Виктор и Свахди вылупились друг на друга так, словно раньше уже виделись. Но, чёрт подери, как минимум Никифоров мог поклясться, что видел её впервые.
Её — да.
Взгляд — нет.
Юри не удалось затащить на Кюсю Пхичита: тот прилетел, передал «посылку» и улетел через десять часов обратно. В отличие от Юри, он-то в серии Гран-при участвовал. Виктор вдруг понял, что, несмотря на то, что девочку сплавляли исключительно Юри, нянчиться с ней рано или поздно придётся Виктору, так как Юри свалит на соревнования. Он же всё ещё действующий фигурист, в конце-то концов. Свахди пялилась на людей совершенно в открытую, произносила «конничива», прижимая на «н» язык к зубам с особым усердием, жутко хрустела запястьем. Шеей. Голеностопом. Всем.
Когда во время ужина хрустнула правым плечом, Виктор шлёпнул ладонью по столешнице:
— Хорош! Избавь наши уши от этого звука!
Девчонка похлопала глазами, выдержала паузу.
— Ещё один раз, мистер. Шея зудит.
Виктор вздохнул и отвернулся. Свахди дёрнула головой, и по квартире, которую они с Юри снимали, раздался оглушительный звук ломающихся костей.
Решение жить отдельно они приняли после возвращения из Германии. Пределов радости обитателей Ю-топии тому, что их сын теперь слышит, если его позвать, просто не было, но желание снять квартиру семейство встретило с пониманием. За Виктором водилась привычка сутками практически не выпускать Юри из объятий: особенно остро эта привычка чувствовалась после их свадьбы, когда слепенький и глухонький Юри часами сидел на коленях у Виктора, перехваченный поперёк живота. Традиция устраивать массовые просмотры спортивных мероприятий в общем зале никуда не делась, и инсталляция «фигуристы-геи» украшала собой дальний от телевизора стол весьма своеобразно. Не то чтобы кто-то высказывался в открытую. Даже больше: поскольку с течением времени контингент опять сузился до исключительно местных, к Юри, известному всему городу, очень быстро привыкли. Однако сам он регулярно принимался паковаться в одежду с высокими воротниками: по его мнению, расхаживать засосами наружу было слишком пошло. Виктор не видел в этом вообще ничего такого, особенно со скидкой на то, что а) они женаты; б) всё равно всё слышно. Если Никифоров замечал о последнем, Кацуки пунцовел и возмущался.
Прежнюю свою фамилию он потом, после того, как стало ясно, что результаты лечения не пропадут, вернул как спортивный псевдоним, став «Никифоровым» лишь на бумаге. «Чтобы хештег не менять» — Виктор против не был. То, что если Юри вернётся на лёд, то сделает это под прежней фамилией, казалось очевидным. «Никифоров» было для него чем-то личным, интимным, только для них с Виктором. В марте две тысячи пятнадцатого года в Сибуе стали официально регистрировать однополые браки, о чём скромно сообщили в маленькой газетной заметке. Узнали они об этом от старика Ямасаки, приходившего в Ю-топию каждую неделю и смотревшего по вечерам хоккей. Старик-то хороший, но к Юри и Виктору не относился серьёзно. Мало кто относился серьёзно. В лучшем случае воспринимали как должное. Да, дела такие: сын хозяев Ю-топии, фигурист мирового класса Кацуки Юри, вышел замуж. У него отношения с Виктором Никифоровым — посмотреть можно в большом зале Ю-топии по вечерам с шести до девяти вечера.
Виктор долго-долго раздумывал, водя носом по кромке волос Юри и иногда целуя в шею, а потом услышал: «Мы же не обязаны это делать прямо сейчас. До сих пор нам хватало видимости», — Юри видел его насквозь, не глядя. Выучился за долгие месяцы болезни.
Они оставались жить в Ю-топии, по сути, только по одной причине: Виктор вернулся на лёд, чтобы вывалить на публику максимум из того, что чувствовал, рассказать о своей любви — Юри-то о своей прошептал фортепьянным перебором, перед этим полыхнув гитарным. Теперь была очередь Виктора. Попович, увидев, сказал, что Виктора по льду размазывает. Что же: так и было. Виктор вернулся на лёд, а это значит, что безвылазно сидеть с Юри он не мог. Поэтому Юри оставался в Ю-топии со своей семьёй.
