится, но он ляжет в статистику, что щелкает у Акеми в голове, и однажды эта статистика будет решать судьбу малышки.       Если Акеми доживёт до того, но эту мысль таю отбрасывает сразу же, как она мелькает в разуме. Сейчас думать об этом совершенно излишне.       Хана ловит пристальный взгляд, почти янтарный — у Инахо красивые глаза, и голос звонкий, и она даёт звучать только кото в своих руках, отмечает себе Акеми. Ученица видит тёмный взгляд Миэко, та тоже молчит, волнуется, наверняка многое поняла из-за специфики собственного обучения и большего общения с Юми, которая не жалеет ни себя, ни детей, и потому рядом с нею растут быстро. Обе ученицы молчат, и Хана-однажды-таю расслабляется, её сейчас не будут клевать. А расслабившись, наконец-то ловит понимание и добавляет детали. Не всё, далеко не всё смогла понять, проанализировать, услышать, но Акеми видит задатки, и её немного отпускает. Однажды она справится. Впрочем, стоит пояснить им основные выводы, что не были озвучены:       — Не так дурно, как могло бы быть, — говорит она, но в голосе её уже нет резкого недовольства. — Но ты ни слова не сказала о том, что следует из этих вестей. А следует из них, что нет сейчас толка сближаться ни с представителями Мизу, ни с представителями Тсучи: первые в немилости, вторые — в чрезмерной милости, а и то, и то — крайне опасные дела. Стоит же вам обратить своё внимание на представителей Казе, что перспективны и щедры на шелка, и не забывать следить за тем, кто обращает своё внимание на вас. Не только покровители выбирают нас, но и мы выбираем, чью благосклонность мы примем охотнее. И то, что сказано про представителей, торговцев и дипломатов других стран, равно относится и к нашим чиновникам и торговцам, толстым да жадным. Каждый ведёт из них своё дело, и у тех, кто связан с Мизу, не будет денег на достойные гребни, как и дорогие подарки торговцев Тсучи могут обернутся делом о растрате, в котором будет ваше имя. Исключения? Есть, конечно, но вы пока не ориентируетесь в этих водах, не заплывайте дальше, чем освещает ваш путеводный фонарик.       Девочки слушают её внимательно, запоминают. Акеми никогда и ничего не говорит им просто так, это они давно уже знают, как и то, что каждое слово их наставницы может в будущем сохранить им силы, нервы, а, быть может, и жизнь. Они кланяются почтительно, демонстрируя своё понимание. Акеми надеется, что её слова смогут уберечь их в том водовороте мутной воды, что кроется за красивыми ширмами и вежливыми словами придворных. Но их время подходит к концу, вот-вот подойдёт Минэко, что должна встретить посланных за Акеми людей Хораки-данна, и придёт время идти. Инахо, повинуясь жесту наставницы, снимает накладки с пальцев, собирает кото. Переносить музыкальные инструменты нужно бережно, они хрупки, но Инахо уже умеет это делать. Она будет для Ханы хорошей помощницей, лишь бы только всё сложилось так, как желает того Акеми.       …на следующий день Хана, горя щеками, признается наставнице-Учиха, что Инахо услышала больше неё, недостойной, и, хоть и сказала это ей в тайне ото всех, даже от верной Миэко, Акеми-сама должна знать. Таю не знает, выгораживает ли Хана девочку, или действительно считает, что для разведчика-Учихи знать о своём окружении буквально всё жизненно важно, хотя так и есть, строит ли свои первые интриги по привязи верной соратницы с детства или ищет ещё одного настоящего друга. Но всё это даёт ей ещё одну непозволительную для свободной женщины роскошь: надежду.       

***

      Дни летят как алые листья с клёна, Юми притаскивает откуда-то сенбоны непривычной формы и долго с ними тренируется, по утрам закалывая одним из них волосы своей таю, в столице новая мода на ткани из страны Журавлей, и Хораки-данна одаривает её такой тканью, из которой дорогая ткачиха собирает роскошное кимоно. Акеми подбирает к нему на удивление простой оби и уже через неделю знатные дамы обсуждают меж собой, как пошло носить с дорогой, журавлиной тканью старые цветастые пояса.       Изуна-данна не радует её своими визитами, в клане неразбериха, девочки терзают сямисэн меланхоличными мелодиями, новых свитков на столике в уголке подарков от неизвестного поклонника не появляется, и Акеми прячет под ресницами и в сердце наивную надежду на волшебство. Потому удивляется, когда Хана говорит, что к ней пришли, и называет знакомое имя. Он всегда приходит в назначенный срок, хотя она его уже и не ждала, не думала.       Таю выскальзывает в комнату из маленьких покоев счетовода, в которых разбирала счётные книги, кланяется вежливо, улыбается. Ученицы за спиной расступаются, Юми отходит в сторону, отступает в темный угол. Его здесь знают, и знают хорошо. Это — клиент Акеми-сама, и не им на него смотреть.       — Добро пожаловать, Сенджу-сан. Мы рады вновь видеть вас, — вежливо, но без особого подобострастия, клиент постоянный, но не слишком высокопоставленный.       Знакомое хенге, но нет знакомой колкой и стылой инистой чакры, белых волос или характерных меток. Скрывается, но это и понятно, и логично, и ожидаемо.       И всё же она улыбается, как и всегда мягко, и велит одной из девочек-камуро проводить своего гостя в комнаты наверху. Кимоно тихо шуршит в такт её шагам, она уходит в те же покои, где поправляет макияж, возникшая из темноты Юми поправляет три статусных гребня, внимательно осматривает Акеми и кивает. Куноичи проще, будь она гражданской, пришлось бы звать ещё учениц, но всё готово, и таю поднимается по внутренней лестнице к своим покоям, где камуро открывает перед нею сёдзи, низко кланяется Тобираме и растворяется в сумраке длинных коридоров.       Тобирама сидит на дзабутоне, скрестил перед собой ноги, руки лежат на коленях. Акеми кланяется ещё раз, проходит и привычно опускается на колени у чайного столика.       — Чаю, Сенджу-сан?       