— Акеми, а почему ты не хочешь замуж? — Потому что это сейчас они приходят уставшие, а дома свеженькие, отдохнувшие… заебут!
«Двор даймё» — это дворец и парк, а вокруг — стены и отменно замаскированные оборонные сооружения. Изначально строившийся как крепость-администрация комплекс со временем приобрёл декоративно-роскошную функцию, умудрившись не растерять удачных решений прошлого, позволяющих поддерживать безопасность и приватность всего, что там происходит, на высоте. Свой вклад внесли и кланы шиноби, и в разных частях дворца, в некоторых домиках и беседках есть секреты и особенности, предназначенные для удобства разных кланов и для разных техник. Всё потому, что в постройке участвовали не только аристократы. Военный костяк выбирал оборону, потомки усовершенствовали и меняли немногое, но ощутимо. И уже тогда у каждого генерала, министра или будущего чиновника был свой уголок или крыло, в котором те были хозяевами, и меняли по своему разумению. На момент постройки одно из крыльев в восточной части и большая часть сада были декорированы приглашенными мастерами, среди которых по чистому совпадению были шиноби-Сенджу, у которых в тот момент были крепкие отношения с одним из военачальников и другом тогдашнего даймё. И до сих пор подробнейший план хранится в одном из тайников его клана. И сейчас, спустя столько лет, для успешной «полевой» работы требовалось хотя бы в общих чертах знать об особенностях местности. Причём если какие-то моменты ещё удалось сохранить в тайне, как в тех же покоях и кабинете даймё, совещательном зале министров или Малом Чайном Домике, то в остальном приходилось учитывать множество пунктов как самому, так и для возможной слежки. Работать при дворе под прикрытием Тобирама ненавидел больше, чем там же, но в качестве наёмного шиноби. Но они и так облажались по самые уши. Сейчас разгрести всё это, сохранив лицо, мог либо сам Хаширама, либо Тобирама, как его брат. Ани-чан сейчас разгребал вопрос запасов к зиме, в немалой степени благодаря такому дару небес, как мокутон, и кровавому поту. Потому, как всегда, натянув хенге Сенджу Тэцуо, темноволосого, кареглазого, чем-то неуловимо похожего на Хашираму даже больше, чем на него похож сам Тобирама, он сейчас обивал пороги, пил литры чая и кланялся. И ещё кланялся. И старался не улыбаться, Тобираме всегда говорили, что у него улыбка голодного скучающего крокодила. Очередной чиновник, на этот раз хоть как-то связанный с заказчиком-советником, смотрел на него с тщательно скрываемым раздражением, всем своим видом напоминая о собственной важности и занятости, разговаривал демонстративно-низким стилем, будто полагал, что иного шиноби и не поймет вовсе: — Я сочувствую вашему горю, Тэцуо-сан, но сейчас это невозможно. Увы, Советник не обладает свободным временем в принципе, он кладёт жизнь и здоровье на благо нашей страны. Да, к сожалению, вам придётся подождать, но после вам, уважаемый шиноби, выделят отдельное время в плотном графике господина Советника. Чтобы заново получить документы, следует их восстановить. Копия соглашения есть у Советника, через которого даймё заключал договор с кланом Сенджу. Напрямую ему, как главе государства, несолидно, а вот через любого из Советников — только так. Сенджу же было всё равно. Признаться в потере шкатулки с документами он не мог, проще объявить всем кланом, что они не уважают даймё, чиновников, страну и помочиться на праздничном параде прямо на голову правителя. А вот если скопировать документы, которые, как и положено, подписывались в двух экземплярах, то никакого позора нет. Скопировать для шиноби не вопрос, вопрос только в том, чтобы добраться до самих документов, а для этого надо как минимум переговорить с Советником, который внезапно оказался безумно занят и не мог уделить внимание представителю великого клана. А ведь неделю назад с удовольствием звал на обеды, устраивал приёмы и вливал десятый литр чая за день! Тобирама пока не мог понять, какая именно из прошедших перемен так резко изменила приоритеты чиновника. Дошли слухи о той стычке с Учиха? Навряд ли, Учиха невыгодно распространяться о собственном идиотизме, а шанс, что ни он, ни Хаширама, ни Учихи не почуяли постороннего — невелик. Данных катастрофически не хватало для хоть какого-то анализа, любое предположение сейчас было голой фантазией. А значит стоило прислушаться, о чём говорят в окружении Советника. Быть может, хотя бы это даст ему подсказку? В конце концов Советник действительно мог решить, что шиноби хотят добавки за выполнение заказа или отказаться от задания, потому и избегал. Да мало ли что, вдруг действительно проблемы в стране, министерстве, с потенцией, в конце концов, и он отравился «лекарством для мужских сил», и теперь стесняется того, что с горшка не встаёт. Потому Тэцуо-кун, на год старше самого Тобирамы по официальным данным, лишь вежливо кланяется и идёт дальше. Ради того, чтобы найти нужную жемчужину, надо открыть тысячи пустых раковин. Ну или разбивать лбы об закрытые двери — их фамильное развлечение, и он не Сенджу, если ему рано или поздно не ответят. Впрочем, стучал он в нужные двери и в нужное время, всё-таки аристократы и даймё следуют своему этикету. Подходя к кабинету очередного чиновника, почти не связанного с Советником-заказчиком, но тоже могущему случайно обмолвиться о чём-то важном, Тобирама едва успел отшатнуться от чуть ли не выбежавшего предыдущего посетителя. Парень, судя по одежде — просто посыльный, окинул шиноби с моном Сенджу недружелюбным взглядом, процедил что-то о шляющихся где ни попадя шиноби и умчался дальше. Сенджу нахмурился: нет, шиноби никогда особенно не любили, но вот хамить в лицо — это что-то новенькое. Отдельный идиот или тенденция к ухудшению отношения к шиноби? Он, конечно, не Учиха, который каждому из властьимущих, где по сараю, где по деревне, но сжёг, и Сенджу как раз довольно популярны, но суицидальные наклонности всем присущи. Сложно иначе относиться к тому, кто не только бравирует своим отличием от окружающих, но и не стесняется применять превосходящую силу. Но вот недовольных взглядов на хатимаки с вилкой действительно стало больше. Вроде, в последнее время Сенджу никому особо хвост не оттаптывали, посевов не жгли, но Тобирама отметил этот факт, потом проверит. — Прекрасный день, Коичи-сан, — вежливо поклонился Тобирама чиновнику пятого ранга. «Старшая вежливость» в положенном тёмно-красном облачении мало напоминал прекрасную таю, которая по положению примерно соответствовала как раз этому рангу. Оказывал он, впрочем, сходные услуги, контактируя со старшими рангами в области внутриполитической и внутридворцовой дипломатии. Называлось оно, впрочем, совершенно по другому, и обязанности должно было исполнять иные, но нет ничего более постоянного, нежели временное, и Коичи-сан был вечным посредником. — Прекрасный день, Тэцуо-сан, — чиновник поклонился в ответ почти на грани вежливости и умолк, ожидая. Когда приходили к нему — приходили с вопросом, и он ждал, когда шиноби изволит изложить своё дело. А Тобирама вспоминал, как тот же Коичи встретился с Хаширамой лицом к лицу. Ани-чан как всегда улыбался и был дружелюбен, но этот сорокалетний мужчина сбледнул с лица и всё равно пытался отползти подальше. Возможно, дело было в чужих кишках, повисших на доспехе главы клана Сенджу, или в том, что Коичи заказал полное уничтожение бунтовщиков на своей земле. Хаширама, конечно, помог очистить земли от вышедших на большую дорогу грабить черноногих, но вот общий уровень жизни на этих плодородных землях так ужаснул чуявшего саму природу Сенджу, что перед встречей с нанимателем тот даже не почистился. Тогда-то Коичи почему-то не посчитал шиноби достойными поклона младшему, а ведь Тэцуо прекрасно известен при дворе, в том числе и древним происхождением. — Прошу прощения, что отнимаю у вас время, но с моим делом помочь, возможно, можете только вы. В желании своем безграничном помочь и проявить уважение, — говори уважение, имей в виду деньги, — клан Сенджу хотел бы поговорить с Советником по делам военным, дабы не отвлекать Даймё-сама от забот о людях своих. У Коичи мигом заблестели глаза. Конечно, от «уважения» урвать процент хочет каждый, и Тобирама даже честно сколько-то подготовил на вездесущие взятки, но вот полностью рассказывать ему о деле? Он даже не в курсе и в глаза тех бумаг не видел и не мог. Остаётся только отбиться от почуявшего звон монеток чиновника. — Это непростое дело, Тэцуо-сан, — Коичи мигом сменил тон на более вежливый. — Я уверен, у Риомару-сама найдётся немного времени среди бесконечных забот о безопасности нашей земли. Но, боюсь, не ранее чем через месяц — ныне же дела его требуют его полного внимания. Если ваше дело требует срочности, я мог бы поговорить с ним о сокращении этого срока, скажем, до недели, но это будет совсем непросто. Боюсь, даже я не смогу гарантировать вам результат. Впрочем, возможно, я могу вам помочь сам? Поверьте, далеко не все дела шиноби