Смерть - это только начало пути. Умер? Пофиг. Встань и иди.
Во дворце даймё собирался большой приём по случаю годовщины подписания договора по объединению Страны Огня, сорок лет с момента полного прекращения междуусобных войн. Акеми должна была там присутствовать, как любовница Хораки-данна, и собиралась соответствующе. То кимоно, которое он дарил ей, те украшения, роскошный веер. Собиралась и её свита, и её ученицы. Они пока будут просто прислуживать гостям, время для их мизуагэ ещё не подошло — быть может, весной уже будет в самый раз, а сейчас, в преддверии зимы, не стоит. Хотя девочки уже были уверены, что могут начать самостоятельную карьеру, ведь юное тело желанней всего, но наставница была непреклонна. Еще полгода, и всё же жаль, что она не увидит, как они расцветут. Встреча с Хораки-данна её радовала. Он болтлив, даже слишком, и охотно делится с ней всеми новостями двора, обсуждает каждую мелочь — знай себе кивай, поддакивай грамотно и с должным уважением, не забудь про комплименты и нежные поцелуи. Юми проследит, чтобы никто не услышал лишнего, Цубамэ приглядит за ученицами, Минэко перехватит тех, кто попытается мешать Акеми нежно препарировать её официального данна на предмет дворцовых сплетен. Те, хоть и не знали, кроме Учиха, о том, чем на самом деле занимается Акеми, отлично понимали, что чем довольнее данна таю, тем богаче и известнее свита. Ведь таю не блистать бесконечно, в отличии от славы её и её “подруг”. Схема старая, рабочая, проверенная, и всё должно пройти ровно так, как и всегда. Некоторую пикантность ситуации придавал тот факт, что это — последний её приём, а значит следует выложиться на полную. Сделать всё, что она сможет сделать, свести отчёт, завершить все дела, подготовить Юми к принятию её поста. Акеми чувствовала необычное для себя оживление, почти азарт, когда шагнула на улицу в окружении своей свиты. Последняя игра ждала её. Торжественная процессия была не одна — все хоть сколько-нибудь именитые шлюхи будут присутствовать на приёме, у каждой — свой любовник при дворе, их свиты, ученицы, защитники. Казалось, улица покрыта цветастым ковром из шёлка. Это была родная, привычная картина, но сегодня Акеми видела в ней особенную прелесть. Извилистая лента тех, кому по статусу не положены носилки, которые зачастую не могут сами балансировать на высокой обуви в слишком тяжёлых от роскоши одеждах, но с босыми ногами. Дорога к дворцу даймё. Вот уж удивительно, что она не длинна и отменного качества! Хораки-данна, как и всегда при виде неё, заулыбался, рассыпался в комплиментах её красоте, не забыл пройтись благосклонным взглядом и по свите. Торжественная часть уже скоро должна была начаться, но торопиться им не следовало: они и без того успевали на неё, а спешка была им просто не по статусу. Разум Акеми был чист и спокоен, лёгкая улыбка — довольной, а память — ясной. В конце концов, это было именно то, что она умела лучше всего. Она поклонилась Хораки-данна и последовала в шаге за ним, внимая его рассказу, чем был занят в ее отсутствие. Свиты смешались и девочки приступили к развлечениям. Ведь Хораки-данна был далеко не так прост, как кажется. Женственный и открытый, он все равно оставался могущественным и опасным, но на фоне того же Тобирамы — а Акеми уже отметила профессионально смешавшегося с толпой Сенджу Тэцуо — был безобиднее котёнка. И, кроме того, Хораки-данна верил Акеми, которую пригрел под крылом ещё едва ли четырнадцатилетней малышкой. Выделил её из множества юных прелестниц, сделал немало для того, чтобы талантливая девочка раскрыла свой талант на полную, и сейчас заслуженно наслаждался обществом лучшей из таю Огня к зависти коллег и конкурентов, чтобы не бояться от неё предательства и заточки в спину, ведь Министр Риса ничего не смыслил в военных играх, хоть вопросы с продовольствием и сбором его решал влёт. И заказы от него шли в основном на охрану, доставку и изредка на разбойников, что грабили крестьян, жгли поля и портили урожай. Потому и был он другом Сенджу, а Мокутон Хашираму, способного не только повесить вредителей, но и вырастить обратно хотя бы часть безвозвратно утраченного, почитал практически наравне со светлыми Ками. И сейчас он рассказывал ей о том, о чём же говорил даймё на официальной части мероприятия, куда не допускали женщин её профессии да и просто женщин. В засушливой пустоте пыльных залов, мол, цветы не цветут. Возможно, именно поэтому вопросы основной важности решались не в них, а после приёмов, когда круглые чиновники ели с рук смущённо хихикающих девочек. Зачастую, разделившиеся группы заканчивали праздник оргиями в закрытых домиках, но ведь на то и дал даймё всей стране три дня на празднование. — Над могучими лесами нашей прекрасной родины взошло яркое солнце, и, повинуясь лучам его, птицы пробудились ото сна и запели о том, как хорош и красив на опушке подлесок, как полезен он лесу. Ведь и в самом же деле, здоровый лес не полнится одними лишь мощными соснами, ведь их лишенные защиты стволы и корни так легко повредить и природе, и зверю. Но и подлесок без прикрытия широких крон будет сожжён пылающими лучами лета, а потому не стоит ему пытаться разрастись за пределы тени. Акеми, честно и почтительно внимала его рассказу. В конце концов, слушать и понимать высокий стиль на практике учил её тоже он, но чудовищная разница в опыте сказывалась до сих пор. Но даже так, пусть иногда понимая не все подтексты, Акеми все равно не чувствовала себя слабее или в опасности. Пусть убить Хораки-данна мог не менее верно, чем улыбчивый ирьёнин-Хаширама, в нём не было его беспредельно, потрясающей жути. И было не страшно. Сама Акеми могла защитить себя, словом и делом, как и своих девочек. Этому её тоже учили. Потому выбирая между ночи с Хораки-данна или такой же, как она, таю, хоть той же заклятой златовласой Умэко-таю, коя дитя острых клыков диких горных свиней, она выбирала бы данну, даже стань он ей окончательно противен. Этого она никогда не показывала, и, вполне возможно, потому и была лучшей таю — ей было всё равно, она могла убить их так же верно, как они её. И даже тем же словом, одним словом верной Юми. — И как из множества разрозненных семечек вырастает лес, так и солнце восходит над всем, чем полнится прекрасный покров, и даже тем, кто скрывается в тени крон, стоит помнить — солнце восходит и над ними, и их греет. На сей раз аналогии и сравнения были слишком уж очевидны, Акеми понимала их влёт, даже особо не задумываясь и не разбирая каждое слово по косточкам. Возможно, набралась опыта, возможно, шестая тысяча кандзи и отличная память на пару-тройку значений каждого позволяла ей делать это лучше с каждым днём. Сейчас даймё говорил о единстве. Единстве, судя по всему, гражданских и шиноби, подводя всё к тому, что шиноби следует помнить, что они — тоже подданные Огня. И что их дело — давать «защиту стволам и корням» леса, а не расти ввысь, и не выбираться из тени крон. Насколько было известно Акеми, главы почти всех крупных кланов шиноби с такой постановкой вопроса были категорически не согласны. Защищать стволы и корни, конечно, можно, но им для этого придётся подвинуться и выдать света солнца, столько, сколько им надо. В ином случае они сами задушат слишком уверенных исполинов, и вряд ли даймё-сама этого не понимал. Он вообще был неглуп. Правитель, под чьей рукой страна Хи-но-куни окончательно объединилась, кончились междоусобные войны, реализовались несколько важных денежных реформ, начала развиваться экономика и торговля. Такой человек по определению не глуп, а таю даже представился однажды случай познакомится с ним лично. И Акеми после долго думала и почти месяц разбирала по слогам каждое произнесённое тогда слово, причём не только им самим. Потому сейчас, идя по саду в ритме медленной поступи немолодого Хораки-данна, останавливаясь полюбоваться на светлячков или украшенные лентами и фонариками деревья, она внимательно прислушивалась к его рассказу. Хораки неспешно пересказывал любовнице дворцовые сплетни, отвлекаясь на описание красот сада и вычурные комплименты. Свита Акеми, как и свита самого Хораки, держались чуть поодаль, не мешая им, но в полной готовности прийти на зов. Что-то Акеми просто запоминала, чтобы разобрать позже, что-то понимала сразу, отвечала в тон, благо высоким стилем владела. Не в таком совершенстве, как немолодые чиновники, только им и общающиеся, но вполне достаточно, чтобы слышать и понимать хотя бы общее направление разговора в любом случае. Она шла, опираясь на руку Хораки-данна, демонстрируя изрядную ловкость на трёхногих гэта. Почти все таю пользовались помощью слуг, стоять красиво они могли, а вот специфичная семеняще-эротичная походка была на грани акробатики. Как куноичи, ей было легче, но Акеми обходилась без профессиональных навыков, и всё равно плыла грациознейшим цветком. Она вообще предпочитала лишний раз чакру не использовать и учиться всё делать без неё, даже то, что без