На чемпионате Европы Никифоров влетел в произвольную программу с разгону, словно на ракете — обставил дамкой Плисецкого на пять баллов, Поповича — и того на больше. Джакометти плёлся позади, словно кто-то ему ноги подрезал. На нём сказывался возраст, а у Виктора в жопе любовь свербила. И злость. Перед исполнением короткой программы у него брали интервью: интересовались, насколько он уверен в себе после столь долгого перерыва? Что заставило вернуться, что вдохновляет и... про Юри. «Ходят слухи, что Вы сильно огорчены падением мистера Кацуки и, как следствие, его проигрышем в серии Гран-при, поэтому больше не заинтересованы в тренерстве. Это так?» Виктор смерил журналистку взглядом, мысленно придушил желание запихать ей диктофон куда-нибудь поглубже и с самой голливудской из всех имеющихся в арсенале улыбок ответил:
— Конечно, я расстроен из-за падения. Юри получил серьёзную травму, и, поверьте на слово, ощущения у всех нас тогда были не из приятных. Но «расстроен» не значит «разочарован». Или у меня всё-таки плохой английский?
Все посмеялись. На короткой Виктор мысленно расстрелял всю журналистскую и, заодно, до кучи, комментаторскую ложу.
Пересматривая выступление в интернете, мысленно извинился и забрал выстрелы назад, когда понял, что добродушная тётка Тарасова перебила коллегу на полуслове и произнесла: «Всегда важно, когда есть человек, который вдохновляет». Если не Яков, то, определённо, она была заслуженным тренером.
Когда-то Виктор пропустил вперёд её творение — сам не заметил как. Словно что-то пулей просвистело над ухом и заставило сжаться.
На произвольную он вышел под «Yuri on Ice».
Смысл тот же. Вот тебе одиночество среди толпы, вот тебе угасание и вот — благословение свыше. Только сжатые для того, чтобы в самом конце показать, хотя бы попытаться — каково это, когда источник твоего вдохновения разбивается у тебя на глазах, а ты не можешь ничего сделать. Ты уже видишь, что он упадёт, видишь волну мышечного спазма, прошедшуюся по телу, как накреняется ось вращения, и понимаешь: упадёт. Интуиция вопит: убьётся.
И каково это — на дрожащих руках держать разбившегося своего любимого и воочию лицезреть, как из него бордовым утекает жизнь.
В конце программы, под последний перебор, Виктор замирал, сидя на коленях и прижимая к губам свои пальцы. Холодные, как у всех фигуристов. И на вкус — как поцелуй обескровленной посеревшей щеки.
Реальный страх рядом не лежал с его изображением, а изображение — близко не было похоже на то, что Никифоров показывал раньше, когда понятия не имел, каково это — когда у тебя на руках умирают.
Зал молчал.
Потом взорвался.
Тарасова сказала «потрясающе».
Виктор мысленно пальнул в стену за ней. Нет в этом ничего потрясающего, смотрите — он погибал у меня на руках, а вы смеете разевать свои рты в вопросе о том, испытываю ли я разочарование.
Да идите вы все.
После победы от интервью Никифоров отказался: бросил, что всё сказал перед короткой программой. Яков заметил, что Никифоров растерял навык общения с журналистами. И что если размахивать бельём, как флагом, то очевидно, что в нём будут рыться.
Пусть роются.
— А о нём ты подумал? Он хоть видит, ЧТО ты творишь?
— Дай мне поорать, Яков. Я по-другому не умею. А Юри не видит. И не слышит. Сам знаешь.
— Ага. Только слепоглухой у вас ты, а не он.
Виктор наконец поднял взгляд. Обдал ледяной водой — а Яков не шелохнулся. Ни один мускул не дрогнул.
Плисецкий сказал: «Паршиво выглядишь».
Может быть.
В Викторе горела обида.
— Может, его вылечить можно, — пробормотал за рюмкой хеннеси Крис. — Если деньги нужны, я подкину.
— У меня свои есть. О себе беспокойся: плёлся в конце десятки после короткой, произвольную еле удержал. Что с тобой? Тебе же Попович в спину дышит, а его даже в финале Гран-при не было.
— Тебя тоже не было, а выступил так, словно тебе поджопника дали. А видел себя на национальных? Я смотрел — слезами обливался. Как только на Европу выпустить решились, ты ж ватный весь.
— Поржать хотели, видимо. Да только я сам посмеялся.
— Ну, смеха-то я точно не заметил.
Виктор улыбнулся. Крис опрокинул ещё глоток.