должны достигать столь высоких и занятых людей, мы не менее успешно можем… На второй минуте разглагольствований чиновника Тобирама придал лицу наиболее почтительно—внимающее выражение и отключился. Взаимодействовать тут можно только одним методом, попугайским. Настойчивым, так что дятельско-попугайским. — Риомару-сама велел обращаться лично к нему если будет нужно, и только вы, Коичи-сан, с вашими всеведеньем можете подсказать мне, где я могу скромно напомнить об этому деле господину. В переводе на человеческий — деньги уже распилены, подскажи место, где один из членов распила будет вынужден ответить на мои вопросы и не сможет отвертеться. Потому что сенсор-Тобирама при должной мере надобности нашёл бы Советника, но поговорить его тупо не пустили бы. Болеет, занят, с любовницей, не будет говорить, если с потолка на него упадёт вооружённый Сенджу Тобирама. Коичи несколько поскучнел, но так просто сдаваться не собирался и устроил ещё одну длинную витиеватую речь о том, насколько непросто будет убедить Риомару-сама уделить время шиноби — и это Тобирама запомнил. Акцент на том, что вопрос именно в этом, Коичи сделал, хотя и лёгкий, и повторил ещё раз, что его дело требует внимания непосредственно советника, и это не очень-то разумно. Дополнительным поводом для раздумий было то, что Коичи-сан после той миссии был должен Сенджу. Даже не финансы, а то, что не ославили его трусом, крови врагов испугавшимся. Белоручкой и слабаком. Хаширама не дал, и благодарность от него таки была — Сенджу выделяли. Но тут отдельно подчёркивалось, что раз уж Тэцуо-сан — шиноби, то это проблема. Но он из Сенджу, так что до недельки. Но не брат, не сват — значит никаких родственных поблажек. — Но, Коичи-сан, возможно, я могу сам как-то поймать Советника, дабы никого не потревожить лишними хлопотами? — привычные вопросы, привычное «как можно» в ответ, — ведь вы так заняты, что будет совершенно отвратительно с моей стороны вас отрывать. И ещё десяток извинений, что потревожил, что занятого человека отвлекли, что дела простаивают при совершенно пустом коридоре просителей, и кучу вежливых комплиментов сану, достоинству, талантам и древности рода Коичи-сана. И ровно такой же велеречивый ответ. Тэцуо-кун слушал, кивал и слушал. — И всё-таки, Коичи-сан, неужели два таких одарённых человека не договорятся? — опасно, очень опасно. Признать, что ты достоин тех преувеличенных похвал, и не отказаться в скромности — почти грубость. Но Тобирама всё-таки не зря, не за кровные узы помогал Сенджу-доно. Коичи принял это как сравнение с самим Тэцуо. А про него известно, что он кровавый рубака и вообще ему неведомо чувство страха. И вместе с моном Сенджу это всё-таки сподвигло сделать хоть что-то. Тобирама знал, к кому шёл. Ему пообещали встречу в течение буквально пяти дней — достаточно быстро, надо сказать. И отказать не смогут, тут Коичи придётся хоть самому ложиться на порог Советнику и призывать его снизойти, грозя окрасить ступени чем-нибудь неблагоухающим, ибо труп самоубийцы Риомару не впечатлит. Но это же и значит, что у Тобирамы есть пять дней свободного времени, в течение которого нельзя отлучаться из столицы и стоит быть на виду и в маске. Чтобы видели, чтобы никто не смог сказать, что его «не могли найти посыльные». Это означало представительские расходы, и немалые, но Тобираме определённо требовалось подлечить нервы после столь нелюбимого занятия, как обивание чиновничьих порогов. Не говоря уж о шансе попасть раньше, подловив удачный момент. Следовательно, учить расписание Риомару, дав на лапу его слуге, и заниматься своими делами только когда тот занят. Почему нельзя сразу через слугу попасть? Потому что тот встречи не обеспечивает. А вот общеизвестную информацию на какие приёмы пойдёт и когда совещания — что вы, исключительно чтобы в это время не беспокоить занятого человека — с лёгкой долей обаяния и денег всё-таки возможно получить. Тобирама устало вздохнул. Не любил он это дело, ходить самому. Послать кого-то и расписать кому что сказать — запросто, а самому — на виду? Во всём этом только один хороший момент. То, что залётный шиноби в столице потратился на таю, никого не удивит. Ведь на многие развлечения его просто не позовут — что удовольствия охотиться или соревноваться с шиноби, что ещё детёнышами зайцев и рыбу не напрягаясь руками ловили? — а отдыхать, желательно культурно, надо. Да и Тэцуо, который давно посещает Акеми-таю, в чайном домике Саяко-окаа-сан потерять намного сложнее, чем в столице, чтобы потом оправдываться, что навыки шиноби его столь велики, что найти не смогли и встреча прохлопана.***
Туда Тобирама спустя некоторое время и направился, стараясь придать себе беззаботный вид, и заранее растрезвонив, к кому с такой частотой могут себе позволить ходить Сенджу. Акеми, если и удивилась столь быстрому возвращению — всего-то через двое суток — высказывать не стала, наверху, выпроводив ученицу и поздоровавшись, первым делом пошла смывать макияж, и только смыв краску, села к чайном столику, священнодействуя над листьями. Тобирама молчал, смотрел чуть в сторону и за общей задумчивостью было видно, что устал много больше, чем тогда, когда потерял хенге. В котором сейчас и находился, задумчиво оглаживая пальцами подбородок. Не теми пальцами. Таю молчала. Думала ли о чём-то, просто ли не хотела тревожить, обижалась ли из-за хенге? Молча подошла, молча опустилась на колени, молча протянула чашку. На лице — безупречная вежливая улыбка, глаза скрыты ресницами, но ощущением холодного спокойствия для него от неё веяло очень отчётливо. Быть может потому, что за две недолгих встречи успел привыкнуть видеть её иной, открытой, смеющейся. Быть может, её почти неощутимая чакра давила, проецируя настроение. Или же ей было всё равно, в хенге он или нет. И невозможность доделать задуманное заставляет вернуться к тому, что было. Пусть без информации, пусть только для статуса и секса. Тобирама мог рискнуть собой — рассказать о том, что могло бы его убить. Рискнуть братом и кланом — нет. Тобирама принял чашку, пить не стал. Крутил в пальцах, смотрел задумчиво. Зачем он вообще пришёл, что он потерял? В тишине казалось, что мозги и здравый смысл. Акеми тихо, как не ходят гражданские, поднялась, подошла к стене, с едва слышным шорохом рукавов и креплений сняла со стены кото, настроенное, подготовленное, устроилась с ним у стены. Мягко перебрала струны, раздумывая, какую композицию выбрать, потом начала мелодию. Эта композиция начиналась тихо, ненавязчиво, почти нежно, после сменяясь звучными и тёплыми нотами, перетекающими в тревожную тему и резко обрывающуюся в ту же тихую ненавязчивость. Один из старых романсов прошлых эпох, но кланы и тогда значили для людей всё. У него не было счастливого конца, как и все подобные ему, он заканчивался невыносимым выбором и смертью как следствием, но Акеми знала исполнение, в котором первые две темы просто перетекали друг в друга, позволяя не думать о том, чем же оно всё заканчивается. Мужчина вздрогнул от первых звуков. Он не мог не знать, как не могла этого не понимать Акеми. Что ж, Тобираме никогда не везло, он знал это, как и то, что хороший конец не для него. Это не значило, что он готов был сдаваться сразу, как понимал, что шансов на успех нет. Просто так бывает. Под мелодию Тобирама уронил голову на грудь, будь его волосы длиннее, точно бы ими прикрылся. А так просто прикрыл глаза и кривил губы тенью знакомой улыбки. Чашку с чаем оставил на столике, не отпив и глотка. Он ждал конца, такого правильного, классического. Тобирама не любил классику, да и сам никогда не походил на героя легендарных поэм. Ждал конца — и не дожидался. Перебирать первые две части баллады — как камни в чётках, по кругу. Как воспоминания, когда кроме них ничего не остаётся. «История без конца», так любила называть это исполнение Акеми. Оно как нельзя лучше подходило к ситуации. Конец будет, разумеется будет. Она умрёт не позже чем через полгода, но сейчас — сейчас только лёгкая ненавязчивая мелодия, которую она может играть хоть до утра, хоть ещё двое суток. Сотрутся накладки на пальцы — воспользуется чакрой, и ничего страшного в том не будет. А она любила классику, та всегда напоминала ей о том, что она должна, и ещё больше любила её нестандартные исполнения, напоминая себе о том, что жизнь можно менять, как и судьбу. Она перебирала первые две части, уже продумывая в мыслях импровизацию. И в нотах появились первые тревожные моменты, переход к третьей части баллады, но до кульминации так и не дошли. С середины третьей части мелодия стала меняться, отходя от классических стандартов. Рассказывая что-то иное. Перед глазами Акеми стояли не ноты, но текст мирного договора, последнего, который она обсуждала с данна, и перестраивая ноты из тревожной темы в обновлённую и изменённую, но всё же тему любви, она думала о том, что она могла бы сказать за тот договор, а не против него. И находила, как находила нужные ноты, что не