неё представляло почти невозможное дело. Чакра могла многое облегчить, но таю, внезапно теряющая часть навыков в присутствии сильных шиноби, крайне, крайне подозрительна. А шиноби было много. Это в саду они терялись, сами собой рассеиваясь под светом бумажных фонариков, а в толпе тут и там мелькали послы великих кланов, свободные объединения, даже пара шлюх-куноичи для любителей экзотики. Хораки же неспешно, но — Акеми видела — очень целенаправленно уводил её подальше от толпы. Чиновник отменно маскировал своё желание любованием на цветы, фонарики и ленты, о, вон та особенно прекрасна, цвета листвы клёна на рассвете, но он явно хотел отойти туда, где их не подслушали бы ни случайно, ни намеренно. Акеми незаметно подала знак Юми, и та его увидела. Никто не должен ни заметить того, что Министр Риса с любовницей куда-то отошёл, ни подслушать, что же такого важного хочет сказать — или сделать? Юми привычно скользит, идет легко, соблазнительно, демонстрирует крутой изгиб бедра даже в кимоно, сверкает черными глазами и очень быстро вокруг неё собирается толпа, в которой та кружится, искренне наслаждаясь вниманием. Ученицы подхватывают счет, разносят напитки, вытягивают ладошки в которые с готовностью опускают монетки, от двух сен до нескольких ре за раз. Ярите кивает незаметно, и Акеми сама утягивает за неприметный изгиб дороги к пруду своего спутника. Хорошая таю читает намерения и следует им. Хораки улыбается одобрительно, он знает, что его любовница умна и талантлива, что она всё сделает как надо. Он сворачивает с ней на неприметную дорожку и скрывается за густыми зарослями. И уже там, где никто их не увидит и не услышит, он чуть склоняется к ней, будто собираясь поцеловать, и шепчет, тихо и отчётливо: — Акеми-таю, мой прекрасный цветок, я слышал, что твоё внимание благородный Куроко-сан обращал на опасность шиноби. О, я не ставлю под сомнение его... мудрость, но, моя дорогая, Сенджу — мои союзники, и они никогда не причинят тебе вреда. Я хочу попросить тебя уделять поменьше твоего бесценного внимания пустопорожним россказням. Акеми заверяет данна тем же шёпотом, что даже и не думала, что Тэцуо-сан известен своим благородством, и она не смела в нём сомневаться, ловит благодарный поцелуй, заменяющий похвалу, ловко растирает помаду по губам, маскируя следы. Её на самом деле радует эта фраза, это позволяет надеяться, что до войны меж гражданскими и шиноби дело не дойдёт. Впрочем, пока делать выводы преждевременно, и она вновь переключается на выслушивание сплетен. Хораки снова улыбается, сетует на коллег и посетителей, на то, что во дворце опять всё перепутали и поставили, подумайте только, Акеми-таю, весенние цветы в преддверии зимы! Таю охает, прячет округлившийся ротик за веером, выскальзывает в свет фонариков и вьётся вокруг Хораки лёгкой бабочкой, когда они возвращаются. И как-то совершенно очевидно, почему таю именно Акеми, при всей броскости Юми, внимание почти сразу переключается на неё. Но у неё сегодня другие обязанности, она улыбается и не отходит от Хораки, радуется живущим в лесу, с лёгкой грустью представляя, каков Тобирама в солнечных весенних лучах у ручья, живой, пьющий из горсти, и снова кивает, подтверждая, что присутствующие здесь Сенджу, а их аж трое, удостоятся сегодня её внимания. Но в пёстром круговороте людей мелькают не только Сенджу, и Акеми, выглядывая в толпе шиноби и стараясь делать это максимально незаметно, видит и тонкую фигурку в женском кимоно с моном клана Курама. Сердце Акеми пропускает удар — она знает, чья это маска. Знает, чьи глаза косятся поверх веера на неё, на Сенджу вокруг, на уже начавшую разбиваться на группки толпу. В одну из этих компаний, расходящихся по статусу, достатку, интересам рано или поздно прибьётся та, при виде которой сердце остро колет. Её знают здесь, как Изуми из клана Курама, красивую, высокую и юную куноичи, что на удивление для представительницы мелкого клана сведуща в придворных тонкостях, всегда вежлива и неизменно обаятельна, жаль лишь, что появляется на приёмах нечасто. С ней нередко флиртуют, но красавица редко удостаивает кого-то вниманием. Акеми знает, почему так. Но Акеми молчит и отводит взгляд. Она ненавидит работать, когда на неё из-под маски красивой девчонки смотрит её настоящий данна. Конечно, Изуна знает, кем и как работает Акеми. Он так и пришёл к ней, и искренне восторгался её умениями, с детским восторгом следя, как в лёгких и тонких пальчиках куноичи дрожат нити и сердца, свиваются данные и столь разнородная информация превращается в стройные и очевидные выводы. Но когда-то сам Изуна, в силу фамилии не способный появиться при дворе как Учиха, сам выбрал себе маску, очарованный способностями любимой таю. Изуми Курама, косметики буквально чуть-чуть, набитой рукой в пару мазков, и миниатюрно-кошачий данна становится той, от которой трепещут сердца. Акеми могла бы вонзить по сенбону в каждое такое, но она не ревнива, она видит леденящий расчёт в глазах брата Мадары и обычно желает ему поиграть вдоволь, она согласна даже любоваться результатами этой игры, но не играть вместе. Всё-таки они похожи, всё-таки они не чужие, и она скучает, ведь нельзя не любить то солнце, что греет тебя изнутри в самые грустные моменты твоей жизни. А сейчас всё осложнилось. Красноглазый, беловолосый, с чакрой колючей, воды и молнии полной, Сенджу. Слишком бесцеремонно устроившийся в её сердце и пустивший в своё. И он — вон он, идёт мягким, скользящим шагом, приподнимает пятки, перекатывается, и дух захватывает, как выделяется среди людей. И это ещё скрывая свою истинную силу и натуру. И тут же данна, в шёлке, блеске, со скромной улыбкой, и их траектории не дайте Ками пересекутся, дворца не останется! Они сильные, и они — враги. Смертельные. Она не хочет смотреть, как один будет в горячке боя или победы рвать другого зубами, но не смеет отойти от Хораки, которому уделяет всё своё внимание, но недостаточно. Тот ловит направление её взгляда и довольно улыбается. В конце концов, таю тоже влюбляются, и если это — тот самый Сенджу, которого привёл он сам, то благодарная девочка, а у неё, как и у любой куртизанки, есть свой кодекс, коему она следует искренне, его не забудет. Он не против этих чувств, он вдвое старше и её, и Сенджу Тэцуо, и даже строит планы о том, как будет покровительствовать красивой паре. А Акеми видит Изуми, видит, как взгляд Тобирамы останавливается на ней и не смеет вмешаться. Акеми усилием воли отводит взгляд, переводит его на Хораки-данна, и тщетно старается не думать о том, что может сейчас происходить за её спиной. Изуна же наблюдал поверх веера за чиновниками, радовался эффекту, производимому умелой маскировкой, приглядывал за тем, с кем общаются Сенджу, и к каким компаниям прибиваются, и слушал, слушал и слушал. Поглядывал украдкой на Акеми, ловил на себе её взгляд, чем-то встревоженный, но не придавал тому значения. Он знал, Акеми переживает за него каждый раз, как он надевает эту маску. Переживает, что однажды он привлечет внимание того, от кого не сможет сбежать или отмахнуться. Иллюзии решат проблему, но это всё же моветон, даже для гордой куноичи, особенно не из великого клана. Но сейчас, поймав на себе взгляд одного из Сенджу, что целенаправленно двинулся к нему сквозь толпу, Изуна слегка занервничал. От Сенджу он всегда старался держаться так, чтобы они не обращали на него внимания. Не тот огонь, с которым он хотел бы поиграть так. Но этот — Изуна припомнил имя: Тэцуо — явно заинтересовался именно им, а уходить с текущего места сейчас было бы слишком невыгодно. Тут было очень удобно слушать сразу три разговора, пока просто откладывая их в памяти. Анализировать он будет потом, может быть даже в компании Акеми. Тэцуо остановился неподалёку. Изуна поймал взгляд, состроил кокетливую гримаску. Его черты были несколько женственными и без косметики, а с косметикой да хитрой техникой, скрывающей кадык и меняющей голос, отличить его от девушки становилось почти невозможно, а лёгкий флёр чакры на горле куноичи никого не удивит, ведь однажды даймё так сожалел, так сожалел, что девушки калечат себя шрамами! Куноичи дружно натянули хенге на самые “отвратительные и отталкивающие” следы их профессии и продолжили щеголять в броне и боевых кимоно. Вот и иллюзионистка, боец дальней дистанции, могла прийти в кимоно, но скрывать следы на горле косметикой и стеснением не захотела. Изуна не боялся этой встречи. Если честно ему было даже интересно — что же такого он увидит, узнает у этого Сенджу. Тэцуо был внешне симпатичен, слыл обходительным, и, как и некоторые из их клана, не обходил своим вниманием Акеми-чан, что являлось плюсом ко вкусу. Тобирама же, скрывающийся под привычным именем и внешностью Тэцуо, пытался избежать доставучего чинушу, ранга низкого, но с личным торговым делом, почему-то решившего, что его внимание для шиноби будет лестно, и тот за смешные деньги пошлёт на смерть отряд своих соклановцев. Потому