Расслабленная поза, неформальная аура, и то же биджево хенге! Акеми привычно сдерживает раздражение, но отсутствие белых-белых волос её напрягает. Ей не нравится его маскировочная техника, хотя в первые несколько встреч этот смазанный образ помогал расслабиться и не думать, что перед нею Сенджу. А сейчас она точно знает, что это он, и предпочла бы видеть его лицо, но только склоняется над столиком с подготовленными принадлежностями, повинуясь его кивку.       Придерживая рукава дорогого, роскошного кимоно, разливает чай, и не замечает, как ставит чашку перед ним, а не протягивает. Акеми опускает густо накрашенные ресницы, словно так и надо, и склоняет голову. Звенят подвески в кандзаши, молчит Тобирама.       — Краска. Сотри.       Макияж? На ней привычный, неощутимый слой белил, маленький красный ротик, острые стрелки. Благо, по старой моде она не чернит зубы, но и эта краска результат часовых усилий. Но Акеми подворачивает рукав, натягивает на пальцы рукав косодэ и держа голову прямо, стирает краску с лица. С краской с Тобирамы сходит хенге, и Акеми не может не улыбаться, когда видит резкое лицо с тремя засечками. Сенджу берёт свою чашку и с поклоном протягивает ей.       Она несколько удивляется этому жесту, но чашку принимает. Пить совсем не хочется, да и полностью стереть краску так, рукавом — не так просто, особенно свежую. Мешать чай с привкусом краски для губ — мягко говоря, невкусно. И всё же она аккуратно отпивает мелкий-мелкий глоток, умудряясь даже не запачкать чашку остатками краски.       — Умоешься?.. Я подожду.       — Да, — кланяется вежливо, уходит — благо, недалеко, а водой краску смыть проще, особенно если чуть-чуть помочь себе чакрой. Возвращается она быстро, хотя и ходит плавно и чинно, вновь опускается на колени перед Сенджу, стараясь любоваться им не слишком откровенно.       Тобирама ловит её взгляд, улыбается — еле заметно, уголком губ, чуть приподнимается бровь, и протягивает ей руку ладонью вверх. Акеми протягивает свои ладони навстречу, касается запястья, приникает щекой к ладони, и на грани слышимости ловит приглашение.       — Иди сюда.       И она идёт, обвивает вытянутую руку ладонями, изворачивается и всё-таки перебирается, не перекосив одежд, к нему ближе. А Сенджу бесцеремонно дёргает дорогой пояс, сдирает накидку, отшвыривает кимоно. Таю молчит, она знает, что он может быть грубым, даже жестоким, но не чувствует этого сейчас. А происходящее — как незнакомая, но жутко интересная игра. И ей правда немного жутко, когда Тобирама одним лёгким ударом голени заставляет её распрямить ноги, поворачивает за плечи спиной к себе, обнимает одной рукой поперёк талии.       — Здравствуй, Акеми Учиха, — всё так же тихо звучит над ухом, и из причёски на пол падает первая шпилька.       Она улыбается, когда происходящее складывается для неё в единую картину. Сдирание маски, почти ритуальное, маски любимой, родной, почти сросшейся с ней самой — но всё же маски. Того, что не совсем она. И она молчит, пока на полу не оказываются все восемь шпилек и три цветочных гребня, пока волосы не рассыпаются из сложной прически. Последние детали облика Акеми-таю.       — Здравствуй, Тобирама Сенджу.       Он гладит её по щеке и еле уловимо перетекает в сейдза, а она сползает ему на колени. А потом бесцеремонно, прямо на полу потягивается — многослойные одежды тяжелы и не гнутся, а дзюбан с испачканным рукавом совершенно не стесняет, и вместо кукольной маски — довольная гримаска.       А ещё они в очень популярной позе, воспетой во множестве поэм и представлений. Правда, во всех сидит женщина, на колени которой укладывается из-за отсутствия подушки-макуда усталый мужчина, и это почти неприлично. А уж со сменой ролей… Сенджу её в который раз удивляет, но это оказывается так хорошо, что остаётся лишь довольно жмуриться, когда чужая рука зарывается в волосы, чешет затылок и зудящую от смытой краски шею.       Акеми тихо млеет от этой ласки, сама тянется рукой выше, коснуться пальцами его скулы, легко почесать за ухом, запутаться в коротких волосах и тихо замурлыкать. Она думает о свитках, которыми они обменялись, о том, что писала там, о том, обсудят ли они это сегодня или промолчат, и вновь молча и тайно обменяются свитками.       — Как ты? — спрашивает Тобирама, и застаёт тем самым врасплох. Как…она? Не дела, не свитки?       Он ловит в глазах Акеми растерянность, почти вопрос — за что он так с ней, и фыркает. Щёлкает по носу — легко, еле ощутимо и снова повторяет:       — Не думай. И снова — как ты?       Первый порыв — привычно отмахнуться. Конечно, хорошо, как ещё может быть? Но она успевает его отследить, и, подумав, отбросить. Почему бы и не сказать, как на самом деле?       — Грустно. Только и развлечений, что шутить над придворными дамами странными сочетаниями в одежде.       — Которые сама же и вводишь в моду. Всегда хотел спросить, кстати — а вы сознательно их дразните, заставляя выставлять себя в самых нелепых видах? — интересуется Тобирама, и Акеми не разбирает, что её больше удивляет: его искренний интерес или то, что он вообще это заметил. — Потому что я не знаю, как можно женщин заставить ходить в таком. Знал я одну пустынную куноичи — умная была, взрослая. В полном кимоно и макияже пускала вместо себя куклу, а сама одевалась под её охранника в мужскую одежду.       Он снова чуть улыбается и второй рукой гладит женщину по лбу, разглаживает волосы и снова повторяет. Смотрит в лицо, мягко, спокойно, но нет-нет и метнётся острый взгляд к окну, к дверям, к бумажным перегородкам. Она видела такое и не волнуется — просто шиноби не может не следить, а уж сенсоры и подавно. Но чем дольше она лежит вот так, на коленях у Тобирамы, тем всё реже эти взгляды. Он успокаивается и расслабляется.       — А грусть Госпожи что вызвало? Длинная осенняя пора, или есть иные причины, посмевшие несовершенством расстраивать вас? — так же легко, как шутил, переходит на вкрадчивый тон. И планировал же, когда раздевал и на колени укладывать. Снова звать Госпожой и как бы ни кормить. Видит она у него в поясной кобуре знакомый свиток, хотя не может не признать: Хаширама Сенджу — талант не только в стихиях второго круга, но и в приготовлении еды.       — Сознательно, — она улыбается. — Это так увлекательно, наблюдать за тем, как они ищут объяснения выбору одежды, и как резко признаётся пошлым то, что ещё вчера было естественным и обыденным. А грустно мне от того, что достойные собеседники — большая редкость по нынешним временам, и, будто этого мало, даймё-сама затевает странные вещи. Недобрые дела творятся при дворе, зашевелились послы соседних стран.       Она слегка хмурится, вновь вспоминая услышанный во время визита к Хораки-данна разговор о том, будто бы видели во дворце даймё Огня шиноби страны Земли, да не просто видели, а как почётных гостей.       Тобирама хмурится: лоб прорезают морщинка, глаза как алый взблеск шарингана. Тот думает, но после качает головой.       — Тут непонятно, дурость или подстава. Двоюродная сестра даймё была как-то познакомлена с одним благоро-о-одным, — презрительно тянет Тобирама, — шиноби из Камня, и теперь для «тётушки» юные члены этого клана носят зонтики и сопровождают её на курорты. И тут уж непонятно, то ли просто озабоченная, то ли ею прикрываются или дело вообще в далёкой стране Молний, даймё которой как-то очень обиделся на лишённую невинности и «немножко» беременную жену на собственной свадьбе. Да и от кого, от охраны с Огня, — фыркает и наконец-то смеётся Тобирама, и Акеми понимает: вот теперь всё действительно хорошо, и старый пикантный курьёз тут ни при чём.       Она улыбается, расслабленно прикрывает глаза, откладывает подальше мысли о делах, всё равно невольно подползающие. Призыв данна принёс ей записку о том, что сталось со шкатулкой с контрактом от даймё, и извинениями, что он не сможет навестить её ещё долго — вопрос «кто в клане теперь ищет запасы на зиму» встал слишком остро. И это тоже было одной из причин её грусти. Было нечто остро неправильное в том, чтобы лежать расслабленно на коленях у Сенджу и думать о данна. Он не писал ей о своих чувствах, но ей и не требовалось этого, чтобы понимать: он чувствует вину за выходку подчиненного, и даже казнь на месте этого не изменила. Как и всегда, когда случался провал, пусть и не по его вине. Изуна-но-данна всегда знал, что мог бы сделать, чтобы предотвратить провал, и чувствовал вину за несделанное. За то, что не предсказал, не предотвратил. И, в то же время, она думала о Сенджу. Стоит ли и перед ними вопрос физического выживания клана? Чувствуют ли они вину за провал, за то, что не прикрыли своего от безмозглого катонщика? Или просто ругают идиотизм Учих, тактику «так не доставайся же ты никому?»       Был один вариант. Абсолютно нереальный и очень самоубийственный. Совершенно безумный. Но может стоит попробовать?       — А ты как? — спрашивает всё-таки Акеми. И это не привычное щебетание, заставляющее клиентов рассыпаться в восхвалениях себя-любимого или пронытся в волю. Таю не юдзё, таю может сказать «нет», но стоить ей оно может дорого. Если не хочешь делать того, что тебе неприятно и платить за это потом, то делай то, на что тебе всё равно. Слушай их.       А сейчас ей действительно было интересно — как он. Какие дела, заботы, о чём думает, когда хмурится, и откуда такая чисто-придворная вещь как предпочтения в любовниках двоюродной сестры их даймё известна именно ему. Тобирама — много-много интересных историй, чаще всего страшных и кровавых, но она же нашла в нём чувство юмора? И вряд ли только оно не могло пробиться из-за маски сурового воина.       Сенджу тоже молчит, перебирает волосы лежащей на его коленях женщины. Что можно сказать, что нельзя, что общеизвестно, что точно известно ей…       — Устал, — он чуть прикрывает глаза. Достаточно честно, достаточно скрытно. — Много дел требуют внимания.       Акеми молчит, слушает внимательно, но в глазах — сочувствие. Не наигранное, совсем нет — наверняка у Сенджу проблемы с даймё из-за утраченных документов, и если и не стоит вопроса выживания, то уж вопрос компенсации убытков стоит точно. Скажет или нет — ей слегка любопытно, но недостаточно, чтобы привычно мягко вызнавать наводящими вопросами. Или всё же попытаться? В конечном итоге, он всегда может отказаться отвечать и она примет его отказ — никуда не денется.       Поэтому она легко мурчит с вопросительной интонацией, заметила ещё тогда, что «кошачьи игры» ему нравятся. Тобирама улыбается грустно, гладит по голове и молчит. Что ж, этого же следовало ожидать?       — Как раз не хочу это вспоминать. Я с рассветом ухожу — дела. Не обижайся? — просяще спрашивает он, и Акеми в который раз удивляется вопросу. Обычно Тобирама оставался до полудня, завтракал тут же и неторопливо, как и положено дорогому гостю таю, удостоенному личного её внимания, уходил.       Серьёзное выражение лица Акеми не прячет, и её снова ласково гладят по лицу — легко-легко.       — Устал не до состояния, когда хочется жрать, спать и сдохнуть, конечно, но одни и те же вопросы, одни и те же ответы в разных обстоятельствах и разных профилей… Люди не решают проблемы, почему-то, когда они есть. Они их игнорируют, в ожидании, когда они разрастутся достаточно, чтобы решать их можно было не уронив собственный раздутый статус, — злобно шипит под конец Сенджу, но быстро берёт себя в руки и ровно дышит, явно успокаиваясь.       Она приподнимается, чтобы легко поцеловать его в щеку, зарыться ладонью в волосы — лёгкая, нехитрая ласка, призванная помочь успокоиться, а не просто взять себя в руки.       — Люди, — согласно озвучивает она с интонацией приговора. И нет, она не обидится, просто она…       Волнуется? За него?       