рушили гармоничности и целостности мелодии. Стоило встряхнуться, встать и уйти. Или подсесть к Акеми, завести разговор, провести ночь и спокойно встретить утро. Он это умел, но по сравнению с тем, что было, оно казалось столь неискренним, нелепым и ненужным, что оставалось удивляться тому, что когда-то это было не так. Поэтому Тобирама молча слушал иную мелодию. Действительно иную, и думал, что за ней скрывается. Он знал о той Акеми, которой должна была стать девочка, проданная в бордель. Он знал о куноичи Учиха, пусть немного, но знал. Что было итогом, результатом их слияния, ему знать не дано, в конце концов, они же враги? Брат занят, в клане волнения, его агенты трясут тех, кто мог продать информацию о той миссии, Хаширама писал, что кто-то недобросовестно отнёсся к своим обязанностям — обычная халатность и разгильдяйство, но итогом крайне скверные перспективы. Что нового несёт новая мелодия? Новые подводные камни. Горные быстрые реки всегда коварны. Когда молчание совсем затянулось, она подняла голову от инструмента и улыбнулась — не натянутой, формальной улыбкой, с которой подавала чай, но искренне, пусть и слабо. — Менять судьбу никогда не бывает просто. Никогда не бывает быстро. Никто не даст гарантий, что все затраченные усилия дадут результат. Но точная предрешённость бывает только там, где никто не пытается её изменить. Хочешь послушать ещё одну мелодию? Тобирама неопределённо поводит плечом на этот ответ. Есть языки, которые ему недоступны, как дзюцу, которыми не овладеть. Как мокутон. Она понимает его молчание как отказ. Но в то же время она видит, что он устал. Быть может — слишком устал, слишком встревожен? Привычный ход — успокоить мелодией — не сработал, но разве она не таю? Разве она не знает сотни способов успокоить, утешить и отвлечь от тяжелых мыслей? Она подходит ближе, садится рядом. Несколько секунд выжидает реакции — возразит или нет? Он не возражает. Очень тихое, редкое даже для шиноби дыхание, почти полная, абсолютная неподвижность, выдающая змею в качающейся траве. Тобирама помнит, что это. Он надеялся, что больше не повторится, не там, где нет старшего брата, который мог с этим справиться. Альбиносов не любят не только за то, что они обычно признак плохих генов или слабость, они могут быть теми, кто привлекает несчастья, у них могут быть необычные способности, даже для шиноби, и они же могут быть просто неполноценными. Это было в детстве, впервые — когда умер Каварама, это было после его первого убийства — полная неподвижность, полная апатия после смерти Итамы. Единственное, на что он мог надеяться, — что Акеми не будет пытаться его убить. Потому что в таком состоянии на агрессию он отреагирует полным отключением сознания. А инстинкты будут править бал, веля убить то, что пыталось напасть. То, что пахнет и чувствуется как предмет агрессии. Бойня в квартале красных фонарей никому не нужна. Тобирама думал, это прошло десяток лет тому назад. Он не знает, смогут ли его остановить только на одном квартале. Тобираме противно от собственной слабости. Она бережно, так, чтобы не повредить хенге, обнимает его, ждёт ещё несколько секунд, после тянет лечь к себе на колени. Очень медленно, очень бережно и осторожно. Сейчас, совсем рядом с ним, она очень чётко ощущает, насколько он не в порядке. Касаться хенге — странно, но сейчас… Сейчас это то малое, что она может для него сделать. Подарить немножко тепла, немножко заботы и немножко внимания. Она осторожно гладит его по волосам, и впервые за годы, что она с ним спит, особенно остро чувствует, что это неправильно, если они не белые, не лёгкие, а на лице нет характерных шрамов, что наверняка чешутся. Акеми касается пальцами чужого лица, пусть под хенге, и давит желание активировать технику, потому что даже техника слишком холодна. А ему сейчас нужно тепло. Такое простое, человеческое… Редкое. Она думает о том, что у него — только брат, а брат наверняка занят делами клана по уши. Это странно, сравнивать его с данна, но ведь данна точно так же приходил к ней. Кто когда-либо мог предположить, что лучезарному солнцу-Изуне, сияющему теплом для всего клана, нужно и ответное тепло? И что его брату этого сияния мало, и на него уходит немалая доля сил Изуны? Хаширама тоже сиял, Акеми видела его вживую, многое о нём слышала, и это сияние было настолько похоже, что казалось знакомым до последней капли. Но есть ли у главы клана время на то, чтобы не просто сиять, но по-настоящему отогревать брата? Акеми сомневалась, но не её дело — упрекать. Сейчас она может помочь, может отогреть. Под конец второго часа Акеми кажется, что сохранять неподвижность такое количество времени физически невозможно. Не в засаде, не приведя себя в подобное состояние специальными техниками. Он просто пришёл и рухнул. Сел, конечно, как-то реагировал, взял чашку, двигался, а потом отключился, хотя глаза открыты. Таю гладила его по волосам, не двигалась, и вспоминала, чему её учили. Саяко-сенсей всегда говорила, что она должна быть готова ко всему. Рассказывала, как после первого месяца в роли главы клана к ней пришёл Таджима-сама. Вот так же вот лёг и молчал, не шевелясь. Рассказывала, как напугалась, как не знала, что делать, а ему просто нужно было отдохнуть. Тишина, покой, тепло. И сейчас она не боялась. Пока чувствуется под рукой чакра, пока пусть и замедленно, но бьётся сердце — всё в порядке. Всё в порядке. Колени ужасно затекли, но пересесть она не решалась. Только думала, что всё будет хорошо. Что вот этим всем ничего не закончится. Вспоминала и весну с её тёплой травой, лето, жаркое, такое, что приляг на солнышке — прогреешься до косточек, осень со всей её красотой алых клёнов, зиму, снежную, монохромную. Думала, как хорошо жить — просто жить, дышать, думать, что-то делать, чем-то заниматься. Гладить кошек, пить воду, любоваться на цветы. Почему-то это казалось важным. И колени можно размять даже так, просто прогнать чакру, снять боль — тихо-тихо, так что не каждый сенсор заметит, и всё в мире — тлен, и это значит лишь то, что ничего важного нет — или важно всё. Кошачья шерсть в углу, волосы под рукой, тихое дыхание, тяжесть тела на коленях, давно остывший чай, чистые-чистые досочки пола. Тысячи крошечных мелочей, составляющих момент. И целая вечность, чтобы его осознать. Акеми не знает, что происходит с Тобирамой, как, наверное, Саяко-сенсей не знала, что происходило с Таджимой. Если посчитать, то они были примерно ровесниками, Таджима лишь чуть старше, и жизнь обоих была очень схожа. Такие разные, такие похожие. Но она знает, что ей это время нужно было — когда не двинуться с места, когда не погрузиться в медитацию, но и чакрой не заняться. Когда разум нечем занять, и когда туда весь мир погрузится. Осознать всю эту жизнь вокруг. Осознать себя — живой. Ведь Акеми почти похоронила себя. Она была таю, шлюхой, шпионкой, невестой. Но она ведь живая, у неё кошка-призыв и любовь к красивым цветам в вазе, к красивому шёлку, не на кимоно, а просто — красивому. К утру, когда потягиваешься, и вечерам, когда ложишься в самый сладкий сон на рассвете. Ей пока не страшно. Ни эти полгода, ни возможная свадьба, ни какие-либо решения. Ведь она живая и это хорошо. Ведь рассвет стоит того, чтобы просыпаться. Ведь если, когда она откладывала кото, кололо сердце, сейчас — отпустило. В конечном счёте, ту мелодию она играла и для себя. Позже будет позже. Оно ещё не настало. Она проживёт его так, как решит сама, и насладиться этим до конца. Позже будет позже. Оно ещё не настало. А пока она переложит его поудобнее, так, чтобы прижать к груди, как ребёнка, бережно закрыть глаза ладонью и петь. Акеми — хорошая таю, Акеми сведуща во всех искусствах, и в музыке, и в пении, и в танце. Но сейчас она просто споёт вымотанному Сенджу, и, быть может, он даже позволит себе если не заснуть, то уйти в более спокойную медитацию, в лёгкую дрёму, что восстанавливает силы души и тела. Ближе к трём ночи Сенджу действительно чуть обмякает, и Акеми не может сдержать облегчённого вздоха. Она хорошая таю, но ведь это — не для таю дело? Ласково трогает чужие волосы, знакомые за годы, и грустно улыбается — хорошо же, что ей удалось как-то помочь, да? Из глаз опять текут слёзы, она не активировала додзюцу, она просто устала, перенервничала, пережила многое. Она в расцвете лет для таю, для шиноби. Большинство её сверстников из кланов скорее всего уже мертвы или калечны, или скоро такими будут, из куртизанок — уже теряют в цене, растеряв свежесть и молодость. Акеми обнимает его руками за голову, прижимает к себе и тихо зовёт по имени. Когда засыпает, уставшая и успокоенная выровнявшимся ритмом сердца под руками, кажется, слышит, как зовут по имени её и обнимают сами. Утром, проснувшись, она видит белоснежную, в отметках, спину сидящего в лотосе беловолосого Сенджу. Садится, оправляет кимоно — помялось, конечно, испортилось, нельзя спать в них, но это сущие мелочи по сравнению с тем, что какой-то кризис, тихий, но