что кого сильнее просто на такие мелочи не оторвать без хоть символической платы и серьёзной нужды. Без проблем ускользнуть он мог двумя путями, причём первый включал оглушение мужчины и спрятанное в мусоре бесчувственное тело, а второй внимание прекрасной дамы. Дама его сердца сейчас была безвозвратно занята обязанностями, и минут десять он ищущим взглядом ловил кого-то хотя бы симпатичного. Не любили шиноби гражданских женщин, особенно без зачатков мозгов. Девушку-Курама он приметил, когда уже почти отчаялся и прикидывал, как бы незаметнее оттащить тело, и неотвратимо двинулся к заметившей его устремления красавице. А та была и правда красива, несколько хищным, но совершенно очаровательным образом. Тёмные волосы, тёмные глаза, слишком большие и пухлые губы по нынешней придворной моде, но определённо умело подчёркнутые. Куноичи явно не стеснялась своего несоответствия придворным стандартам, и наверняка многое этими очаровательными губами умела. В кимоно сложно понять, но и фигурка под такой одеждой должна была быть соответствующей. Чуть провоцирующей, чуть бесстыдной и наверняка с крепкой, красивой грудью, ложащейся в ладонь. Как у Акеми. Тобирама, привычно соскользнувший с оценки физических данных куноичи на собственную любовницу, споро вымел посторонние мысли из головы. Было очевидно, что предыдущей ночи ему не хватило, но выматывать Акеми перед важным мероприятием не хотелось. Изуна смотрел на Сенджу, разглядывал, прикрывая веером бесстыжую улыбку. Да, Сенджу и впрямь был симпатичен, но что-то прятал под хенге — может быть, шрам, может быть — и вовсе другое лицо. Он не пересекался с Тэцуо раньше, знал его только заочно, но что-то в нём было неуловимо знакомое. Каждая отдельная деталь — ни на что не похожа, или похожа, но не на тех, кого Изуна знал действительно хорошо, но в целом впечатление давнего знакомца оставалось. Тем любопытнее, тем более интригует эта встреча, и главное — не потерять маскировку. Впрочем, Сенджу тоже наверняка побоится за хенге, так что вряд ли пойдёт на тактильный контакт. А вот если пойдёт… В глазах Изуны отчётливо мелькнула задумчивость. Всё же, месяц вдали от любимой женщины, в который дел было намного, намного больше чем отдыха, не мог не сказаться. Акеми всегда говорила, что он, как собственный кот, суётся всюду, куда усы влезают. А влезть лёгкими лапами в очередного Сенджу, да без страха нарваться на физический контакт — это крайне занимательная задачка. Изуна не тешил себя надеждами, что вытащит из него всё, вплоть до любимых фундоши Хаширамы, но и просто поговорить, узнать врага было полезно. Никто же не гарантирует, что однажды они не встретятся в бою, и вместо траты чакры на технику он успешнее не воспользуется информацией о том, кто такая Изуми-чан. Естественно, все услышавшие — умрут. Быстро и без пояснений, всё-таки Изуна не зря второй в своём клане. — Господин так на меня смотрит, я чем-то могу ему помочь? — кокетливо стреляет Изуми глазами из-за веера. — Госпожа сверкает как драгоценнейший из живых и редких цветов, что сравним лишь с лучшими таю, украшающими этот вечер, — вежливо склоняет голову в намёке на поклон Тэцуо, оглядывая миниатюрную собеседницу, что в мнимом смущении прикрыла лицо веером, да так, чтобы висячие украшения канзаши привлекли внимание к тонкой и нежной кожице шеи. — Господину нравится этот восхитительный вечер в честь великого свершения многоуважаемого даймё-сама? — Изуми улыбается, но улыбки не показывает, прячет за кокетством внимательное любопытство. Шиноби редко любят такие праздники, но рискнёт ли собеседник пожаловаться хоть на что-нибудь? — Нельзя не оценить важность события, собравшего нас здесь, и мудрость дайме, что не даёт забыть о нём, — вежливо поддерживает куноичи Тобирама, краем глаза глядя как в расстройстве удаляется жаждавший его внимания, — ведь эти темы всегда актуальны. Привычно закидывает удочку Тобирама, ведь если дайме действительно загорелся идеей объединить всех под своей рукой, первым давление должны были почувствовать вот такие маленькие кланы. Пусть они и не союзники, но они оба — шиноби. — Воистину мудр многоуважаемый даймё-сама в стремлении быть подобным солнцу, — демонстрирует Изуми знание нынешней речи даймё, — но не каждое растение любит его жаркие лучи, — Изуна хоть и не знает точно позиции такой мелочи, как Курама, но имеет много весомых оснований предполагать её. Тем более, что малышка Изуми была выбрана не просто так, а после вдумчивого исследования мозгов одного из пленных этого клана, чтобы никто не поймал её на ошибке. — Некоторые растут в темноте и цветут лишь при полной луне, другие предпочитают тенистые водоёмы, но не будь солнца, и ничто не согреет для них землю на зиму, — качает сожалеюще головой Тобирама. О, судя по тому, что он успел узнать, если бы была надежда, что смерть даймё поможет, ночью у его покоев на потолке из шиноби очередь бы была! А ещё Тобирама наконец-то чувствовал, что делает то, что надо. Что факт поднятия мути межкастовых гражданско-шинобских тёрок беспокоит не только его, но и других. А значит, они говорят, раз говорят — обязательно найдут общее решение! Главное — не спугнуть и не ошибиться. — Не будет крон высоких деревьев — не будет и тени, — кивает Изуна, — но если их толстыми корнями зарастает водоём — ночным лилиям негде расцвести, а тонкому подлеску — негде раскинуть свои корни, — о да, в той очереди на убийство даймё Изуна был бы одним из первых, но увы и ах — смерть даймё ничего не решит. Гражданские нужны шиноби ничуть не меньше, чем шиноби — гражданским. Может быть, даже больше. Если ты, конечно, не Сенджу Хаширама, что может вырастить еды на весь свой клан самостоятельно. Но Мокутон Хаширама — один, а кланов — много. На всех шиноби Огня одного Хаширамы точно не хватит, да и не захочет он. — Корчевать высокие деревья можно, но крайне осторожно, ведь плодородную почву, что так нужна каждому растению, так легко испортить! — О эти трудности лесохозяйства, как я Вас понимаю, — благожелательно улыбается Тэцуо, вспоминая, как нежно лепил хенге с того самого древокорчевателя, который в порыве исследовательского интереса выяснял, как прорастают ложки из деревьев, что были взращены в стране Песка. Узнал, колючками. Долго сидеть не мог, — но и почву следует удобрять, не находите? И пусть те же лучи солнца помогут полезному стечь вглубь земли, наполнить её новыми соками и не бояться больше чересчур жаркой поры. Откровенно, почти в лоб. Но, собственно, и предыдущей фразой Курама заработала бы изоляцию. А он что, он Сенджу. Он с честным видом может рассуждать о почве бесчисленное время, как знают все при дворе. В отличии от Изуми, что не посещала это место ранее и неизвестно, насколько готова рисковать, погружаясь в здешние воды. Но и сам Сенджу не знал, что Изуми о тонкостях подобного лесохозяйства могла рассуждать долго, вдумчиво и демонстративно. Изуне порой хотелось нарваться в этом облике и посмотреть, как кто-нибудь предъявит клану Курама свои претензии. Это было бы как минимум смешно, а как максимум — очень вредно для этих малышей, так назойливо пытающихся конкурировать своими иллюзиями с шаринганом. А потому Изуна проигнорировал тот факт, что он сейчас нарывается, и продолжил, благо новую маску сделать при случае будет вполне возможно. Не такая у него запоминающаяся внешность, чтобы её нельзя было изменить косметикой до полной неузнаваемости. — Плодородные почвы склонны истощаться, — кивает он. — Порой — совершенно неожиданно. Можно принести на место чернозёма глину с соседних районов, присыпать степной пылью, но эта земля тогда уже никогда не породит больше ничего столь же прекрасного, как птицы, сидящие в тени дубов. — Птицы смотрят сверху, но и они — часть круга природой жизни, ведь все мы живём под одним небом, — пожимает плечами Тобирама и кивает на сад, — но что это я, совсем заболтал столь чудесную птичку и в качестве извинений позвольте пригласить вас пройти в столь чудесный сад, вечером будет фейерверк, но сейчас собрали с сотню оленьих фонарей, и зрелище просто чудесное. Изуна улыбается, этот разговор зашёл в интересное русло. И потому он скромно опускает взгляд: — Благодарю за приглашение, господин, это будет честью для скромной меня. Его забавляет сравнение с птичкой, но он знает, что и впрямь похож. Как же удачно он зашёл на этот приём! И солнце, что столь неравномерно дарит лесу свою ласку, они ещё обсудят, и, чем ёкаи не шутят, может быть придут к любопытным выводам, которые можно будет и применить. А если что не сложится, о, Изуна найдёт как преподать сию новость брату так, чтобы эти Сенджу и рта больше не разевали! Хищную, злобную ухмылку Изуна прячет за веером, плывёт “походкой восьми шагов”, нечестно сшаринганненой у Акеми, и смотрит на прямую спину впереди. О, от этого зрелища он непременно получит удовольствие! То свивается в груди удовлетворением хорошо сделанного удачного дела, подвернувшегося под руку