Акеми стоит немалых трудов удержать лицо, хотя она не уверена, что ей удалось не выдать на мгновение накрывший страх. Ещё одна ступенька привязанности пройдена, и да, это страшно. Она успокаивает себя мыслью о том, что она позаботилась о том, чтобы не вмешивать в это никого кроме себя, но каждая ступенька приближает её к смерти.       Путь назад? Конечно есть, но она не пойдёт по нему. Только сделает всё, что успеет за отведённое ей время. На её поцелуй Тобирама не отвечает, но обнимает и долго держит в объятиях, поставив подбородок на плечо.       — И как ты с ними работаешь, — тепло фыркает мужчина ей на ухо и Акеми ёжиться от лёгкой щекотки, — зато я могу рассказать, как брат, нашедший на моей подушке несколько тёмных коротких волосков, выяснял про мою же оказывается внезапную личную жизнь.       До Акеми не сразу доходит, что речь шла о её призыве, короткий чёрный волос — ну Аки!       — И как же он среагировал? — Акеми тихо хихикает, думая, что с маленькой пушистой мерзавкой Сенджу придётся познакомить. И пояснить за её спиной, что её призыв бывает весьма коварной, когда речь заходит о личной жизни хозяйки.       — Хаширама-то? Закошмарил советников на тему того, что если их протеже мне помешают — он будет учиться играть на кото в их домах. И знаешь, это одна из самых страшных угроз, что я вообще от него слышал, — Тобирама издаёт короткий смешок, связанный с забавным фактом — у Хаширамы нет слуха. Вообще. Даже зачатков. Даже чувства ритма. И да, это страшно. — Мне же пришлось страшнее… Мне запретили обсуждать с тобой теорию чакры!       Акеми на это аж возмущённо дёргается: как запретили, за что?       — Но шаринган не чакра, — судорожно выдыхает она, в попытке обнадёжить Тобираму: пусть чакру нельзя, но шаринган-то её, а Сенджу так счастлив, когда занимается чем-то подобным. И лишь уловив ещё один смешок понимает, что-то была всего лишь шутка, и фыркает возмущенно, не желая признавать очевидного: приняла шутку за чистую монету.       Впрочем, она так и так ведёт себя слишком открыто с ним, и не хочет иначе — а значит…       — Страшная угроза! А волоски ты не проверял на предмет того, чьи они? Раз короткие — явно не мои, — она чуть лукаво улыбается, ловит губами его ухо.       Тобирама ежится от прикосновения, гладит её по спине и продолжает сдавать Аки.       — А они кошачьи, без вариантов. Как только брат их мне отдал — с негромкий хлопком пропали обратным призывом. Не подскажешь, что бы это могло быть?..       Конец фразы он уже говорит, уткнувшись Акеми в плечо, и явно давит смех, а вот таю почти смущается, хихикает, прикидывает количество наличной чакры. И думает, что отчитать кошку за хулиганство можно и так. Демонстративно!       — Не что, а кто. Могу даже познакомить, если тебе любопытно.       Маленькая зараза определенно заслужила. А что Сенджу будет знать про её призыв… Так он и про неё саму знает. Послания можно и с другими кошками передавать будет.       — Ко-о-о-ошку, — задумчиво тянет Тобирама и энергично кивает, — хочу, очень хочу!       И строит про себя коварный план, как сцапать хвостатую на руки, не захочет сама — так попросит хозяйка. И нет, ему не стыдно, ему очень интересно.       Акеми хмыкает, поворачивается поудобнее, не выбираясь из объятий, кусает палец для техники призыва. На полу с хлопком возникает мелкая чёрная кошка, которая, завидев хозяйку в компании, тут же пытается сбежать, но Акеми перехватывает её за шкирку.       — Аки, красавица моя, — вкрадчиво начинает Акеми, — ты разве не рада меня видеть?       — Мя! — фыркает Аки горделиво, косится на Сенджу с любопытством.       Акеми демонстративно устраивается в его объятиях поудобнее и ласково смотрит на Аки-неко, изо всех сил прикидывающуюся обычной кошечкой. А Сенджу за спиной весь подобрался, смотрит немигающе, и таю только представляет, как они выглядят — раздетая, с чистым лицом и в одном дзюбане она и одетый, узколицый, хищный и большой Сенджу. И маленькая невинная кошка, да, Аки?       Аки складывает лапки, демонстрируя покорность судьбе, но Акеми этим не проведёшь. Она прищуривается, продолжая вопросы:       — А скажи, красавица моя, как ты объяснила свою задержку три дня назад? Немножко прогулялась, верно? Куда же ты прогулялась, Аки?       — Миу? — вопросительно-жалобная интонация — «О чём ты, хозяйка?» звучит весьма отчётливо, и рука на кошачьем загривке сжимается посильнее. — Ладно, мяу, ладно, мне был-ло любопы-ытно, мр-р-р!       — И что именно такого любопытного, — подсказывает Тобирама, но сам не лезет в разговор с призывом, и, кажется, вообще сдерживает желание расхохотаться.       Акеми смотрит на свой призыв вкрадчиво, этот взгляд обещает наглой кошке минимум месяц без вкусных сливок, а на такое Аки при всём своём коварстве не согласится.       — Ка-ак что-о, мр-р-р? Ты же отка-азываешься мне р-р-рассказа-ать, мр-р-р, подр-р-робности! Пр-риходится выясня-а-ать само-ой, мр-р-р! — кошка прикидывается возмущённой, но выходит всё равно попытка оправдаться.       Абсолютно ошарашенный взгляд Тобирамы Акеми пока игнорирует, хотя ей безусловно, интересно, что же такого шокирующего подумал Тобирама.       — А скажи мне, Аки, что тебе было велено сделать? Неужели ты неспособна выполнить такую простую просьбу — передать свиток и остаться незамеченной? Боюсь, мне придётся перестать вызывать тебя, раз так, — Акеми укоризненно качает головой, а Аки косится обиженно.       — Всё-о-о я могу-у-у, Аке-еми-са-ама, мр-р-р!       — Тогда почему же твои волоски были замечены, м?       Кошка молчит, смотрит жалобно — причём не на хозяйку, а на Сенджу. Очень, очень жалобно.       — Я не зоофил, — поспешно открещивается Тобирама, и мотает головой, таю с кошкой одновременно фыркают, поняв, ЧТО представил себе Сенджу, а Акеми в очередной раз понимает, сколько всего она не знала о мужчине, с которым спала почти пять лет и более чем успешно тянула информацию. Кошка щурится. В конце концов, «озабоченный извращенец» — это комплимент, и в глазах Аки Тобирама только что набрал ещё пару пунктов в свою пользу.       — Я бы советовала тебе поостеречься озвучивать это при Аки, — ехидничает Акеми, — она может из принципа попытаться заставить тебя в этом усомниться. Ничем иным, кроме подобных принципов, я не могу объяснить её патологическое любопытство к деталям моей личной жизни.       Аки фыркает демонстративно, умудряется задрать носик с горделивой мордашкой, и то, что её всё ещё держат за шкирку, ей ничуть не мешает.       — Я, мо-ожет про-осто хочу, чтобы меня-а погла-адили, мр-р-р! — заявляет она.       Акеми хмыкает, усаживает кошку на колени, но гладить не спешит.       — И что же ты успела выяснить, Аки? — интересуется Акеми.       — Ничего! — от возмущения Аки даже не сбивается на мурлыканье. — Ничего правдоподобного, мяв! — она произносит это со вселенской обидой в голосе. — Твой Сенджу скры-ытный, мр-р-р, о нём даже р-родной кла-ан ер-рунду болта-ает, мр-р-р, но я же чу-уяла!       Акеми кидает быстрый взгляд на Тобираму. Нет, сидит, смотрит заинтересованно, гладит её плечо кончиками пальцев, расслаблен. Красивый, уверенный, наслаждается представлением, и ждёт, что вытряхнет хозяйка из кошки. И каждому интересно, что о нём говорят, а со стороны — видней. И информация эта ценна, конечно, но не более чем знание о том, что весь чиновничий аппарат принял общую позицию по делу с ящичком.       — И что же болтают, что же чуяла, м? — спрашивает Акеми и привычным знаком — только её и Аки, даёт той понять, что это не интрига, не притворство, и можно просто говорить.       — Будто бы не интересу-уется он ни мужчи-инами, ни же-енщинами, только одной наукой да войно-ой, мр-р-р, — Аки отвечает, но косится на Сенджу, следит за реакцией. Ей тоже любопытно, что тот думает о слухах о себе любимом. — Но я же чу-ую, ка-ак он на тебя р-реагир-рует, мр-р-р, — взгляд кошки отсвечивает ехидцей — у неё, как и у многих призывов, удивительно богатая мимика, скорее человеческая, чем животная. — И по-омню, чем пахло в твое-ей комнате после его ухо-ода.       На вопросительный взгляд Акеми Сенджу пожимает плечами:       — Ничего нового. Так и о брате говорят, и наверняка о половине действительно занятых руководителей. Работа удовлетворяет, — ехидно хмыкает Тобирама в конце.       — Рабо-ота, мр-р-р? — очень ехидно высказывает Аки то, о чём подумала в этот момент, но не стала озвучивать её хозяйка. — Хенге не маскирует за-апах, Сенджу-са-ан, — кошка щурит глаза, чуть подёргивая усами, обернула хвост вокруг лапок, чтобы не выдать смех его подёргиваниями.       — Запах? — удивляется Тобирама, он и правда не понимает, о чём ведёт речь эта кошка с длинными усами. А вот Акеми понимает и вместе с Аки испытывает облегчение — Тобирама просто сидит и смотрит картинку «женщина и кошка», а не планирует прибить навязчивый призыв и докучливую шлюху. Ведь причин и поводов у занимающемуся делами клана, шпионажем и контрразведкой Тобирамы более чем достаточно. И это на самом деле ещё не скоро перестанет волновать Акеми, профессиональная деформация. Но после таких моментов — станет беспокоить меньше, и она с удовольствием включается в игру Аки «расскажи и расспроси о Сенджу». И очень надеется, что призыв— самовольный и талантливый, как и она сама, — не начнёт другую игру, «расскажи об Акеми-чан», из лучших побуждений и с целью привязать Тобираму покрепче, чтобы не смог ни отпустить, ни повредить Акеми. Аки и Юми всегда о ней заботились, как и она о них, но забота Аки порой принимала крайне странные формы.       — Мур, — утвердительно кивает Аки. — Вы же к Акеми-са-ама давно-о ходите, мр-р-р… Хотя и по р-р-работе, мр-мр-мр, — последние звуки напоминают хихиканье в исполнении кошки.       Акеми смотрит на кошку слегка укоризненно, ей кажется, что не стоило бы упоминать это здесь и сейчас.       Тобирама пожимает плечами и ехидно, сверху вниз смотри на кошку.       — Работа удовлетворяет, что я и говорил, — и замолкает, поймав с языка фразу о том, что свою работу он искренне любит. Она была слишком провокационна и могла оказаться слишком близко к правде. Сколько таких, попавших в сети очарования? Сколько написано трагедий о прекрасных таю, роскошных, умнейших и красивейших женщин прошедших эпох, и их возлюбленных, чья судьба — всегда! — смерть. И он достаточно прожил, чтобы понимать: просто шлюха легко привязалась бы и сбежала б с шиноби, что дал бы ей дом, выкупил бы и увёз с собой. А вот подготовленная куноичи вряд ли испытывает к клиенту что-то, кроме приязни. И шанс поговорить с кем-то о чакре ко взаимному удовольствию, пусть даже и переспать в процессе пошутить, понежиться под лаской, дороже чего-то эфемерного.       Кошка и женщина, если и понимают недосказанное, молчат. Аки поворачивается на руках Акеми, трется боком об доспех Сенджу, оставляя на нём несколько волосинок, и укладывается вновь, сохраняя иллюзию уюта и спокойствия. Пусть хозяйка отдохнет, расслабится — она и так слишком много нервничает в последнее время.       Аки чует беду, только не знает, когда и откуда она придёт. И считает, что чем больше рядом с хозяйкой тех, кто может её защитить — тем хозяйке же лучше. И чем больше тех, с кем она может расслабиться и побыть собой — тем тоже лучше, ведь последнее время хозяйка несколько отдалилась от Юми-сан! Причём добровольно, а та почему-то ей потакает, вместо того, чтобы объяснить, что они-то на её стороне.       Поэтому пусть его, пусть. Она видела Сенджу, рыжий рассказывал о вечном враге хозяина, да и любовник среди Сенджу в нужный момент может помочь. В случае, если всё сложится плохо — хоть забрать себе игрушкой, бесправной, но живой. А хозяйке у него будет хорошо, лучше даже, чем в клане.       