от того не менее серьёзный, кажется, миновал. И потому встаёт, подходит, шурша тканью, опускается на колени рядом. Молчит, но улыбается — неуверенно, но искренне. Даже если он просто уйдёт сейчас — она будет за него спокойна. Он не уходит, сидит, закрыв глаза, чуть улыбается. «Краси-и-ивый», — завороженно думает Акеми и лишь после замечает, что он открыл глаза и косит с усмешкой на её заспанную мордашку. Первое женское желание — вскинуться, спрятать лицо, побежать приводить себя в порядок — она давит усилием воли. Что он там не видел, когда она спала, да и не ей стесняться. Тобирама протягивает ей руку ладонью вверх, и она кладёт свою сверху, переплетая пальцы. Этот нехитрый жест сейчас значит много больше любых слов. Она улыбается уже уверенней, сонно зевает, едва прикрывая рот ладонью. Холод вчерашней ночи действительно сдал позиции, а значит — пусть лучше посмеётся над её сонной, зевающей мордашкой, чем попытается вернуться к тому состоянию. Так думает Акеми и тихо, длинно мурлычет что-то замысловатое. Тобирама смеётся, сначала тихо, но всё увереннее, и дёргает её на себя, подхватывая и обнимая за плечи, легко целует в шею. — Привет. Акеми подхватывает этот смех, легко подставляет шею его губам, обнимает, не стесняясь. — Привет, — почти так же тихо, но уверенно. Она рада его видеть, и ещё больше рада — видеть настоящим. И — почему бы не озвучить? Пусть знает. Потому что есть только миг, а прочее — тлен. — Я рада тебя видеть. — Я тоже рад тебя видеть, — тихо. И гладит по спине, медленно, всей тёплой, почти горячей ладонью, — мне удалось вырваться, надеюсь, мои участившиеся визиты не огорчают Госпожу? В голосе скользят фальшивые нотки, улыбка бледновата и местами он выглядит хуже, чем когда он к ней только пришёл, отмечает про себя Акеми, обнимая его в ответ крепко, прогибается за рукой. Но чем дальше, тем громче голос, улыбка становится увереннее, словно он не знал, сможет ли вообще говорить, ан нет, получилось. И ему действительно важно, не было ли у неё планов, хватило ли ей времени обдумать прошлый визит и рады ли ему вообще. Хорошая таю не создавала бы сомнений, убедив, что драгоценного, всегда платящего вперёд гостя рады видеть у неё всегда. — Я удивлена тем, что тебе удалось вырваться так скоро, но я рада, — ответ предельно честный. И видеть, как он понемногу оживает, превращается из тела, что, буквально, было готово умереть у неё на руках, в знакомого, пусть и уставшего Тобираму — очень греет. Акеми ластится, как призыв её, и мурлычет так же, улыбается — и по ней видно, что не играет. — Я даже успела немножко поскучать, — она коротко хихикает, — думала, долго ещё не появишься, — и вроде бы игриво, но отчётливо понимая, что и зачем говорит, продолжает. — Устала слушать придворные сплетни о том, что шиноби — и вовсе нелюди, и ещё больше устала им поддакивать. Маленький кусочек того, что, в сущности, и так очевидно любому при дворе, но того, что, может быть, будет ему важно. Маленький подарок в благодарность за скорое возвращение. Тобирама на это мигом проваливается в себя, но это не оцепенение, он просто так думает. Такое мгновенное, показывает, что он ей доверяет, что может задуматься о сказанном, не опасаясь в задумчивости своей чего-то не заметить. Да и смешно — бояться такого после того, что было ночью. — Думал, разовые помутнения рассудка, нехватка адреналина и острые приступы ненависти к собственной жизни, — честно признаётся он. Прямо утром и прямо к делу, могло бы быть обидно, если бы не было так важно, ведь оба в конце концов шиноби, которым прекрасно известно, что случается, когда одну касту настраивают против другой. В конце концов, тридцать процентов всех заказов им идут как раз с таких результатов, когда разразилась бойня и надо поддержать одну из сторон. Ту, которую выгоднее, плати она звонким золотом сейчас или будь полезнее потом. И Акеми видит куда лучше Тобирамы: эти слухи идут как бы не лично от даймё. С его поощрения и попустительства. А в войне, пусть и экономической, меж гражданскими и шиноби Сенджу не враг ни ей, ни её клану. — Я тебе больше скажу, мне уже осторожно рекомендовали пореже принимать шиноби, прикрывая сочувствием и беспокойством за мою жизнь, — дополняет она. — Это не шутки. Птичка очень высокого полёта давно и планомерно организует падение репутации шиноби, и это — не дело какого-то одного клана. Это касается всех… — она молчит немного, мнётся, и всё же добавляет неловко: — Будь осторожен, пожалуйста. Плохие новости — не то слово. Уж если идут и этим путём, то всё, считай, тяжёлые дзюцу пошли в бой. Ведь будь Акеми просто девчонкой, не могла бы не бояться шиноби, те, кто с ними трахаются, так или иначе чувствуют и чакру, и силу, даже если шиноби сдерживается. Если нет, то обычно ниндзя утром выходит от калеки. И будь она, прекрасная таю, так предупреждена из уст почтительного и очаровательного поклонника, не могла не забеспокоиться. Хотя бы потому, что предупреждение наверняка не было голословным. А ночная кукушка рано или поздно найдёт дорогу к любому сердцу. А ведь таю — это не только шлюха чиновников не ниже пятого ранга, это её свита, а свита таю — это весь квартал красных фонарей. И покажите хоть одного мужчину, что прошёл мимо? Хорошее место выбрали себе Учихи. И очень повезло Тобираме, что она это сказала. Он проверит информацию, естественно, но одно дело — изучать с нуля, другое — целенаправленно проверять. Он проверит, конечно, и другие слухи, вдруг этим хотели отвлечь от чего-то важного, но фоново. Таким не отвлекают. — Я проверю, спасибо — согласно прикрывает глаза Тобирама, — и я в случае чего местных просто утоплю. А вот ты случись что — беги. Имитируй побег за возлюбленным, побег от данна, вернуться из клана ты сумеешь. С того света — вряд ли. Акеми прикрывает глаза, взвешивает на весах, что сказать, что обернуть шуткой, и понимает, что вовсе не хочет молчать. — Быть может, мне не придётся даже имитировать. Если, конечно, меня не казнят за связь с тобой, — она смеётся легко-легко, будто бы это её вовсе не волнует. Мужчина не реагирует на эти слова, словно они неважны. Акеми поверила бы в это, не будь она шиноби, не услышь сбоя в дыхании. Волнует, и это, несмотря ни на что, приятно. Позвать её к Сенджу? Учиха-таю, её там заклюют, да и не хочет Тобирама ей судьбы вечной пленницы, ей не поверят, будут следить всегда. Пообещать, что это неважно? Шпионов убивают за меньшее. Призывать предать клан и работать на него, пообещав потом приструнить клан или переехать в другую страну? Так они оба дети великих кланов, для них это всё бред. Тобирама пересаживает Акеми себе на колени поудобнее, и тихо говорит: — А она есть, эта связь? Разве есть за что казнить? — улыбается тихо, словно у него есть план, — если я узнаю, что таю, пробравшаяся в мою постель — Учиха, попытаюсь поймать живой, чтобы выпытать и отомстить. А как пойму, что сбегает и не догоняю — убить. В конце концов, сам Тобирама признается перед братом, тот даже если простит, он сам себя не отпустит. Лучше него самого никто его совестью не загрызёт. А предательство… они не зашли слишком далеко. Пока не зашли, Акеми остановила его от предательства, горько думается Тобираме. — А это не мне решать, — она улыбается легко, непростительно открыто, — совсем не мне. Быть может, Аки права, полагая, что ещё не за что, и что даже так я слишком полезна. Быть может, права я, полагая, что тебя мне не простят в любом раскладе, невзирая на пользу. Я… Сейчас я хочу просто дожить отведённое мне время. Не прячась под маской от тех, с кем мне хорошо, — она опускает глаза, понимая, что поднимет взгляд — и точно смутится до розовеющих щёк. Шокирующее откровение. Тобирама нежно, очень осторожно берёт её лицо в свои руки и поднимает к себе, касается лбом лба. В глазах тепло, столько, сколько в природе не существует. Он целует Акеми в губы, прикосновением, прижимается, замирает и снова отстраняется. Тобирама знает, что у всех таю есть данна, настоящий, который о них заботится, к которому привязаны их сердца, чтобы куноичи не ушла на зов свободного сердца. Знает, что ему нечего ей предложить, ведь своего у них лишь они сами. Но он может не взять то, что причинит ей вред, даже потенциально. Так, как поступила она. Он может не говорить брату, никому, ничем не показывать, что знает, кто она. Пусть это как попытка спрятать фестивальный костёр на ночной равнине. «Тебя мне не простят в любом раскладе». Будь проклят этот прогнивший долбанный мир!.. — Не за что казнить. — говорит тихо, не может молчать, как боялся, что не может говорить какой-то час назад, — не за что. — Да, судьба шиноби — это сгореть в кратком, жарком огне сверхновой вспышки, но как же отчаянно с ней спорят! И выигрывают. Слова приходят изнутри, поднимаются волной, странные, незнакомые. — А вот будет ли за что, зависит от нас. Не будет. Будет иначе. Никто не даст гарантий, что все затраченные усилия дадут результат. Но точная предрешённость бывает