совершенно случайно. Они выходят в сад, Тэцуо уверенно идёт по тёмным дорожкам, достаточно медленно, чтобы Изуми за ним успевала, заворачивает к фонтану. Днём в нём можно покормить толстеньких, губастых рыбок, а сейчас он просто красиво освещён тремя фонарями, что не мешают наслаждаться видом пруда ниже. Место это не то, что скрытые резкими поворотами и растениями домики, в которых можно найти, наверное, удовольствия на любой вкус, да и место не для проявления пылких нежностей, в которых их наверняка заподозрили все видевшие столь поспешный побег. Тэцуо садится на борт фонтана, сгибает одну ногу, ставит на бортик, кивает на зрелище вокруг — сад, фонари, придворные, чуть кривит губы, но под хенге не видно. — А казалось бы, солнце зашло. — Солнце зашло, но его тепло ещё с нами, — согласно кивнул Изуна, аккуратно опускаясь на борт фонтана так, чтобы не помять одежду. И этот ценный навык — как и многие другие повадки Изуми — он тоже шаринганил с Акеми, делая поправку на рост и вес. Он придерживает рукав кимоно, касается воды кончиками пальцев. Она ещё пахнет теплом и рыбками, на которых так приятно медитировать. Сенджу рядом спокоен, но поди пойми, что у него на лице там, под хенге. В этом плане Сенджу в более выигрышном положении, ведь Изуна лицо под хенге не прятал, но и самоконтроль у него всё ж весьма и весьма неплох. Просто вместо безразличного спокойствия Изуна демонстрирует чётко дозированные эмоции. Тэцуо смотрит на перемещения невнятных теней и сенсорикой чувствует, как сотни людей двигаются, взаимодействуют, обходят сгустки чакры, и всё это — как небо. И под этим небом он только что, кажется, вместо побега нашёл потенциального союзника. Но раз уж и они забеспокоились, стоит, пожалуй, проверить, может, и иные кланы как-то не хотят голым пузом под полуденное солнце. — И ветер скоро донесёт тепло до самого сердца рощи. Возможно, кто-то захочет рассказать о его свете тоже, тогда он может не бояться искать заповедное место, с рассказами о жизнедарующем тепле его всегда примут. Изуна молчит долго, смотрит оценивающе. Это было ни что иное, как предложение. Нет, сейчас у клана дела идут не настолько плохо, чтобы его можно было принять… Но он запомнит. Жизни детей клана — важнее гордости. И если они с братом не справятся с ситуацией окончательно… Возможно, это предложение придётся принять. Ради такого дела он, пожалуй, даже прикинется снова безымянной женщиной, разве что иного клана. А пока что… — Если разгорится лесной пожар, у многих не будет иного выхода, но пока что лишь искры проскальзывают в пересушенном подлеске. Как жаль, что солнце столь неравномерно одаривает лес своим теплом! Тонкие ветви легко сломать, сухие травинки переламываются от неосторожного касания, но свитый из них прут может оказаться куда прочнее. Изуна вздыхает длинно, прикрывает глаза. Сенсорика подсказывает ему, что они практически одни. В таком тёмном, тихом и даже чем-то уютном месте, где хорошо думается и хорошо беседуется. Ведь мир на таких условиях всё-таки лучше очередного куска выкорчеванного леса для нового кладбища. Странно вот просто говорить с Сенджу, но и у них, оказывается, бывают разумные особи, а не категорично-фанатичные прямые твари. Они молчат какое-то время, момент ни один не портит, пока к ним не приближается группа людей. Гражданские, да и оговорили они всё. Незнакомый Сенджу с незнакомой Курама. Изуна поднимается на ноги. Гражданские — отличный повод уйти, но напоследок придётся сделать одну важную вещь. Он же не хочет, чтобы Сенджу вздумалось договориться с Курама его стараниями? — Жаль покидать столь разумно рассуждающего господина, но скромной мне пора. И ещё больше жаль, что пришлось говорить с господином, прикрывшись моном чужого клана, — Изуна улыбается, опустив веер на какую-то секунду, позволяя увидеть свою улыбку, и уходит — быстро и текуче, моментально скрываясь в переплетениях тропинок. Тэцуо не идёт следом и даже не следит, в конце концов, ему важнее сам факт услышанного, чем точное знание клана говорившей, хотя информацию про Изуми он проверит, может, найдёт чего интересного. Личная полочка про двор чуть увеличится, информацию про подозрительные действия аристократов он брату донесёт, что ж, ему осталось на прощание только найти Акеми. Но пока она занята Хораки, он может немного насладиться зрелищем. Покой не частый его гость. Тем временем, Акеми, видевшая, как Сенджу Тэцуо после краткого диалога с Курамой Изуми чуть ли не подхватывая её под руку удаляется с ней в глубины сада, думала о том, что не доживёт до того дня, когда данна казнит её за предательство. Просто потому, что сейчас она не смогла скрыть даже от гражданского-Хораки то, что едва не потеряла сознание от резкой боли в сердце, и, хотя приписывать ей романтические причины было бы забавно, дело было совсем не в романтике. Ещё в прошлом году в такой же аврал предзимней суеты Акеми, проведя два месяца в постоянном напряжении, едва не слегла с сердечным приступом. Тогда это отметил Хораки, он же притащил ей врача-гражданского, и тогда всё обошлось, поскольку ситуация критической стать не успела. Сейчас тревожные симптомы возвращались в полной мере, и ей едва удалось отговориться усталостью от подготовки к празднику, а не от того, что её возлюбленный увёл другую девушку в сад. Учитывая, что один из них её жених, всё приобретало пикантные нотки. С учётом, что эти двое — смертельные враги, стоит проверить волосы. Всё-таки умереть с сединой в волосах для шиноби — достижение. Она не перенесёт, если они всё-таки сцепятся и один из них потащит её радоваться и смотреть на истерзанный труп другого. Она, кажется, прямо тут сейчас осядет некрасивым кулем, бедный Хораки, Изуна, Тобирама, Юми... Хораки отпустил её, в приказном тоне потребовав сообщать, если симптомы повторятся, уточнил с совсем не наигранным беспокойством, что совсем не хочет, чтобы столь прекрасный цветок увял раньше срока. Акеми было даже немного жаль немолодого чиновника, что ещё не знал, что его прекрасный цветок вот-вот увянет в любом случае. Но, наверное, всё же лучше от сердечного приступа, чем от руки Изуны-данна.***
Желая отвлечься от столичных проблем и проблем со здоровьем, Акеми искала повод ненадолго уехать. И таковой ей скоро представился: хозяйка одного из постоялых дворов с «дополнительными услугами» у границы страны Земли сообщила о подозрительном поведении одной из своих девочек, и просила Акеми помочь ей с проверкой. Обычно её не дёргали по таким пустякам, местами даже прикармливали двойных агентов и агенток, но сейчас, когда даймё так явно благоволил Земле, Акеми предпочитала перестраховаться и потребовала оповещать её о любых подозрительных шевелениях. Собрав в дорогу минимум необходимого, переодевшись в походную одежду шиноби, Акеми тихо ушла из квартала, предупредив Юми и Цубамэ о том, что её не будет несколько дней. Официально потому, что госпожу таю ждут особые дела и её личный дорогостоящий клиент сам предоставит сопровождение, неофициально владельцем заведения, которому принадлежала Акеми, был клан Учиха и обосновывать перед ним свою поездку не надо было, только доложить о результатах. Дорога прошла спокойно, да и инспекция заведения — тоже. Девочка и впрямь оказалась шпионкой, и Акеми пришлось слегка задержаться, чтобы допросить её. Касуми-окаа-сан, что позвала её на помощь, была слишком вымотана слежкой за потенциальной шпионкой, поскольку ради того, чтобы ничего не упустить, провела неделю вовсе без сна, и Акеми волевым решением отправила её отсыпаться, сама же встала за стойку хозяйки. Ей не впервой было так играть, а постоянных клиентов у местных девочек почти не было, всё больше случайные, мимо проезжающие, так что никто не должен был заметить ничего подозрительного: Акеми пришла в мужском хенге, провела ночь с Касуми, а наутро они поменялись местами, и Касуми взяла на себя роль клиента, а Акеми проследила за поведением девчонки. Но до её приезда Касуми потратила очень много сил на слежку и вымоталась, и Акеми предложила ей подменить её на денёк, и дать отоспаться. Всего-то Акеми и нужно было, что постоять сутки за стойкой, распределяя редких клиентов, и незаметно помогая прислужнику спаивать тех, кому девочек могло бы не хватить. Когда в её не слишком-то большой зоне сенсорики появилось сразу два сильных — и хорошо знакомых — источника, Акеми тихо, но весьма красочно высказалась. И если против главы родного клана Акеми ничего не имела, то вот главу клана Сенджу она предпочла бы не встречать лишний раз. На фоне причин, от которых она бежала из столицы, особенно. Хаширама и Мадара, на вид несколько потрёпанные — «явно подрались при встрече, но что-то слабовато для их нормального поединка», — отметила Акеми, — приобнимая друг друга за плечи фамильярно-дружеским жестом практически ввалились в заведение. Нет, если б речь шла о гражданских, ту почти незаметную попытку споткнуться на входе нельзя было бы так назвать, но они оба