Акеми тоже молчит, сидит расслабленно, будто и не волнует её ничего. О том, что её волнует, она будет думать после рассвета, гладить чёрную шерстку призыва и прикидывать. Только бы Аки ничего не начудила, а с прочим она что-нибудь придумает. Сложные интриги — её конёк, в конечном счёте.       А пока — как говорит ей Сенджу, не думай. Просто не думай, сиди и грейся в тепле чакры, грейся тем фактом, что можешь вот так сидеть, и тебя не думают убить.       — Кстати, раз уж речь зашла о том свитке, что Аки должна была передать…       — Я пер-редала, мр-р-р! — тут же вставляет кошка.       — Хвостатым слова не давали! — грозно-шутливо одёргивает она призыв, который, будь его воля, уже задрав хвост рассказывал бы, какая она красивая умная и неподражаемая. — Как тебе?       — Ты уже прочитала третий свиток из тех, что я оставлял? — интересуется Тобирама, и дождавшись согласного кивка, продолжает — то, что там сказано о влиянии чакры на материю, сквозь которую она протекает, как та же природная, но по-другому? Так вот, ты же сама говорила, что для пробуждения шарингана нужна энергия. Много чакры, и да, то твоё истощение. Получается что эволюция — это буквально чакра, ставшая материей шарингана, м…       — Ты хочешь сказать, что она становится частью шарингана? — ловит очевидное Акеми, и удивляется — логично же! — И потому пробуждение шарингана после пересадки не-Учихе не задокументировано — просто чакра не переходит в глаз…       — Нет, скорее всего переходит, — не соглашается Сенджу, и разворачивается так, что бы им было удобнее смотреть друг другу в лицо, — но не знает, в какую именно материю и как ею укладываться. Вот и убивает.       «Убивает» — великое додзюцу не может не быть предметом для изучения. И, конечно, количество трупов после боя с Сенджу не может не служить предметом изучения, и они тоже пересаживали шаринган. В отличии от Хьюг, Учиха не требуется печатей — их демонические глазки прекрасно убивают покусившихся на них сами по себе.       — Мяу, — весомо говорит Аки, и на два удивлённых взгляда манерно пожимает плечиками, мол, должна же и я была что-то сказать.       — Звучит логично, — согласно кивает Акеми. — И, помнится, я обещала кое-что сказать. То, о чем я не стала писать. Если шаринган и впрямь есть чакра, ставшая материей, и эволюция его — это преобразование чакры в материю, то замеченное мною получает интересное подтверждение. Чакра расходуется на активность шарингана, но если потока чакры не хватает — или она не та, что ему нужна, как ты сказал, не знает, в какую именно материю? — то шаринган начинает отмирать. Слепнуть. Примеров пересаженного у меня под рукой не было, зато в памяти есть результаты диагностики разных ступеней развития додзюцу.       — Кстати, позволишь? — Тобирама активирует Шосен и подносит к её лицу, не касаясь техникой, — у меня опыта больше, посмотрю.       — Смотри, — согласно кивает она. — Я даже покажу. Отметь разницу, — она активирует додзюцу так, как привыкла, минимумом чакры, держит активным. — И вот так, — дополняет она, осознанно увеличивая расход чакры на активность глаз.       Медчакра колет глаза, и Акеми трепещит ресницами, щекоча чужую ладонь. Но Сенджу не сбивается, смотрит серьёзно, считает что-то.       — Так, а можешь снова активировать, пока я буду поддерживать тебе передачу нейтральной чакры? В таком виде активация додзюцу возможна?       Акеми пожимает плечами.       — Не пробовала. Можно проверить, — она моргает, отключая додзюцу. — Вообще, сколько чакры подавать в глаза — индивидуальная характеристика, разная у каждой пары глаз, и обычно определяется интуитивно. Против меня сработало то, что я слишком привыкла подачу чакры контролировать, поэтому зрение успело слегка упасть.       — В соответствии с второй активацией — ведь первая истощение-перестройка, так? И наставники наверняка велели после активации додзюцу тратить минимальное количество чакры, чтобы оставалось на бой? — задумчиво говорит Тобирама, активируя передачу чакры. Колющиеся искорки разносятся по организму, и Акеми активирует глаза.       — Нет, наставники велели ни в коем случае не передавать глазам больше чакры, чем необходимо для их активации, иначе можно травмироваться.       — Даже так, — хмыкает Тобирама. Его гипотеза оказалась неверна, и он не очень этим расстроен. Любое исследование — это долгий и муторный поиск ответов, который находится всегда где-то рядом. — Я думал, что если подавать больше чакры — то переход осуществляется корректно, и падения не будет… Но сюда же — у большинства Учиха всё равно хорошее зрение.       — Колется, — удивлённо выдыхает Акеми, ощущая, как часть нейтральной чакры Тобирамы прекрасно активирует шаринган. Она ждёт, что же увидит Сенджу. Она проверила зрение всем своим девочкам, кто был в столице и некоторым — вне её. У большинства — всё в порядке, но вот у некоторых, пробудивших глаза уже опытными куноичи, те же проблемы. Пожалуй, стоит попросить Тобираму после показать технику ещё раз. На всякий случай — не хотелось бы ошибиться в столь тонком деле.       — Хм. А у тебя зрение всё-таки плохое, — качает тот головой, но не напоминает о том своём предложении поправить это.       — Не настолько, чтобы это мешало. Я… — она мягко улыбается, и едва успевает одёрнуть себя, чтобы не сказать точно лишнего. И выправляется, — думаю, что должен быть способ вычислять это оптимальное количество в зависимости от ступени додзюцу и особенностей чакры его владельца.       — Боюсь, что там со временем идёт неравномерный рост необходимого количества чакры, — качает головой Тобирама, — как потребность в еде и сне — у каждого в зависимости от образа жизни, времени года и так далее ещё и колеблющийся. Надо наблюдать в динамике, — тоскливо вздыхает Тобирама.       