только там, где никто не пытается её изменить. Она смеётся, когда он возвращает ей её же слова. Просто потому, что не хочет плакать. Да, у неё есть планы, как убедить данна на мир. Есть слабая, хиленькая такая надежда, что она до этого мира доживёт и после его заключения сможет общаться с Тобирамой, если не как с любовником — она уже будет замужем, а измена — дело недопустимое — то как с другом. Ту же теорию чакры обсуждать, вопросы медицины. И пусть каждую ночь, которую она проводит не с одним из тех, кто ей — ну да, дорог, пора бы признаться уже самой себе хотя бы, — она думает о близящейся смерти, воюет с дурными предчувствиями. Она ещё жива. И оставшееся время она проживёт так. Акеми прижимается пылающими щеками к чужим ладоням, жмурится. Всё же хорошо, особенно сейчас? И она целует Тобираму сама, чтобы почувствовать, что действительно хорошо. Тонкие губы, потрескавшиеся, чуть шершавый язык, нежные прикосновения ими. Такой глубокий поцелуй, противоположность недавнему целомудренному прикосновению, которое тоже будет под запретом. Зарывается пальцами в лёгкую, пушистую, мягкую шевелюру, совершенно снежную, оглаживает подушечками больших пальцев метки на щеках, запоминая и это, и руки на талии, и тёмные ресницы, и нежность, как легко и ненавязчиво скользят пальцы вдоль её бока, как словно сами собой выскальзывают из причёски шпильки и сенбоны из рукавов. Как они ложатся туда, откуда их ей удобно будет схватить, но сложно в неловком порыве себе что-то распороть. Ей сложно описать, что именно она ощущает сейчас. Должно быть, так чувствуют себя те, кто уже шагнул со скалы в пропасть, и остаётся только насладиться полётом. Да, пожалуй, она могла бы логически и выверенно обосновать, что то разрешение ситуации, которое она выбрала в день, когда они оба потеряли свои маски, было наилучшим. Как и то, что дальше ей оставалось лишь поддерживать искренность, не давать Сенджу усомниться в том, что он верно решил не убивать её. Делай она всё то, что делала, как игру, не испытывая искренних эмоций — и в её поступках не было бы вины. Была бы подготовка качественной медовой ловушки. А вот того, что в её сердце хватило места для двоих, она сама же себе и не простит. И то, что в его сердце нашёлся уголок для неё — сейчас она понимала это со всей отчётливостью, — ничего не изменит. Только этого уже не исправить, а сейчас — только льнуть кошкой, пока может, и ластиться, демонстрируя всё то, что чувствовала, думая о нём. Ту заботу и нежность, с которой успокаивала его вчера. Ту надежду, которую пыталась ему дать, пусть и сама же в неё не верила. И даже не страшно, что её не простят, что конец некому переиграть, сейчас её безумно ласково целуют, в губы, в шею, в ключицы. Осторожно раздевают, развязывая сложные узлы и перекладывая складки ткани, медленно, аккуратно, никуда не торопясь. Тобирама отметил осторожность, с которой Акеми обращалась с собственной одеждой, и помогал ей обнажиться — как лучшему клинку, и смотрел, не отрывая взгляда. Если её не станет, ему будет плохо, и всё же как жаль, что исследование не дописать, как жаль, что слишком немногие шиноби доживают до старости. Ему восемнадцать, ей двадцать два, а старость приходит к шиноби во втрое-вчетверо большем возрасте, но они оба не знают, проживут ли ещё неделю, месяц, год. Она гладит его плечи, раздевающие её руки, проводит по ключицам кончиками пальцев. Тяжелое кимоно легко складывается ровно, она вдыхает полной грудью, и честно пытается улыбнуться. Тобирама гладит её улыбку кончиками пальцев, взгляд серьёзный и чуточку грустный. Может, он думает то же самое, может, понимает, насколько плохо для неё то, что он — именно он. Тобирама умный, всегда таким был, и Акеми бы не удивилась этому, но они снова касаются губами, освобождённые от кимоно плечи гладят горячие руки и он касается губами её плеч, медленно, ласково, просто сухое, тёплое прикосновение, осторожно стягивает ткань ниже, и Акеми приподнимается, выпутываясь из жёстких складок. Она касается его шеи, проводит выше, встрёпывая белые волосы, и прикрывает глаза, оказавшись обнажённой на его коленях. Она не чувствует холода, хотя ветер просачивается сквозь тонкие щели в стенах, она греется в тихой нежности, той, что в её мыслях всегда принадлежала только её данна, и это тепло приносит слишком много горечи. У них обоих слишком серьёзные взгляды для такого момента. Она не может не сравнивать, и если бы в сравнении, что не учитывает клановое имя, она могла бы выбрать — ей было бы много легче. Она не может. Впрочем, от неё не требуют этого. Просят — но совсем другого. Лишь по движению губ она читает «не думай» и согласно прикрывает глаза. Просто — не думать. Такие слова, которые между ними, следуя которым она сама прижимается к его шее и целует, скользит ладонями по рукам, обхватывает за талию, устраивается на его бёдрах и прижимается крепче и ближе. «Я скучала», «Я рада тебя видеть», «Я рядом». И то же самое в ответ Это помогает им обоим расслабиться, думать о том, как сделать приятно сейчас. А сейчас — нежной коже её бедер неприятна грубая и плотная ткань его штанов, на которой она сидит, и она позволяет своим рукам соскользнуть с его пояса ниже, явно демонстрируя намерение раздеть его до конца. Тобирама смеётся тихо, почти интимно, она ещё не слышала от него такого смеха. Акеми добавляет его в мысленную копилку, где лежат и волосы, и глаза, и тёплая полуулыбка, кто бы знал, что Сенджу такой лёгкий и смешливый. А тот под ней откидывается, выгибается, опирается на пол плечами и коленями, встаёт почти на мостик. Акеми хихикает и соскальзывает на пол, стягивая с него штаны, разматывает бинты обмоток, аккуратно вытягивая их из-под голеней, гладит ладонями напрягшийся живот, бережно касаясь старых шрамов. У него их много, особенно страшный — через бок. Акеми честно не думает, кто его оставил, касается его губами — легко, нежно. Под губами шрам уходит вниз, Сенджу опускается одним длинным, слитным движением, втягивает ноги, обнимает её ногами за бёдра, притягивает ближе. Она легко скользит по татами, сама следуя движению, нависает сверху, касается губами кадыка. Собственные распущенные волосы густой, волнистой массой опадают вниз, почти отсекая свет, ложатся густыми мазками на белые плечи, щекочут. Она покрывает его шею лёгкими поцелуями, расслабляет тело, почти падая на Тобираму, и улыбается уже легче, тепло мурлычет ему в шею, сдувая мешающиеся пряди мягких волос. Хочется больше — и тепла, и близости. Ещё больше вжаться, прошептать на ухо его имя. Не отказывает себе, ложится вдоль длинного тела, целует за ухом, легко-легко, и снова мурчит: — Тобира-а-ама, — ей нравится его имя, нравится как оно звучит, как естественно скатывается по языку, само по себе — ласка. И тот вздрагивает на её слова, разом, всем телом. Чувствительный, мурчит Акеми, от этой реакции отдаёт теплом. Ещё одно проявление взаимности — что может быть приятней? Следующий поцелуй ложится на скулу, такой же лёгкий, ласковый, сопровождающийся тихим урчанием. Тобирама жмурится почти отчаянно, она гладит длинные ресницы, тонкие веки — он показал, что такое слепота, — и мягко целует в губы. Гладит его язык своим языком, пока Сенджу оглаживает её спину, перебирает пальцами позвонки, выдыхает облегчённо. Она дышит тихо, ровно-ровно, спина мерно поднимается под его руками. И облегчение в тоне его выдоха успокаивает ещё больше и её тоже. Они рядом, здесь, вместе. Недостаточно для полного счастья, но всё же очень и очень хорошо. А полное счастье невозможно, и она обхватывает чужую руку, гладит плечо, проводит рукой по пожелтевшему, вытянутому синяку странной формы, трогает носом легко, поворачивает голову и легонько дует ему в шею. Тобирама смеётся, привстаёт, прижимает её к себе ближе, гладит ладонью бедро — тихо, уверенно. Как перебирает в руках осколки чашки, не в силах сложить, не забрать себе, чтобы склеить, и остаётся только видеть в этот момент и держать в руках. Она легко подставляется под каждое касание, нежится в его руках. Ловит, запоминает каждый момент, пусть ей будет что вспоминать до новой встречи. И этих касаний целое море. Кажется, Тобирама вообще не отрывает рук от её тела, ведёт ласково по изгибам, выводит полукруги, прикасается к шее, к груди, к ногам. Ни малейшего нажима. Ни давления, ни указаний, только смотреть и трогать, как будто они в первый раз — вместе. Она гладит его в ответ, так же легко, повторяя узоры ласки, но не проявляет инициативы — просто не хочется, просто лежать, млеть и неспешно касаться, словно по-новой изучать, и позволять изучать себя, реагировать чутко на каждую мелочь. Какое касание ощущается приятнее, где даже от лёгкого прикосновения пробирает дрожью, где такая лёгкая ласка вызывает скорее щекотку. И она хихикает, прогибается, довольно стонет. Реагирует открыто, искренне, держит руки на плечах мужчины, ворошит белые волосы, улыбка сама собой крепчает. С каждой минутой ей всё лучше, она, как он