были шиноби, более того — сильнейшими шиноби Огня. Акеми нервно сглотнула. Какие ками её прокляли пересекаться с Сенджу везде — даже в самой глубинке? И что ей делать, если проблемы со здоровьем дадут о себе знать невовремя? И она бы поняла, если бы в результате случайного столкновения Хаширама и Мадара устроили бы максимально скрытую сшибку и на гоноре и дурости договорились доползти до ближайшей ночлежки и не разнести её просто с целью на следующее утро повторить бой. Но вот истина о том, что некоторых вещей лучше не знать и не видеть, только что получила в её глазах ещё одно подтверждение. Намётанным взглядом таю почти сразу определила, что они пьяны как раз до той степени, чтобы обниматься почти с кем угодно. Ключевое слово — почти, ведь для того, чтобы не бояться закинуть ведущую руку на чужое плечо и прижать снаряжение чужим телом, надо не просто доверять. Надо вообще не ждать удара, не говоря уж о том, что никакого хенге не было и в помине, и идти могли они каждый сам. И от этого было вдвое страшнее. От Изуны она знала, что в далеком детстве главы враждующих кланов были друзьями, он же и говорил, что порой ему кажется, будто эту дружбу они умудрились пронести сквозь время и бои. Сейчас она наглядно видела подтверждение этого предположения. Но куда хуже было то, что Мадара-сама не мог её не узнать даже в таком состоянии. И что он предпримет по этому поводу, она не могла предсказать. Скорее всего, конечно, просто прикажет молчать... И хорошо, если так. Если все параноидальные мысли, всплывшие в голове, отозвавшиеся иголочками в сердце и проявившимся шумом в ушах, окажутся просто плодом её паранойи. Шиноби снова спотыкаются и безошибочно движутся в сторону бара — продолжать возлияния, и молитвы светлым Ками от Акеми становятся вдвое жарче. Тех не узнали, но зал освободился на удивление быстро, гражданским рядом с шиноби, если те не прячутся, не очень комфортно. С шиноби уровня Хаширамы и Мадары некомфортно и хочется сбежать даже самой Акеми, но она со всем почтением поднесла дорогим гостям выпить. Да, опасно, но оставить всё на обычную прислугу — неуважение. Хаширама по слухам мог и простить, но если играешь, играй и в мелочах. И Акеми поднесла устроившимся в углу шиноби столик и несколько запечатанных бутылочек «лучшего сакэ для дорогих господ». Дорогие господа даже сидя опирались плечами друг на друга и хором смеялись. Наблюдая от стойки, привычно рассеивая внимание, за тем, как выпивают «дорогие господа», Акеми отчаянно хотела сложить «кай». Или возопить нечто вроде «Саяко-сенсей, вы никогда не учили меня тому, что делать в подобных ситуациях!» В самом деле, что делать главе внешней разведки, наблюдающей, как глава её клана пьёт с давним врагом так, словно они — друзья, сто лет не видевшиеся? Разве что прислушиваться к разговору да подносить выпивку, а чтобы руки не дрожали, а улыбка была естественной — вспоминать нескладного пацанёнка Мадару-куна, которого много лет назад привёл к ней его отец. Забавного в своей серьёзности и попытках сходу уследить за всем и вся, настороженно-недоверчивого. Тогда это действительно было почти забавно. А вот младших братьев «дорогих господ» Акеми сейчас вспоминать не хотелось, особенно с учётом того, что именно от того, что именно они стали для её здоровья поводом резко ухудшиться, отчего она и решила ненадолго покинуть столицу и проветриться. Проветрилась, нашла девочку, которая повелась на обещание забрать её в один из кланов шиноби Земли, как только она от них понесёт, думала обрадовать данна и немного разобраться в новых течениях и веяньях. Смотрит сейчас на руку Хаширамы на плече у отнюдь не маленького, внушительного и ёршистого, всерьёз опасного Мадары-доно, как он улыбается Сенджу, как Изуна, чуть заметно, уголками глаз, и не выворачивается. Шиноби. Боевик. Не выворачивается от чужих личных прикосновений! Акеми самой хочется выпить, но она от лица заведения в знак уважения подносит им красиво оформленную закуску, просто пусть они кушают, а не пьют на пустой желудок, пусть будут чуть довольнее, и она вежливо и низко кланяется, глядя, как Хаширама наливает и даёт Мадаре-доно чоко. Тот берёт и пьёт не глядя, и подтверждает какую-то дикость из серии «ты мне друг». «Так не бывает», — хочется заорать Акеми, ведь Учихи всегда отказывались от мира, а ярость схваток Мадары и Хаширамы уже нарицательна. Может быть, зря они с данна так старались не допустить мира? Или это на неё так давит общая сюрреалистичность наблюдаемой картины? Ну подумаешь, пьют двое вместе. В конце концов некоторые враги вернее друзей, остаются рядом дольше, ну и понимают лучше, и время с ними летит быстрее, мда. Ну и Мадара, дёргающий Мокутон Хашираму за длиннющие пряди, тоже отменно демонстрирует, что, конечно, он был против мира. Что Сенджу это даже не больно, что в таком жутком подпитии, а Акеми, будучи немного ирьёнином, прекрасно понимает, сколько нужно выпить до такого состояния с их физическими характеристиками, и как при этом надо себя контролировать, чтобы не сделать больно. Конечно, какой мир, Мадара же сам против и не представляет, как вообще можно общаться и иметь общие дела с Сенджу. Тот самый Учиха, который пьёт всё с тем же Хаширамой и похож на человека больше, чем когда-либо с его неловких, угловатых четырнадцати, когда он впервые привёл к ней брата и перестал приходить сам. Какой уж тут мир. А Сенджу тем временем разглагольствует особенно громко, уговаривая Мадару остаться здесь на ночь, как тот отнекивается, но так, что даже глупышка Миэко-чан бы сообразила, что отнекивается он для проформы, чисто чтобы не соглашаться сразу. Хаширама это тоже понимает, потому смеется, толкает Мадару в плечо — и не легонько, разве что по их меркам, но жест этот всё равно дружелюбен насквозь — и поднимается на ноги. Идёт, даже почти не шатаясь, почти прямо, и Акеми уже прикидывает, где их можно оставить с минимальным риском развалить всё здание с первой же техники. А что они последуют, она не сомневается, всё-таки Изуна брат Мадары, и эта их готовность вскинуться у них общая. Чуть отведённое плечо, приоткрытый рот — так эти Учихи чувствуют чакру, на вкус, и ёжик шевелюры, в случае данна вызывающий невероятное умиление и возбуждение, в случае Мадары-доно желание бежать, не оглядываясь. Она не видела их в бою, и не хочет. Но очень боится, что придётся. Хаширама улыбается ей дружелюбно, но смотрит сквозь, все его мысли о Мадаре, что собирается и абсолютно бездумно подхватывает хаори Сенджу и его монструозный свиток, в котором, по рассказам Изуны, тот хранил оружие. Акеми кланяется и улыбается, ведёт их в комнату и очень, просто нечеловеческим усилием старается не коситься ни на Мадару-доно с оружием Сенджу, накинувшего хаори с моном чужого клана, ни на довольно смотрящего на это всё Хашираму, и вообще — не думать! Когда за ними закрываются двери, Акеми уходит шумно, как гражданская, садится за стойкой прямо на пол и думает, что по-хорошему, она должна бесшумно вернуться и подслушать, что же они там будут делать. А ещё — это наверняка будет нечто из того же разряда «лучше об этом не знать». Но если не подслушает — её же любопытство и гордость сожрут! Здоровье не дороже её чести как лучшей шпионки клана. И она решительно поднимается на ноги и идёт наверх, ступая беззвучно. Мадара-доно сам бы её наказал, если бы она не подслушивала, или если бы она была бы на этом поймана. Её этому учили, к этому готовили, она уже сама — учитель и наставник! По итогам услышанного, у Акеми было много противоречивых эмоций, но больше всего ей было стыдно. Она сидела внизу, за своей стойкой, откуда, как и во всех подобных заведениях, было видно весь ныне пустой зал. Девочки ещё при появлении Хаширамы с Мадарой тихо и максимально незаметно сбежали вниз, прятаться. В тесноте и обиде, но живые, потому что пожелай сильный и пьяный шиноби девочку — ему бы не отказали, но шанс получить наутро калеку был слишком велик. И если хотят быть живыми и дальше — так ничего и не спросят и не узнают. Не дуры. А вот она знает. Узнает кто, что Акеми-таю сидит в задрипанном бордельчике недалеко от границы и техникой, подумать только, чакрой, заставляет кровь ровно течь, не приливая к щекам и ушам, засмеют! И лучше бы не знать, но что теперь поделаешь. И понятно, почему мир столь желанен, и почему аргументы против — её и Изуны, а с той стороны разве что Тобирамы, но про него она не скажет точно. Ками-сама, кажется, ей надо будет извиниться перед Мадарой-доно. И не за то, что подслушала, нет. За то, что ничего не поняла раньше, а ведь предпосылки у неё все до единой были на руках.***