Интересная задачка, которая на самом-то деле отлично иллюстрирует, сколько неизведанного в человеческом теле, в мире вокруг, в чакре, в истории, в конце то концов! Почему-то великих додзюцу всего два, а у девяноста процентов жителей мира никаких сдвигов в сторону изменения глаз и не будет предвидеться никогда. А ещё у пяти процентов наблюдается как раз процесс зарождения и изменения в будущем подобных особенностей. И никакой возможности уловить общую схему или тенденцию.       Акеми качает головой:       — Не сходится. Я наблюдала проблемы со зрением у тех, кто активировал или эволюционировал шаринган после того, как привык жестко контролировать подачу чакры к глазам. Но если уровень был понят интуитивно — как нас и учили — то он не меняется до эволюции. Потому что после все учатся должной степени контроля, как раз чтобы не подать лишнего чисто случайно. Хотя понаблюдать в динамике всё равно должно быть очень интересно. В моём случае второе томоэ повысило чакропотребление на пятнадцать процентов. Не сказала бы, что это мало. К сожалению, тех, кто получил третье томоэ и попортил зрение недостаточным количеством чакры при активации, мне под диагностику попалось только двое, и у них расход повысился на разные проценты — двадцать и двадцать три. Слишком мало данных пока что, — она вздохнула.       — Не совсем понял — так статистически контроль помогает или нет? Не совсем ясно, — Тобирама качает головой и в задумчивости отстукивает на плече у Акеми бравый мотивчик. За двигающимися пальцами хищно следит Аки, но под взглядом хозяйки немедленно принимает обманчиво невинный вид. — Так. Можешь составить таблицу? Возраст, зрение, пробуждение, особенности активации? В идеале анкетами, а потом составить сводную таблицу, — медленно говорит, и, поняв, что буквально просит слить всю сеть девочек Акеми, поправляется, — в плане, именно по чакре-шарингану, процентное на активацию и далее. И можно будет попробовать это уже разобрать — диаграммы всегда понятнее.       Никто и не ждал, что это будет просто. Что безумно интересно — да, что бешенное число нюансов — да, что тема скользкая. С одной стороны, это исследование усилит Учиха, с другой — даст Сенджу больше знаний о слабых местах. Пат, но Тобираме хочется решить сложную задачку в отрыве от всех этих реверансов. Не думать. А ещё он не хочет спугнуть Акеми и поэтому старается обходить неловкости.       Акеми задумывается, как поточнее объяснить то, что очевидно для неё самой.       — Это… Как хождение по деревьям, — находит она наконец подходящее сравнение. — Только наоборот: с первого раза получается интуитивно. А вот после недостаточный или излишний контроль над процессом приведёт к падению зрения. Как в случае с деревом избыток чакры сломает ветку, недостаток — не даст надёжного сцепления, так и тут.       — Так, а у вас есть исследования деградации и мутации чакроканалов, причём не врождённых? — и глядя в удивлённое лицо Акеми устало трёт переносицу, — понятно, жди следующих свитков. Но никогда не слышала, что некоторые шиноби со временем могут испытывать ту же боль при хождении по деревьям при ситуации, близкой к истощению? Или внезапные инвалидности, которые обычно списываются на недолеченные травмы растяжений и иже с ними? Или кто-то вдруг прекращает мочь большой катон, но создаёт кучу дистанционно управляемых огнешариков в любом количестве?       И ещё десятки вариантов видит Тобирама, и в очередной раз понимает, что медицина и исследования у Сенджу лучшие. О необходимости регулярных обследований и проверки того, что по-прежнему чакра ведёт себя как положено, известно каждому в его клане. Динамичные изменения, да.       — Кое-что — слышала… — медленно выдаёт Акеми, — и даже исследовала. Но это не те сведения, о которых я могу говорить. Внезапные случаи у нас исследуются, про существование в природе мутации чакроканалов я знаю, но, насколько мне известно, их причины так и не исследованы. Просто не хватает времени для сбора сведений.       — И ресурсов. И знаний. Ты уж прости, но ваши «меднины», — кривится Тобирама. Им самым гениальным до Тобирамы — как ему самому в катоне до Мадары. — В общем, принесу — посмотришь.       Никаких новых открытий или исследований. Общая теория. Общие случаи. Общие моменты. Но самое ценное — сведённые в одну общую систему, с огромной исследованной базой и доказательствами. Детскую мысль «ну почему не договориться и не рассматривать это вместе» Тобирама привычно давит. Давно понял, почему, давно перестал удивляться, в том числе и «кое-что слышала». Смотреть и слушать Акеми после того, что он принесёт в следующий раз, будет и забавно и грустно одновременно.       Акеми медленно вдыхает-выдыхает, отзывает кошку — не стоит Аки слышать того, что она, может быть, всё-таки скажет сейчас, и переспрашивает:       — Ты уверен, что хочешь принести и показать?       Это разница, тонкая и важная, между усилением клана, и то в перспективе, и усилением личного врага — в перспективе ближайшей. Сенджу не знает, не может понять — но она-то видела, что творит с чакроканалами мангекью, как оно слепнет.       Тобираме немного жаль, что кошка не была поглажена, но не всё потеряно, он ещё отловит проказницу. И, может, однажды познакомит с братом — и они посмотрят, кто будет смеяться последним! Но эти мысли не сбивают внимания, и он отлично видит, как напряглась Акеми. Гладит её, осторожно, медленно, прямо по ладони.       — Это не секретное исследование. И ничего страшного, если ты его прочтёшь, — улыбается тепло, оценив оставленный ему шанс отойти. Но нет ничего страшного в том, что они разберут это, вместе, — и можем вместе посмотреть за твоими глазами. Часто использовала? Пробовала технику, что я показывал?       — Пробовала, на себе, получилось, но не стала исправлять полностью, — Акеми качает головой, — глаза — да, использую регулярно… Кс-со, — нервно и раздражённо шипит она, даже несколько удивляя Сенджу такой реакцией. Молчит. Ей вполне очевидно — даже то, что уже было сказано, может частично прикрыть главную слабость мангекью, а исследование чакроканалов может помочь и полностью разобраться в проблеме потери зрения от него. И она не сможет скрыть эту информацию от данна. А Сенджу просто не понимает, что их «не секретное исследование» может натворить в её руках. А ещё она знает, что если Сенджу Хаширама на силу мангекью плевал, то Тобирама как раз перед ней уязвим. А смерти ему она не желает, уж тем более от её собственных рук. И медленно, тяжело подбирает нужную формулировку.       — Мне бы не хотелось, чтобы ты своими руками вручил тем, от кого я не смогу скрыть новые сведения о шарингане, оружие против тебя… лично. А твои «не секретные исследования» имеют на такой исход все шансы.       «А вот теперь — мне точно не жить,» — думает Акеми и едва сдерживает нервный смех. — «На этот раз — точно». Тобирама молчит, и это молчание затягивается, а таю не смеет поднять на него глаз.       — Вот значит как, — говорит тихо, и казалось бы от этих слов волосы должны стать дыбом, но Акеми просто слушает его голос. Красивый голос, красивые были мечты и планы. — Проблема всегда не только в том, чтобы украсть нечто ценное, но и в том, чтобы знать, что вообще надо красть.       Акеми нервно смеётся, вздрагивает и с удовольствием утыкается в его плечо, когда Сенджу её обнимает. Не враг, не её, давно не враг.       — Хотелось бы просто заниматься интересным исследованием, разговаривать и предаваться гедонизму, да? — тихо говорит, так тихо, что таю инстинктивно замолкает, чтобы слышать его голос.       — Хотелось бы, — признаёт она. — Много чего хотелось бы — но у каждого из нас есть рамки, которые мы не можем пересечь. Хотелось бы говорить, действительно не задумываясь о том, что тайна, а что — нет, что можно сказать и услышать, а что — нет. Но увы, — она пожимает плечами.       Молчат. Акеми немного гадко, вот так пригреться, так откровенно подставиться, но сил на то, чтобы наступить себе на горло и просто передать всё подаренное ей Тобирамой клану, нет. Как не может она и клан предать, не тот она человек, у неё есть гордость, в конце-то концов, не говоря уж о слепнущем данна и его старшем брате. Так или иначе убивать кого-то из них. Могла бы — заплакала.       — А ты ещё спрашивала, что не так с делами, — смеётся вдруг Тобирама, — ладно, придумаем. Не сразу, возможно, но на то нам и дан разум. Хотя несколько жаль, что нельзя вести изучение в отрыве от… всего этого.       Он с детства был умнее большинства. С детства удивлялся идиотизму окружающих. Уже тогда он, видимо, чуял, что стоит появится чему-то интересному, как разобщённость и неумение открывать рот и говорить запорют все мало-мальски интересные идеи. Было безумно жаль того, что всё сложилось так. Но и это не повод ничего не делать.       — Ещё подумаем, ладно? — тихо повторяет он. В конце концов, дело не только в исследованиях или разговорах, и ему есть о чём рассказать и что послушать без опасений. Честность, с которой его предупредили, стоит того, чтобы попробовать.       Он не знает, попробует ли Акеми, но от этого слишком много зависит. Хотя они могут оставить за порогом не только фамилии, но и всё с этим связанное. И просто отдохнуть. И прямо говорить, когда что-то переходит за рамки.       Никто не обещал, что доверие — дело простое, да?       — Подумаем, — кивает Акеми, и да, она тоже будет думать. Только не в том направлении. Срок нового предложения мирного договора близится. Если только ей удастся убедить данна его принять — всё может перемениться.       И можно будет спокойно говорить, спокойно обсуждать — и открыто работать для общего блага…       Ну или она не переживёт этого мира, что тоже вероятно — даже куда более вероятно. Но и порваться она не может, а делать будет ровно то, что умеет лучше всего.       И она слушает забавную историю про курьёз с двумя одинаковыми поясами двух разных мастеров, и сама рассказывает как две дамы с одинаковой причёской и даже одинаковыми шпильками, чтобы не потерять лицо, споро прямо друг другу переделывали причёски в кустах, но были жёстко спалены Юми, «одной из девочек». Напряжение, что должно было бы стать трещиной, а потом расползтись по всем их отношениях, так и не возвращается, им слишком уютно вдвоём, вот так, без масок. И жертвовать этим теплом она уже не готова, поэтому она улыбается и вспоминает ещё один курьёз, времён своего ученичества, про двух дам, глубоко недовольных супругами, но с удовольствием любовавшимися сакурой с супругом соперницы, но когда все обстоятельства всплыли — дамы затеяли безобразную ссору, ведь супруг хоть и плохонький — но её, а тут конкуренты!       Они смеются, шутят, на третий час выпивают чай и Акеми приказывает принести им поесть, и они снова и снова говорят, на те же сторонние темы, но не подбирая слов и громко смеются. Таю позволяет себе перебивать, а гость ленится и расслабляется по полной.       Рассвет настаёт нежданно и обоим неохота расставаться.       Тобирама обещает ей новую встречу, о которой они ещё успеют договориться, одним движением набрасывает хенге, скрывает чакру. Акеми одевается сама, привычно следя за аккуратностью, хотя для этого и приходится клеить слои ткани друг к другу чакрой. Он сплетает её волосы в простую косу, она закалывает её шпильками в подобие прически. До дверей комнаты оба идут скользяще, от дверей же, словно перейдя магическую завесу, принимают гражданский облик и походку.       Она привычно провожает его до выхода, кланяется, прощаясь. В тенях настороженно за ними наблюдает Юми, следит, переживает. Когда Сенджу уходит, Юми молча приносит почти-сестре шкатулку с косметикой, восстанавливать макияж.       Возвращать жизнь в привычную колею.