ночью, отогревается и довольно мурчит под лаской, которая не становится резче. И так же ласково и медленно они оказываются на боку, смотрят друг на друга и Акеми закидывает одну ногу на талию Тобирамы. Тот улыбается, осторожно протягивает руку и подхватывает её под ягодицы, она движется навстречу и проникновение в очередной раз более чем естественное, приносит не обострение жара, а успокоение, наконец-то, так и должно быть. Она легко вздыхает, подаётся ближе, улыбаясь, но не закрывая глаза, сейчас она хочет смотреть на него, видеть реакцию, запоминать её, и концентрируется на том, что видит, куда больше чем на том, что чувствует. — Красивые глаза, — улыбается он, снова прижимась своим лбом к её, поддерживая одной рукой за талию, а другой помогая двигаться, не отпуская ягодиц. И все движения волнующие, прочувствованные, миллиметр за миллиметром, как он проникает, твёрдый, горячий, как она то прижимается к чужой груди, то движется назад. Акеми смотрит на довольное лицо напротив, и понимает, что речь не просто о глазах, а о шарингане. Проклятом додзюцу её клана. Она бы посмеялась, но ведь это шиноби. Те, кто видят красоту в смертоносных клинках и техниках. Так отчего бы и чёрно-алым глазам не быть красивыми? Она улыбается, активируя додзюцу — чакры сейчас предостаточно, и радужка легко меняет цвет. И ничего не делает, просто смотрит, улыбается, ловит мелкие детали, которые были незаметны просто так. И она шиноби, и ей тоже проще так — запоминать. Знал ли Тобирама о том, что шаринган почти безошибочно навсегда впечатывает в память и подкорку то, что видит? А её постепенно окутывает чакра, привычная уже, колкая. Она тянет её, как в прошлый, столь неловкий раз — и понимает, что тратиться на поддержание шарингана не надо. Можно смотреть или зажмуриться, качаясь на медленных прикосновениях общего ритма, на том, как чуть ведут пальцами, ведь просто держать руку — это не ощущать всего прикосновения. И держать глазами открытыми, запоминая шрамы, белые волосы, разрез на мочке — откуда бы? — и разлёт ключиц. Выражение лица, собственное отражение в таких же, как её, алых глазах. Ей кажется, что после она сможет его нарисовать. Передать в точности каждую мелочь, каждую деталь. Или просто будет вызывать образ в памяти, смотреть, любоваться, вспоминать. Будет ли он? Не-шарингану не дано запомнить с такой безупречной точностью, но будет ли он вспоминать её, вспоминать её образ после? Или предпочтёт забыть? Она знает, что забыть не сможет. Увиденное шаринганом так просто не забывается. Будет ли в жизни Тобирамы Сенджу Акеми-таю, Учиха, ночи и дни с ней, то невероятное доверие? Она закрывает глаза, прогоняя эти мысли, ведь это будет потом. Тобирама целует её веки, и Акеми прижимается к нему, пряча голову у него под подбородком, на глазах словно отпечатался Сенджу. Тёплый, рядом, ласковый. Он запомнит её такой, обнимающей ночью, улыбающейся, с глазами, в которые не страшно смотреть. Она запомнит его таким, и это — важно. Единственное, что важно сейчас, помимо кольца тёплых рук.***
Изуна неспешно перебирал бумаги и морщился, когда сквозняки доносили до него запах табака. Брат опять курил, и Изуна не мог его в этом упрекать: вопрос «чем будут питаться дети клана этой зимой» так и не решался. Количество заказов стабильно падало уже который год, подняв бумаги, Изуна узнал, что это началось ещё когда отец был жив, и ситуация с тех пор не улучшалась. И вот сейчас она дошла до критического уровня: или они хоть из-под земли вынут крупный заказ, или закупить продовольствие к зиме будет совсем не на что. В другую зиму они бы попытались ограбить Сенджу, благо Хаширама периодически очень демонстративно водил караваны по границе их земель. Понимать, что это в сущности подачка от врага, было чертовски унизительно, но жизнь детей клана для Изуны была много важнее собственной гордости. Но в эту зиму — он узнавал, и через Акеми, и сам, прогуливаясь под хенге — у Сенджу дела идут ничуть не лучше, чем у них, и они и сами-то выживут разве что за счёт мокутона их главы, годного, по слухам, не только ландшафты перепахивать, но и еды вырастить. Нужно было найти нового заказчика, и сделать это мог только он. Просто потому, что Учих, способных улыбаться доброжелательно, а не оскалом голодного акума, и оставаться вежливым даже с самыми занудными чиновниками, можно было пересчитать по пальцам, и большинство из них были медовыми куноичи. А он умел, да. С детства, раннего, сопливого, когда слушал Томео-сенсея, говорящего о пользе разных специализаций, он подумал, в чём слабости брата, и стал учиться именно этому. И научился, и мог решать вопросы с чиновниками и заказчиками не методом «напугать до мокрых штанов», который чем дальше, тем хуже срабатывал. Вот только где его искать, заказчика этого? Акеми писала про договор даймё Огня с даймё Земли, и про разнообразные, в основном кошмарные, его последствия. Писала она и про представителей Ветра, торгующих шелками, и про упадок торговли с Водой. «Хоть из-под земли вынь крупный заказ… Хм-м… из-под Земли… Это может быть любопытной идеей», — Изуна прищурился, резко качнулся вперед, отталкивая стопку ненужных бумаг, зарылся в другие отчёты в поисках нужных. Конечно, он помнил их все, но стоило перепроверить. Быть может, можно будет увести пару заказов у шиноби страны Земли, раз уж их даймё так нагло обломал шиноби Огня с продовольствием, предложив даймё Огня продавать в страну Земли это самое продовольствие в совершенно непристойных объемах. Это стоило проверить. В горе шелухи может найтись и золотое зёрнышко. В конечном итоге, им много не надо, детей бы прокормить, а взрослые прокормятся сами. Как раз выпнуть всех по дальним миссия с наказом выполнить всё в лучшем виде. В идеале как раз куда-то в Воду, где, конечно, вечная хмарь, болота, мошкара, эпидемии и полный разгул психопатов, но вот на подножном корме можно прокормить небольшую партизанскую армию. Ещё — отгрызть по кусочку заказов в тех же Облаках и Ветре, в качестве небольшого знака даймё Огня. Старый и отнюдь не дурак, тот должен был понять, что шиноби из его страны, выполняющие дружественные задания в других странах, — это пороховая бочка, на которой расположились слишком разжиревшие задницы. Потому Изуна накидывал в бумагах краткий маршрут, по которому пройдётся, собирая слухи, встречаясь с торговцами и знатными господами и госпожами, выцарапывая заказы. Причём действительно выцарапывая, судя по всему, просто выходя в ноль, не думая о прибыли — перезимовать бы. В Огне, конечно, зимы не страшные, но сезон дождей, резкое похолодание и непредсказуемость при отсутствии полных припасов косит людей не хуже чумы. Не говоря уж об особо лютых зимах. Таких Изуна помнил несколько, в одну из таких выжил лишь чудом. Когда снег идёт неделями, не переставая, и животные тощие, не могущие выкопать травы из-под сугробов в дом высотой. Никто не предскажет, не окажется ли эта зима такой. От табачного дыма чешется в носу, и Изуна чихает, поминая любимую длинную трубку Мадары недобрым словом. Самому брату ничего не говорит, отмечая на карте поворот в столицу на пару дней. Не только потому, что у Акеми может быть новая информация, но и потому, что ручеёк информации о Сенджу оскудел. Если Тобирама её в чём-то подозревает, то всего-навсего новая жена в доме главы клана появится чуть быстрее, чем планировалось. Информация со двора даймё ценна, но собирает её не только Акеми, а рисковать жизнью не только шпионки, но и не последнего аналитика и дипломата, было бы просто глупо. Отдельно Изуна прикидывает, стоит ли навещать саму Акеми, но, поразмыслив, отказывается от этой идеи. За информацией зашлёт к ней Акихико-неко, эта наглая рыжая морда давно ворчал, что скучает по доброй хозяйке, что не отказывается погладить и покормить вырезкой. А он сам натянет одну из масок и посетит планирующийся в то время приём. Он слишком боится, что слухи о том, что шиноби приносят несчастья, кто-то талантливый будет воплощать в жизнь и приносить несчастья тем, кто контактирует с ними. В частности, если пострадает невинная таю, принимавшая у себя шиноби, то-то народ вскинется! И поток заказов, в это время и так не сильно широкий, совсем спадёт на нет, особенно если не особо талантливо намекнут, что, мол, это шиноби те-то. И плевать будет людям, что шиноби, захоти сделать что с таю, сделали бы совершенно всё, что хотят, так, что совершенно никто ничего не доказал бы. И во всём остальном. Изуна стеклянным взглядом проводил нитку дыма. Что-то щёлкнуло в голове. Слухи, заказы, неизвестно откуда берущаяся слава о чудовищности, репутация Мадары. Нет, брат и сам по себе был не слишком-то някой, но вот в руках себя держал железно. А тут «демон, демон». Это всё звенья одной цепи. Как и Хагоромо. Ещё когда главой клана был Таджима, у Учих был отменный шанс объединить всех шиноби Огня в одном боевом кулаке под руководством красноглазых. Хагоромо, союзники Сенджу, польстившись на предложенный Таджимой