Через несколько дней после возвращения Акеми из поездки на границу страны Земли, едва она снова успела влиться в ритм обыденной жизни, её навестил Тобирама. Аки, в призыв которой Акеми сбросила излишки чакры, которые было неудобно скрывать, бродила вокруг них кругами, мурлыкала, пока Акеми расставляла чашки и готовила чай. Кошка выглядела до странного довольной, хотя до того нервничала, переживала за хозяйку и пыталась утешать её как умела. Чуть-чуть походит и снова полезет Тобираме на руки, а тот, кошатник, будет долго и самозабвенно её гладить. Эта сцена повторялась не в первый раз и каждый новый Акеми всё больше понимала, что и призыв её привязался к такому невероятному Сенджу Тобираме. Но в этот раз кошка лезть на руки не спешила. Она словно чего-то выжидала, и чем дальше, тем больше Акеми это не нравилось. — Что случилось, Аки? — наконец спросила она после очередного круга кошки по комнате. — Мр-р-р? — вопросительно мурлыкнула Аки. — Всё хор-р-рошо, мр-р-р. И будет ещё-о-о лучш-ше, мр-р-р! Акихико-неко обещ-щал зайти скор-р-ро, мр-р-р. Буквально чер-рез пар-ру минут, мр-р-р. Акеми, и без того не отличавшаяся в последние дни здоровым цветом лица, побледнела и вовсе в полотно. — Ты… — Я позвала его, мр-р-р, — с гордостью заявила Аки. — Почему-у бы и мне не водить моих, мр-р-р, котов, когда ты водишь своих, мр-р-р? — Больше кошек — лучше, — с тщательно маскируемой радостью отозвался Тобирама. Ещё один призывной пушистый мурчальник Акеми его определённо радовал. Подумав, Сенджу очень точно, как когда-то она, склонил голову на плечо и покосился алым глазом на таю: — Скажи, я похож на кота? Акеми не нашлась с ответом. Знакомые иголочки в сердце снова дали о себе знать. Она слишком хорошо знала и свой призыв, и призыв данна. Пушистые твари что-то затеяли, что-то, что им кажется к добру, но на деле… На деле это может быть чем угодно. Но было поздно, Аки подбежала к двери, чуть сдвигая её лапкой и позволяя войти Акихико. Тот был крупным рыжим лесным котом, ярким, с длинной густой и плотной шерстью. Как Аки была похожа на Акеми, мелкостью и хрупкостью, так Акихико в своей горделивой стати был похож на своего хозяина. Он царственно прошелся по комнате, остановился неподалёку от Тобирамы. — Так вот ты какой, — проговорил кот с непонятной интонацией, разглядывая Тобираму. В его речи не звучало того мурлыканья, что сопровождало речь Аки. — Я много слышал о тебе, человек. Мне интересно увидеть тебя вживую. — А я о тебе нет, — парирует Тобирама, с интересом разглядывая животину, хмыкает на еле намеченные кисточки на ушах, но руку погладить не тянет, — и как я тебе вживую? — Любопытен, — кот оглядывает его, подходит ближе, принюхивается. — Ты спокоен рядом с Акеми-сама, рядом с Аки. От тебя не пахнет злыми намерениями, — он отступил назад, Акеми оставила чай на столике, села между котом и Тобирамой, боком к обоим. Она уже поняла, что задумали коты, и от этой мысли ей было по-настоящему жутко. — Акихико, не сме… Она не успела договорить приказ. Кот фыркнул на неё, усмехаясь, от впечатанной в пол лапы расползлась печать призыва. Аки шмыгнула за спину Акихико. Вроде бы ничего не изменилось, Тобирама, среагировав на призыв, ничего не разрушил, никого не убил, и даже остался сидеть где сидел. Вот только весь бордель, и как бы не пару соседних пробило вполне себе ощутимым Яки и те, у кого были хоть малейшие зачатки сенсорики, уже уносили свои кости куда подальше от столицы. Тобирама сидел так же, вот только кунай в его руке и полная готовность к бою — Ками-сама, она когда-то думала, что в бою они разнесут квартал? Столицу и пару прилегающих дворцов, не меньше! — и снятие малейшей маскировки. Вот он, Сенджу Тобирама собственной персоной перед лицом личного врага. Изуна выглядел ничуть не менее жутко. Хищный прищур, ухмылка, он сидел, когда кот позвал его, и сидя же появился в печати, рука на рукояти меча, во второй — кунай. И от того, что он ничего не сказал, увидев своего личного врага, было только хуже. Акеми показалось, что в её теле что-то оборвалось. Боль вспыхнула резко от вспышки яки, и прошла волной по телу, полностью завершив круг в грудине. У неё есть только один шанс, считанные секунды, прежде чем они сорвутся в бой. И она — о, как удачно что она сидит точно между ними, ей и яки их не страшно, её жутчайший кошмар уже стал реальностью — она кладёт ладони им на плечи. Обоим, одновременно, плавным движением, не провоцирующим атаку. — Остановитесь. Оба, — таким тоном Саяко-сенсей в былые времена командовала, и слушались её беспрекословно. Таким тоном сама Акеми отправляла подчинённых скрываться, оставаясь один на один с опасностью, с которой справиться могла только она. Не привычное её мягкое мурлыканье, совсем не оно. Продемонстрировать голосом тон шинигами во плоти она тоже может. И это срабатывает. Каким-то чудом, благословением Ками они отвлекаются друг от друга на неё. Не прекращают следить за потенциальной опасностью, но не игнорируют и окружающее. А ей нужно спешить, потому что холод шинигами — не только в её голосе, но и за её спиной. Биджевы коты. Но она подыграет. Не ради них, не ради себя, но ради этих двоих столь любимых ею мужчин. Акеми обязана хотя бы попытаться заставить их поговорить. Она обнимает их обоих за плечи, мягко заставляя наклониться к ней — но и друг к другу тоже. Да, она знает, как им обоим неловко, им обоим незнакомы иные варианты разрешения ситуации. Ей — страшно от того, с какой бесцеремонностью клятый призыв разрушил всё. И сейчас внутри — не эмоции, но холодная, логичная пустота, все эмоции под блок. На лице — мягкость, нежность, понимание. И медленно-медленно — рискнут ли приблизиться? Коснуться лбами друг друга? Конечно же нет, но надо хотя бы попытаться. Сопротивляются. Опасения за жизнь, долг перед кланом, привычка биться — до конца, не отступая, не боясь, не прощая. И хрупкий ледок доверия, тонкая нить — меж нею и данной, меж нею и так неожиданно пригревшимся Сенджу. Оба подчиняются движениям тонкой руки, лишь чтобы застыть там, откуда можно отпрыгнуть, перейти, переделать и переиграть ситуацию. Не так, мол, всё было на самом деле. Ей одной они доверились. Друг другу?.. Здесь должно бы спросить «Зачем», но вопроса не звучит, и она знает, что не прозвучит. Ни один не уступит и не скажет его первым. И поэтому говорить начинает она. — Наши предки воевали тысячелетиями. Отцы говорили нам, что война закончится лишь истреблением врага, но за тысячи лет этого так и не случилось. Вы оба знаете, что можно — смотреть на другого и видеть человека, а не только его клановое имя. Так судьба связала ваших старших братьев, и эта связь до сих пор цела. Именно поэтому они оба до сих пор хотят мира. Они видели друг друга без тени кланового имени. Вы не последовали их примеру тогда, но была ли у вас возможность взглянуть друг на друга — так? Сейчас она у вас есть. Но и этого мало. Слова, они имеют огромную силу, но теми же словами им говорили о том, что склонившийся падёт. Что врагам доверять нельзя. Что женщины предают. Она слышала эти голоса — тихие, ровные, злобные и уверенные, шепчущие в уши двум шиноби. Видела эти весы, на которых качались усталость и готовность упасть, умереть, но не сдаться, не прогнуться. Мало. Она всего лишь слабая женщина, таю, взявшая на себя слишком много. — Пожалуйста... — просит Акеми. Искренне, потому что ей это важно. И в её голове нет голоса Саяко-сан, говорящей, что женщина всегда может прикинуться слабой, что это в натуре их. У неё — только ниточка над пропастью, надежда, что в одном из боёв один из них не убьёт второго. Что вот прямо сейчас бой не состоится. Ками, она никогда этого не хотела, не сейчас, не так! Она молчит, потому что она сказала всё, что могла. Всё, что должна была сказать. Но давить на них она не может. Нельзя. Потому что давление запомнят. Изуна молчит, смотрит. Без мангекью, просто шаринганом. И Тобирама привычно избегает его взгляда. Он всегда знал, зачем шел в бой. Знал, чем лично перед ним провинился этот Сенджу, и чем он провинился перед ним. Помнил смерть ублюдка-Риоты — как забыть то, что в основе каждой его иллюзии? «Он что, идиот?» — кажется, так он тогда спросил Такео, давно покойного, смешливого Такео. Тогда он был ребёнком, тогда он не знал, на что способна толкнуть мужчину женщина. Все предают, Акеми могла предать его, и говорить всё это сейчас лишь для того, чтобы он ослабил бдительность, позволил Сенджу убить себя... Но у любого предательства есть причина, и эту истину он понял намного позже. Что мог дать его женщине Сенджу? Такого, чего не дал ей он? Изуна не знал. Но если бы Сенджу был уверен в себе, уверен в том, на чьей стороне его — или всё-таки их? — женщина... Он вел бы себя иначе. Сделал бы всё, чтобы заставить его ослабить бдительность, пошел бы на контакт первым. Но в том, как нервно он чуть склонился к плечу Акеми, как сам следит за незримым широким барьером, держит дистанцию — не от неё, от него — не было фальши. Был тот же страх предательства. И вот тут Изуна понял со всей отчётливостью: они оба попали в одну и ту же медовую ловушку. Сенджу не шарахается от женской руки, не ждёт от руки на своём плече удара в болевую точку на шее. Только и она сейчас не играет. Не пытается дать кому-то из них преимущество. Изуна знает эту тонкость. Ловушки порой оказываются взаимными. Кажется, это гражданские и зовут любовью. В голове Тобирамы щёлкают числа. Цифры, вероятности. Того, что самый страшный для медовой куноичи грех — самой увязнуть в меду потенциальной жертвы. Сколько поставить на то, что это правда? А сколько — на то, что она верна своему данна, заманила, использовала кошек — он ведь сам, сам говорил, что любит кошек! — и теперь он — жертва на блюде? Насколько хорош как актёр Изуна — и будут ли они вместе смеяться, если окажется Тобирама Сенджу, рассудительный осколок вечных льдов, с выпотрошенным слабым нутром. Доверчивым, нежным, по дурости подставленным? И сколько на то, что это всего лишь паранойя отвыкших от тепла шиноби, что на ощупь бредут к тому, что зовётся счастьем. У него факты за: посиделки, шутки, объятия. У него факты против: родной клан, алые глаза, явно выполняющие план кошки. Реакции на одной стороне. Реакции на другой стороне. Собственная дурость — неужели он не предвидел это, ещё тогда, когда тут с него слетело хенге? Побоялся думать, не хотел решать? Спланированное самоубийство. Шиноби иногда так устают от того, что творится в их жизни, что подсознательно выбирают те варианты, в которых умрут. И всё прекратится. Стремился ли он сам к смерти или так отчаянно что-то искал, что склонил голову под руку опытной шлюхе и сейчас расплатится за это? Или склонил — не зря, и всё, что есть, — это действительно шанс, один на миллион — довериться. Впрочем, у него только один вопрос. И даже не в том, как двое мужчин делят одну женщину — суть не в плоти. Суть в том, готов ли он довериться. Сознательно подставиться. Тобирама никогда не любил риск, не играл в азартные игры. Жизнь — страшнее любой игры. Он видит ту же неловкость в настороженном, знакомом лице рядом. В испуганных глазах Акеми — она уже привычно не думает о том, переживёт ли эту ночь, шпионка, меж глав своей и чужой разведки. Рискнёт ли он довериться — этим людям? Акеми уже-почти-совсем плевать, и с каждой секундой тишины плевать всё больше. Она должна была умереть ещё тогда, когда Тобирама уронил перед ней хенге. Свои, чужие — какая разница, кто именно убьёт её? Она позаботилась, чтобы даже Юми не узнала о её грехах, чтобы не знала Хана, пусть и не готовая ещё до конца принять её пост, но с помощью Юми — справится. Она же совершила свою фатальную ошибку, самую страшную, какая только может быть. И надежды у неё нет, только ждать приговора — страшно. Не так, не сходу, уже давно не дети, способные поверить. Приговор будет один — смерть. И она примет её, заслужила. Но как невыносимо её ждать! Её жизнь — в их руках. И кто-то один точно оборвёт её. Верить во что-то другое? Хотелось бы. Если бы ей только дали время спланировать всё иначе, если бы она меньше доверяла своему призыву... Пустое. Никаких если. А пока нить не разрезана, ей остаётся только ждать. И не отнимать рук. Ей вынесут приговор они — но не она сама себе. Они двигаются одновременно — давние враги, синхронно, почти одинаково — иначе не сражались бы друг против друга годами, не в силах один взять верх над другим. Застывают, смотрят опасливо, настороженно, сейчас кинутся. У Акеми текут слёзы, но она бессильна, она сделала всё, что могла, да и плевать им будет на всё, кроме многолетней вражды. Будь они на десяток лет моложе. Будь первая встреча — не скрещённые мечи, не приказ главы клана «устройте ловушку». Может у них был бы шанс. Акеми хочется верить, что даже те несчастные минуты, что они не передрались в её скоро опустеющих комнатах — знак, что, может быть, когда-нибудь это изменится. Сложится лучше, чем у них. Время тянется, и хочется кричать, разбить эту рвущуюся на волокна ниточку над бездной. Её плечи не выдержали неба. — Что ты предлагаешь? — кто из них заговорил первым? Акеми уже не различает голосов. — Для начала поговорить. Она сейчас даже не понимает, что произошло. Она сидит, не шевелясь, с закрытыми глазами, чувствует слёзы, собирающиеся в уголках глаз. Все силы уходят на то, чтобы не шагнуть за грань. Чтобы остаться неподвижной. Потому что это страшно, страшнее всего, что ей когда-либо приходилось переживать. Совершать ошибки — всегда страшно. Платить за них — ещё страшнее. Но они рискуют начать разговор. Вот так. Сидя в шаге друг от друга. И, наверное, это чего-то да стоит. Может быть — лишней минуты затишья. Может быть — чего-то большего. Она успела себя похоронить. Потому что её в любом случае уничтожат. За то, что продалась. За то, что не идеальный инструмент. Просто в учебниках не напишут «и встретились они в борделе», и роль её — давно отыграна. Дышит, и это так много — дышать бесшумно, пока двое врагов смотрят друг на друга с расстояния вытянутой руки. Выскользнули из её рук, так и не соприкоснувшись. Не ждала же она того, что они тут же склонятся, что будут друг другу улыбаться, что все её действия будут оправданы просто потому, что зла она никому не хотела? Ха, ха и ещё раз ха! Искренность может себе позволить Сенджу Хаширама, но никак не Учиха Акеми. Положить ладони на колени. Ну и пусть, что дрожи никто не заметил. Не поднимать головы — и молить светлых Ками! О детях, которые не будут мечтать о борделе, как альтернативе смерти на поле боя задолго до первой женской крови. О девочках, подругах, пусть мимо них пройдёт гнев господ! О Юми, больше чем сестре, пусть она не потеряется, родная девочка. О двух всё равно дорогих ей мужчинах, чья судьба бередит сердце даже сейчас. Если уже нет смысла просить о себе — пусть у них всё сложится не так страшно, как она может представить! Прикосновение к руке почти не различимо, и лишь через несколько минут Акеми рискует поднять взгляд на Тобираму. Тот смотрит участливо, спокойно, уверенно — всё для себя решил. Чашку с водой с другой стороны ей протягивает Изуна — взрослый, красивый мальчик, но она видит в нём своё юное солнышко, свою сказочную надежду. — Мы… попробуем поговорить, Акеми. Выпей. — С кем же мне вести разговор, как не с вашей, Учиховской разведкой, — тут же подхватывает нить разговора Тобирама. — И лишь потом будем решать, — согласно кивает Изуна. Это безумие, бред какой-то, думает он, но может так и надо — попробовать? Не сложится — они успеют друг друга убить. В конце концов, никогда советы таю не были беспочвенны. Может, всё действительно не так, как видит он? Короткий взгляд на Тобираму. Не так, как видят они? И, в конце концов, говорил же он с одним из Сенджу на том злосчастном приёме, пусть и под маской. Он может попробовать. Длинный, тихий выдох, взять себя в руки — как учили, в любой ситуации, взять чашку — и нет, руки не дрогнут. Поднести её к губам, концентрируясь на этом. Очистить разум, кому как не обладательнице шарингана, уметь такое? Всё — ерунда, кроме чашки в руках, воды у губ. Она делает глоток, медленно и осторожно, словно опасаясь, что горло сведёт судорогой и она им попросту захлебнется. И страх уходит, оставляя спокойствие. Всё-таки, она очень и очень многое предусмотрела. И если её жизнь станет ценой за этот разговор — то всё не зря. То, быть может, в следующий раз данна послушает брата. Она не слушает их разговора. Мелко глотает воду, в глазах — пустота спокойствия. Пустота смерти. Ледяное дыхание шинигами на загривке, которому можно даже улыбнуться — так же спокойно. Она вспоминает, всё что сделала. Для клана. Для семьи. Может быть, даже для мира между ними. Вспоминает каллиграфию данна — от детской до летящей, недавней, вручённой с подтекстом, что когда всё кончится, то свадебную чашу сакэ они разопьют на двоих. Недописанный свиток по чакре, где острые буквы меняются со стремительными, хорошо различимыми символами. Её намётки, её ученицы — умницы, талантливые девочки. Каждый глоток — камешек из того, что ею сделано. Тяжела эта чаша. Полна свершений, шагов, решений и выборов. Долгую жизнь она прожила, и оставляет её без сожаления. Почти... но что не сбылось у неё, суждено будет другим, вращается планета вокруг солнца, течёт время. Поколение перемен. Пусть они изменятся. А Тобирама ровным голосом рассказывает, как однажды пришёл и как неожиданно для себя остался. Изуна слушает внимательно, от ревности давно нет следа в его сердце, следит внимательно за чужим лицом. И сам рассказывает, то, что и так известно Сенджу, о том, как широка сеть осведомителей, как он видит её, как ощущает. Как выскальзывают ниточки к Яманака, приближённым к даймё, приходят с востока острозубые кланы, гонимые лютым голодом, босоногие, отчаянные. Слушает в ответ о другом великом додзюцу, что проглядывает под прикрытием теней от леса Оленей, о том, как при дворе даймё косятся, ёжатся на чакру, и слухи ползут, что неугодны вечные распри, и ежели никого бы не было... Молчат они долго. Переглядываются, понимают друг друга без слов. Каждый раз — через себя перешагивают, обсуждая общеизвестное, но медленно, безумно медленно течёт разговор. Тяжело отринуть предвзятость, заставить себя