ряд выгодных моментов, таких как информация про Узумаки, которую они стащили у Сенджу, и которой те всегда отказывались делиться с союзниками, перешли на их сторону. Помимо того, что они хотели получить от Учих, они ещё хотели избежать мести преданных сторонников, потому принесли и сдали всю разведку Лесного Клана, которую с удовольствием, быстро и чётко, вырезали собаку на этом сожравшие Учихи, и договор с кое-кем из облачников. А это — качественный металл, доспехи, запасы, специфичные фуин, позволяющие хранить продовольствие. Пробная партия оказалась много выше всяких похвал. А нормальное снаряжение неожиданно спасло немало жизней, да и общую боеспособность и эффективность повысило. А вот основной партии никто не дождался. Ни рассчитывающие на неё Учихи, ни сами Хагоромо. Те кончились, вот совершенно внезапно. Были — и умерли. Разом. И никаких следов неестественности этого действа, а они искали, о, как они искали! Всё само собой. Что ж, даже так бывает, и они лишь продолжили жить, выгрызя из лишённых разведки до корня Сенджу кусок посмачнее. Сейчас Изуна понимал, почему все так тогда отчаянно копали. Потому что Хагоромо могли выжить. В ином качестве, с иными целями. Предавший раз — предаст и ещё, так? Отношение к шиноби. Старое дело. Уменьшение заказов. Всё надо проверить и оценить, если не самому, то наметить фронт работ и выдать мотивирующие пинки. Разбойников меньше не стало, как и необходимости в устранении конкурентов или воровстве и клевете. План был готов, и Изуна поднялся, потянулся устало, и направился собирать вещи в дорогу. В лучшем случае, через месяц он успеет на праздник в столице, тот будет как всегда масштабным, пафосным, дорогим, местами — красивым, и при должных усилиях — информативным. А пока его ждут порты и корабли, что с Воздухом, что с Водой. И много, очень много улыбаться. Всего месяц, и, пусть и украдкой, но он увидит Акеми. А пока призыв и письма никто не отменял. Собирался Изуна, уже придумывая, как будет описывать невесте своё путешествие, и однажды сам покажет ей эти места. Когда всё станет лучше, чем прежде. Акеми оценит.***
Каждый раз, когда приходит, Тобирама заставляет её стирать краску. И оказывается на удивление просто разделить Акеми-таю, куноичи и шпионку, и Акеми, подругу и любовницу, которая может сказать «нет» или даже нагрубить, повысить голос и прочие воистину невозможные вещи. Если Тобирама заходит ненадолго или в чужом обличье, или вообще через окно, и у неё после не будет времени заново наложить макияж, он сам стирает ей помаду и долго целует. Целоваться его она учила сама и потому столь удивляется, только сейчас поняв, насколько он это любит. Они встречаются без масок уже чуть больше месяца, октябрь перевалил за середину, и большой праздник по случаю годовщины подписания договора по объединению Страны Огня, сорок лет с момента полного прекращения междоусобных войн, начнётся во дворце даймё уже завтра. Завтра Акеми проведёт с Хораки-данна, а потому сегодня она снова сидит в объятиях Тобирамы и отдыхает перед тяжелым днём. Она не работает, не добывает информацию, не играет, она наслаждается его присутствием и возможностью быть собой, ведь на празднике так ждут легендарную Акеми-таю, которую Хораки-данна так непростительно давно не навещал, что непременно будет задаривать и много говорить. За это её сейчас щёлкают и целуют в нос, бесцеремонно щекочут и вплетают в волосы простые шинобийские разноцветные шнурки. На вопрос откуда они, Тобирама смеётся и всегда говорит, что для брата. И Хаширамы же еду они иногда едят из принесённых Сенджу свитков. Тот перебирает её волосы, задумчиво мурчит — и научился ведь! — наматывает пряди на пальцы и выпускает. Ей немного щекотно и тоже хорошо — можно вволю гладить длиннопалые руки и валяться в свободной, совершенно необязательно красивой, позе. — Акеми… а ты можешь рассказать о себе? — несколько нерешительно начинает Тобирама и тут же осекается, — нет, конечно, если прошлое прошлому, то и биджу с ним, да и секретное пусть будет похоронено внутри этой прекрасной головки, но… Я бы хотел знать о тебе больше. Акеми знакома с профессиональной деформацией, об этом ей говорила Саяко-сенсей, натаскивали учителя, демонстрировал Изуна и собственные девочки. И её легко отличить от искреннего интереса. Тобираме это было правда важно, ровно как и то, хочет ли она сама это рассказывать. «Ловушка Юми» — зовёт это Акеми, но не считает досадным. Ведь тут и правда всё лишь ко взаимному удовольствию. — Ты знаешь о Хаюми-чан, ты наверняка поговорил с её родителями, — Акеми прикрыла глаза. — И они сказали тебе правду. По пути в столицу, где собирались продать свою дочь, они остановились на ночлег, ничего подозрительного не заметили и продолжили путь. Продали девочку, получили деньги и ушли. Только много ли надо гражданским, чтобы не заметить ничего подозрительного в дочери за пол-дня пути? Тобираме хочется восторженно аплодировать простоте и завершенности схемы. Внедрение, столь простое, а на месте кто-то наверняка встречал, другим гражданским разве надо больше? И наверняка подготовленная база и пути отхода, наработанные связи. Честное слово, такая выверенная и рабочая машина вызывает в нём восторг сродни возбуждению. И сожаление — для Сенджу она неприемлема. Больше чакры, другие особенности, а при длительном наблюдении скрыть, что ты чакропользователь, — вообще нетривиальная задачка. И он бы с удовольствием поломал бы над этим голову, не будь в этой схеме живого человека, сидящего рядом. — Немного, — соглашается Тобирама, прикидывая, во сколько девочек обычно продают и что могла она тогда чувствовать. — Да и шиноби, на самом деле, тоже. До определённого возраста детей не воспринимают всерьёз, даже у нас. — Третий Сити-Го-Сан — дата, после которой шиноби уже не дети, — Акеми тихо качает головой. — А значит, и я не была ребёнком тогда. К тому же, мне дали выбор и заставили его подтвердить, впервые пролив кровь самой. Совсем несложно, если хочешь жить. И совсем не страшно перестать быть позором семьи. Тобирама качает головой — дико это, когда даже для семьи ты — изгой, дико и неправильно. Он не может подобрать слов — достаточно взвешенных, в меру достойных ситуации и позволительных, чтобы как-то поддержать. Но вспоминает, как в самом начале успокаивалась Акеми физическим контактом, и пересаживается, прижимается горячим боком. Спрашивать о том, поддерживает ли контакты с семьёй? Глупо, конечно, нет. Рассказать о своей семье, о брате, чьими стараниями и заботой он вообще жив? А надо? Тобирама ловит чужие пальцы, касается ненавязчиво, гладит. — А потом? — ему и правда интересно, как сложилась её жизнь, как привела к той, кем она есть. И даже не про маску — про маску он узнал всё, что мог, их маски чудесно раскрыли друг другу подноготную давным-давно, а про то, что было под ней. Про человека, любящего кошек и каллиграфию. — А потом я поняла, что здесь мне намного лучше, чем когда-либо было в деревне клана, — безмятежно отвечает она. — Здесь от меня требовали вежливости и прилежности в науках, а не чакры правильной стихии и физической силы. Здесь я из никчёмной неудачницы в считанные месяцы стала гордостью наставницы. Танцы, музыка и чайные церемонии удавались мне куда лучше тайдзюцу и стихийных техник. Я и по сей день уверена, что это — лучший выбор из всего, что меня могло ждать. «Могло ждать» — отнюдь не то, что хотелось бы, но главное не перекладывать свои мерки на другого человека, и Тобирама молчит, вспоминая игру на кото, медитативные чайные церемонии, тонкие кисти в расшитых рукавах, с плавными, завораживающими движениями и нежными пальцами. Щелчки веера, танцы — это совершенно отдельное удовольствие, которое даже такой, как он, в состоянии оценить. — Тебе действительно идут эти дела, и ты одна из лучших, кого я видел. Впрочем, вряд ли тебя расстроит проигрыш в чайной церемонии престарелому монаху из храма песка… — тихо хмыкает Тобирама, внимательно следя — улыбнётся шутке, задумается о чём-то? — Прошлое не та вещь, что мы можем изменить, как чакра или стихия. Не идти по чужому пути, а найти свой — вот что достойно уважения. Не биться и выйти в середнячки, а заняться тем, что получается. Если, конечно, это не самообман. Впрочем, склонные обманываться шиноби долго не живут, в каком бы направлении искусства ниндзя они ни работали, а Акеми — двадцать два. Она старше его на четыре года, и для шиноби, что в среднем живут едва ли три десятка лет, она уже даже не молода. Она тихо смеется словам о старом монахе. К чему расстраиваться, ей достаточно быть лучшей среди таю Огня, и она — лучшая. И, что важнее, ей нравятся эти аспекты её работы. Нравятся куда больше убийств и крови. Будь она и в самом деле — Хаюми, она, пожалуй, не очень огорчилась бы. И, да, прошлого не изменить, но можно изменить настоящее. Она знала тех, кто не хотел такой жизни. Кто плевал на сямисэны и чашки чая, сбегая с уроков ради боевых тренировок, кто соблазнял первого