услышать. Они стараются, оба. Она допивает воду, вспоминая последние выборы. Тот адреналин, что помог ей заставить их не броситься в бой сразу же, решение не отзывать призывную кошку, решение высказаться в последний раз. Акеми медленно ставит чашку на пол перед собой, дно тихо стукается о деревянный пол. Она закрывает глаза. Время растягивается в бесконечность, холод шинигами окутывает тело, мышцы отказываются держать голову, и она медленно опускается на грудь. Это — конец, и она ничего не хочет с этим делать. Она уйдёт сама, ведь они начали говорить, и никто из них не должен найти новый повод обвинить другого. Её смерть не станет таким поводом. Она прислушивается к телу, и ощущает, как замедляется сердцебиение. Улыбка на губах — застыла, не убрать, даже если захочет. Её сердце не выдержало очень, очень вовремя. Она уже не чувствует ни рук, ни ног, она почти слышит смех шинигами. Вот-вот он коснется сердца, и она упадёт. Тихо и медленно, в привычную позу поклона глубокого уважения. Поклонись своей смерти, Акеми. Она уже не чувствует, как падает. Только пустота и холод. Щёку обжигает касание чего-то огненного, кажется, они заметили. Впрочем, она уже решила, и это её выбор. Они, те, кого зовут птичками в клетках, которые сидят на обозрение мужчин в красивых одеждах за деревянными решётками, имеют свою волю. Шум в ушах. Успокоение — ты ведь этого ждала? — Акеми, не смей, Ками, нет-нет-нет, слышишь, пожалуйста, не надо! Сделай же что-нибудь! — Делаю, она не хочет! — Акеми, клянусь, если ты уйдёшь, то мира не будет. Костьми полягу, сдохну, но не допущу этого! — Живи, пожалуйста, живи, ну! Что-то горячее капает. Но… ей же должно быть уже всё равно? Холод не хочет уходить, вцепляется в тело. Но пустота отступает, медленно и неохотно. Зачем её зовут? Ведь уйти было так правильно... Единственно верно. Но разве можно ослушаться прямого приказа? Не смей уходить, приказали ей, и она не смеет. Но зачем? Вечный покой был так близок... Он всё ещё близок, дышит холодом. Но шум в ушах не хочет затихать. Воздух режет горло, боль — откуда, её же не было, она так тихо уходила — раскатывается по груди, заставляя сердце снова биться. Но зачем всё это, зачем ей возвращаться туда, где кроме смерти её ничто не ждёт? Зачем пытаются её вернуть те, кто должен был забрать её жизнь? Но в холод и пустоту уже не вцепиться, смех в ушах затихает, на его место приходит боль, ползет от сердца к голове. Холод ещё цепляется за конечности, не шевельнуть ни единой мышцой, но смерть — уже ушла. Не позовёшь больше, не уйдёшь в Чистый Мир. Но как и зачем ей жить дальше? Тобирама матерится — отчаянно, несдержанно. Почему, ну почему он — не ани-чан? Ему не хватает умения, чужая жизнь просачивается сквозь пальцы, он пытается подхватить, удержать — но не над всем властен. Ему плевать сейчас даже на Учиху, с которым и впрямь получилось осторожно заговорить, он не должен допустить того, чтобы ценой этого разговора стала жизнь Акеми. Он чувствует под рукой её почти не бьющееся сердце, не выдержавшее, разорвавшееся в самом прямом смысле. Сколько она нервничала в последний месяц? Каково было ей — под его и Изуны яки, выпущенным в полную силу — сидеть в полушаге от них? И не верит, когда под руками всё ровнее и увереннее удары. Проверяет сердце, лёгкие, нервную систему, снабжение мозга кислородом и вливает чакры, без краю. Страшно. Так невероятно страшно, словно пропасть — привычной безысходности, невозможности что-то изменить, обстоятельств, что просто развернулись спиной. Изуна плачет, не скрываясь. Без всхлипов, завываний, тихо, очень страшно. Держит уже похолодевшую руку уложенной на ровный пол Акеми. Ему тоже страшно, он ничего не может, совсем, только желать удачи — врагу. Молиться, чтобы у того хватило сил, умений, знаний. Желать удачи всей душой и безнадёжно надеяться. Как надеялся, что она, вдали от полей сражений, от диверсий и предательств, доживёт до того момента, когда у них всё будет хорошо. Когда он сможет взять на руки сына, обнять жену и сказать, что вот оно — то, к чему он всегда стремился, за что воевал. И этот страх объединяет, и не вызывает раздражение белая макушка, упавшая на женское плечо — пусть, он всё-таки справился, Изуна чувствует это! Как чувствует, что ничего уже не будет как раньше. Вместо холода всегда приходит боль. Чужая чакра вливается в тело, изгоняя его, но боль ещё долго не уйдёт. И остаётся только дышать, мерно, на счёт, вдох-выдох, раз-два, и не дёргаться в судороге, не мешать, и не думать о том, что возвращающаяся чувствительность несёт не только боль, но и тепло. Словно бы незаслуженное, то, на которое больше не имеет права. И когда только она смогла сжать пальцы? Ведь не слушались же, и что-то жжёт их, горячее, знакомое — рука? И тогда она пытается открыть глаза. Потому что есть вещи, которых быть не может. Ни руки в её руке, и тяжести на плече, ничего. Может, ей просто кажется? Может, она смогла уйти и всё это — просто странное посмертие? Ведь никто не знает, что там, за гранью. И на какую-то секунду ей становится смешно: она готова была поверить только в то чудо, которое творила сама. Но в то, что чудо могло свершиться без её деятельного участия — нет. Но ведь чудеса — это дар Ками, не зависящий от смертных, и как же самонадеянно было думать так! Как самонадеянно было оставлять надежду лишь оттого, что она отдала нити контроля кому-то другому! Вдох от этого веселья выходит чуть резче, более хриплым, и она кашляет вместо смеха. И всё-таки приоткрывает глаза. Мир вокруг слишком яркий, это больно, но она цепляется взглядом за пятна, моргает, надеясь, что, сфокусировав зрение, она сможет разглядеть что-то. Пока безнадёжно, но только два пятна — чёрное и белое — рядом, в поле зрения. Совсем-совсем рядом. Это — хорошо. И боль уже совсем не важна. А дёрнувшиеся на резкий звук вдоха мужчины столкнулись лбами, хором зашипели от боли, и склонились, тревожно вглядываясь в бледное лицо. Не замечая, что касаются друг друга, что давно сидят близко, почти зажав меж собой тело Акеми. — Тихо, тихо, всё хорошо, — шепчет бессмысленную банальную нелепицу Тобирама, даже не самой таю, себе и Изуне. Тот вслушивается, смотрит вопросительно. — Сейчас-сейчас, чакра. Родственная чакра, у нас одна стихия, но.. — Не дурак, — всё так же тихо, словно боясь спугнуть громким голосом чужое дыхание, огрызается Изуна. Кладёт руку Акеми на живот, на очаг, где искорками вспыхивает чакра. Прямо поверх ложится вторая рука, что направляет поток, стабилизирует, показывает, как надо удерживать. Изуна тихо всхлипывает, отчаянно отдавая всё, что может. И нет, так не делают те, кто планирует потом убивать. Так удерживают на краю изо всех сил, рискуя упасть следом, но надеясь на чудо. Тобирама, цветом серее некрашеных полотен, поддерживает лечебную технику, чужую чакру — к голове, к шарингану, смотри, родное, привычное, возвращайся, ну! И лишь убедившись, что всё в норме, что он сделал всё, что мог, убирает боль. Смотрит в чёрные глаза Акеми, прекращает технику и не поднимает руки с её живота, с руки Изуны. Боль уходит, и взгляд наконец фокусируется. Увидеть, убедиться, снова прикрыть глаза, проваливаясь в забытье. Не на грань смерти, просто в сон, целебный для измотанного организма, укутывающий теплом. Но прежде успеть снова улыбнуться им, не делая различий. Изуна нервно вслушался в выровнявшееся дыхание, медленно выдыхает. — Всё хорошо, — на грани слышимости. Там, под его рукой, тихо греется очаг её чакры, возобновивший работу, разгоняющий чакру по телу. Это как ничто иное придаёт веры в то, что беда на этот раз отступила. Они остаются сторожить её сон, уносят на футон, тщательно укрывают, ложатся рядом, на пол, без одеял. Молча вслушиваются в дыхание. Тобирама иногда проверяет медтехникой, подпитывает очаг, чтобы провалиться в чуткую дрёму на четверть часа и снова повторить. Иногда поверх одеял ловит вторую руку — и аккуратно помогает передать немного иной чакры. Было бы отторжение, вливать в ослабший очаг от двух разных источников, но у него самого чакра нейтральная, медицинская, а у Изуны родственная, греющая. Они не говорят ничего, не решают проблемы, не спорят, кто виноват, не выясняют, что делать. Они караулят чужой сон, стерегут беду, готовые её остановить. Но беда не приходит — сон Акеми глубок и ровен, с заботой и лечением не переборщили, и на удивление ничего плохого не случается. Она не ушла. Миру быть — пусть не сейчас, может, даже не скоро, но быть. В какой-то момент Изуна чувствует, что Тобирама отрубился, сам уснул, так и не убрав ладони с чужого живота, но он не чувствует того, что должен был бы в одной комнате с беззащитным врагом. Он ему уже не враг. Пока и не друг, но всё ещё впереди. Уверившись, что всё хорошо — ему остаётся лишь полагаться на Тобираму в этом вопросе — он и сам засыпает, во сне ища тепло и пульсацию чужой чакры, проверяя — живая. И не отдёргивает руку от чужой, жёсткой руки. Они уже не враги.