попавшегося соклановца ради возвращения в клан и в бой. Насколько знала Акеми, такие долго не жили, но это был их выбор и их судьба. Она посмеивалась над ними, но не осуждала. В конце концов, они точно так же посмеивались над ней, выписывающей третий лист сложными кандзи, пытающейся понять, какой же смысл, чем каллиграфия отличается от написания его же в письме, над бьющейся над старыми свитками и сложностями надевания древних кимоно Юми — и уходили, и умирали счастливыми. Раз это было то, чего они хотели — то она разве Ками, говорить им, что они не правы? Тогда и они бы так могли сказать ей, но ведь каждый подбирает себе своё небо. Бабочки в домах с решётками — отдельная замкнутая группа, и это сближает совсем ещё девчонок против огромного чужого мира. Куноичи в нём сближаются ещё ближе, ведь их так мало. И встреть она кого в клане, из тех, чьи лица помнит под макияжем, тяжёлыми одеждами, на приёмах с сытыми и ленивыми чиновниками — была бы обрадована. В конце концов, они тоже в каком-то плане её девочки. — Как ни странно, но это моя судьба, и я ею довольна. А как она будет складываться дальше — зависит только от меня. Небывалая, непозволительная роскошь для многих. Акеми склоняет голову на плечо Тобираме, щурится мечтательно. В её глазах — хищные птицы на рукавах кимоно, и у птиц — алые глаза и по паре кровавых перьев в крыльях. Чай остыл, да и давно, он ритуал, таю знает, когда заварить то, что выпито не будет, а когда надо раскрыть всю глубину листьев. — А я старше тебя на четыре года, Тобирама, — качает головой Акеми. Сенджу хмыкает тихо, думает о том, что она старше не только его, но и Хаширамы, и это так странно. Она не выглядит старше. Ни его самого, ни тем более брата. — И на два года старше ани-чана, — задумчиво добавляет он. — После этого клятого приёма во дворце я как раз успею сбежать на его день рождения… Акеми улыбается тихо, спрашивает так же осторожно: — Расскажешь? Мне тоже интересно узнать то, что ты можешь рассказать о себе и твоей семье. — О себе, семье? У меня есть брат, я его регулярно вспоминаю, и, знаешь, это совершенно не странно, — Тобирама улыбается очень тепло, вспоминает брата, его заботу, дуркование и привычки, — он моя семья, вся. И сейчас, и, наверное, с детства. Он меня выходил когда-то и потом регулярно лечил. Я жив только благодаря ему, и это — едва ли не с младенчества. Акеми слушает, улыбаясь, следит из-под опущенных ресниц. Она не так уж много знает о Сенджу Хашираме, но сейчас ей интересно послушать не с целью составить психологический портрет и слить его кому-то. Она хочет заочно узнать человека. — Он иногда говорит, что именно необходимость следить за моим здоровьем помогла ему настолько продвинуться в медицине, — продолжает Тобирама. — Учитывая, что мне сначала предрекали, что не выживу, потом — что слишком слаб, чтобы быть шиноби, и что чакры слишком мало, и что слишком слаб, — задумчиво смотрит Сенджу в те времена, где старейшины с жёсткими глазами приходили щупать его ноги и руки, тыкать техниками и велеть матери обязательно и как можно скорее рожать и ещё, и на это-то раз постараться произвести на свет нормального ребёнка, — он скорее всего прав. Он на самом деле гений — что в медицине, что в бою. Но он всё равно такой дурак! Под конец не удержался Тобирама. Акеми улыбается. — Мне предрекали смерть в младенчестве. Мать выходила меня, но после об этом пожалела. Я рада, что о тебе никому не пришлось пожалеть. Твой брат… Я видела его однажды, — признаётся она. — Он… сияет, — она запинается, чтобы подобрать формулировку. — Как солнце, что в сенсорном восприятии, что в зрительном. Кроме него я знаю только одного шиноби, кто умеет сиять так. — Мадара, — коротко усмехается Тобирама, и хмыкает на удивлённый взгляд, — я сенсор, помнишь? Я видел их бои, и, поверь мне, повторить или приблизиться — это за гранью человеческих сил, — но я буду пытаться, читается в упрямой складке на лбу, — они похожи. Даже не так. Сложно описать, это надо видеть. Такие близкие. С детства такие. Они дружили, знаешь? Не назвали фамилий и долго тренировались вместе. Тобирама молчит. Тот, давний случай до сих пор жжёт досадой, сомнением и бессилием. — Я был в ужасе, когда Хаширама оставил меня и уходил — всё на дольше. Боялся, что уйдёт совсем. Не был полезен клану, — коротко, едко, ядовито, — и я его выследил. Учиха, что втёрся в доверие. Мы с отцом остановили его, не дали попасться. Тобирама молчит, видит параллели с собой, с Акеми, и лишь обнимает её крепче. — Наверное, зря. Тогда Мадара был рядом с ним только у реки, а теперь всегда. Мой брат больше никогда не был только моим. В мыслях Акеми щёлкают костяшками вероятности. — Я знаю эту историю. Я слышала её практически в тех же словах, с теми же интонациями. Выследил, остановили, не дать попасться… Теперь, слыша её от тебя, я точно знаю то, что давно предполагала. И, да, я слышала её не от Мадары-доно. И… Может быть, это тебя обидит, но я знаю: не только они похожи. Тобирама усилием воли отгоняет от себя простую логическую цепочку и презрительно фыркает, выдавая выражением лица всю ту непечатную тираду, которую думает. Громко. — Прошлое дело, — ведь право слово, ну какая разница кроме очевидной, кроме той, которая опять не сулит возвращений, — а сейчас брат готовит еду, тягает по свиткам, у него хобби такое. Готовить и кормить. И меднин самый лучший. Ему даже печати не нужны! Акеми улыбается, в глазах её искрится смех. Кажется, будто смешит её такое чуть пренебрежительное отношение к хобби старшего брата, но она знает, что смеётся этой написанной на лице непечатной тираде. «Общие взгляды на братьев, общие взгляды на жизнь, общие вкусы на женщин… Как же жаль, что я не могу рассказать вам всего. Ни одному из вас… Как же жаль». Акеми качает головой и целует Тобираму в засечку на подбородке. — У меня самый лучший брат, — улыбается Тобирама, — и, знаешь, наверное этого достаточно. Я буду делать всё, что могу, чтобы у него было время на хобби, на безумные рецепты и любимые бонсаи. — Это правильно, — она легко улыбается. — Знаешь, хотя моя кровная семья осталась далеко в прошлом, есть та, кого я могу назвать сестрой. Она делает всё, чтобы у меня было время на отдых, а я делаю всё, чтобы ей не приходилось заниматься тем, что ей даётся с трудом. Она поддерживала меня всегда и во всём. «Пока я не приказала ей отдалиться», — додумывает Акеми и тихо вздыхает. — Сожалею, — он принимает это за «умерла». Да и будет очень странно, если шиноби, боевик, поймёт это иначе, — семья, какая бы она ни была, — одно из главных в жизни. Чтобы в этом мире был человек который тебя поймёт, поддержит, к которому можно прийти со всем… Тобирама вовремя осекается, не заканчивая предложение. В конце концов предлагать такое — ставить перед выбором, а он давно решил, что не будет доставлять Акеми проблем. — Я не знаю, что со мной будет, если его не станет, — признаётся Тобирама, — я не хочу оставаться, я бы предпочёл умереть первым. И снова молчит. Она бережно гладит его по волосам и признаётся: — Я не знаю, что будет с ней, когда не станет меня. Месяц назад я приказала ей отдалиться, желая обезопасить. Ей не грозит смерть, напротив, повышение, моё место, мои привилегии… Не знаю только, насколько это станет ей утешением. Тобирама вздрагивает. Он не может не знать Юми, но теперь знает, что она — Учиха. Потому что будь она гражданской, опасности не было бы. И опять они заходят куда-то слишком далеко, слишком лично. Куда-то, где он причина того, что женщина, к которой он чувствует совершенно не похоть, вынуждена убивать для себя свою собственную семью. Где они движутся только к смерти, оба, потому что в любом случае он не станет трогать эту Юми. — Столько связей… — Акеми улыбается с горечью. — Паутинка отношений. Сплетаются, переплетаются, накладываются… Я всё ещё надеюсь, что её не придётся рвать чьей-то смертью, хотя и готовлюсь к такому исходу. — Жизнь, как паутина. Обычно Ваши сравнения более красочны, Госпожа, — легко дразнит её Тобирама, и тут же становится серьезнее на целую жизнь — потому что смерти не рвут связей. Никаких. — Какие есть, — она улыбается, когда в голове сухо щёлкают подсчёты: данна уже интересовался в письмах, не заподозрил ли её в чём-то Тобирама. Вскоре после праздника данна придёт её навестить и задаст вопрос, на который она даст честный ответ. Сколько ей осталось жить? Неделю? Две? Акеми смеётся и целует Тобираму. Две недели, если подумать, — это очень, очень много. Тот её обнимает в ответ, гладит по волосам. Они смеются, разоряют свиток Хаширамы с кухней страны Моря, дурачатся, играют в игры и трахаются. А перед уходом, ещё не натянув хенге и явно смущаясь — ками-сама, а ведь и правда, четыре года! — он всё-таки говорит, что Сенджу могут ей помочь и принять. И, не дождавшись ответа, сбегает. В конце концов, Аки-неко отлично знает, где, когда и как его можно найти. Она улыбается, качает головой ему вслед. Она не примет этого предложения.