— Я, Виктор, собираюсь уходить. Покину спорт. Отъездился я, сам видишь. Да и ты уже, считай, догораешь. Развалишься посредь льда, кто тебя соберёт? Юри? О, безусловно, он бы тебя на руках вынес. Да только толку от тебя будет, если ты себе, скажем, бедро поломаешь? Или колено вывернешь?
Пророчества обоих сбылись, как по-написанному. Виктор был глух и слеп, полагая, что думает о Юри, когда думал в первую голову о себе. И Виктор же расквасил себе бедро: правда, не на льду. Переволновался и, боясь, что из-за недуга Юри попадёт под машину, сам автомобиль не услышал и не увидел. В левое бедро прилетело пудовым тараном, Никифорова подбросило, провезло лобешником о крышу и вырубило падением на дорогу.
Не больше чем на несколько секунд, но после пробуждения он с минуту не мог вспомнить, где он находится, сколько ему лет и что он делает.
— Я, Вик, хоть и католик, но особо в концепцию жизни после смерти не верю. Не дано нам знать, что будет потом.
— Ты это к чему, Крис?
— А к тому, что бросаться под машину, лелея надежду на то, что обернёшься для Юри ангелом-хранителем, уж слишком глупо.
— Я не специально. К тому же, о чём можно вести речь, если половина из смертных грехов — образ жизни? Мужеложство, кстати, тоже туда входит.
— У наших ревнивых братьев, возможно — а у тех, кто меня воспитывал, грехом были праздность, разврат и чревоугодие. А не любовь, Вик. Не любовь.
Виктор по-своему обожал Криса. У них случались такие вот разговоры, такие вот минуты откровения.
— А вот насчёт алчности подумай. Вполне возможно, что в самом деле грех у тебя один — и только этот.
— А каков твой грех, Крис?
***
Среди ночи Виктор проснулся от звука ломающихся пальцев: звонкого и высокого.
— Господи, успокойся.
— Да блин, Юри, это НЕ нормально.
— Суставы не размятые, нетянутые. Недельку порастягивается, и хрустеть перестанут.
— Растягивать сам будешь, Юри, я терпеть этот звук не могу, честно.
Утром Свахди потянулась и смачно хрустнула позвоночником. Юри тяжко вздохнул.
— Артрит, артроз, гонартроз, коксартроз, остеоартроз и никакого фигурного катания, — назидательно сказал он, когда сажал её на шпагат и услышал синхронный дуэт плечевых суставов. Конечно, Юри не рассчитывал на то, что Свахди знает все из перечисленных названий, но эффект устрашения был достигнут: девочка под его руками, дёрнувшись, пробурчала:
— Я полгода училась хрустеть всем, что движется.
— Этому нельзя учиться. Это происходит, если суставы болеют. Или начинают слабеть.
— Джеки Чан хрустит шеей, а больным не выглядит.
Юри завис на пару секунд.
— Скорее всего, это для пущего эффекта звук накладывали в фильмах. Хруст суставов звучит как хруст ломающихся костей... Эффект устрашения. К тому же Джеки Чан во всех фильмах показан взрослым. А для ребёнка хрустеть — не нормально.
— Я знаю, как звучит перелом.
Похоже, английский у неё был не самый лучший. Юри мысленно себя одёрнул. Конечно, откуда там?
— Я тоже. И Виктор. И ему не нравится. Потому что с чужими хрустящими костями у него плохие ассоциации.
— Это когда Вы об лёд ударились?
Юри убрал с её плеч руки, позволив выпрямиться и больше не бормотать в колено.
— Садись в поперечный.
Свахди послушалась. Юри спросил:
— Тебе Пхичит-кун рассказал?
— Что именно значит «-кун»?
— Вежливое обращение к другу, близкому. Но всегда нужно спрашивать, оно не всем нравится.
— Вы сейчас обращаетесь к нему?
— Нет, просто упомянул, но это не повод опускать постфикс.
Юри надавил на спину и заставил нагнуться вперёд.
— Вы будете меня учить японскому?
Юри сильнее надавил на спину: с поперечным шпагатом дела обстояли не так хорошо, как с продольным.
— Я плохой учитель.
— А тренер?
— Не пробовал.
Свахди улыбнулась. У Юри были тёплые руки. Совсем как у Пхичита.
Кацуки доводилось быть свидетелем того, как занимается с группой Минако, что она говорит и какими действиями сопровождает. Юри был у неё любимчиком — когда парню исполнилось четырнадцать, она сама так сказала. Сколько Кацуки себя помнил, Минако-сенсей всегда ему улыбалась. Даже если на лице улыбки не было. Отношения доверия и взаимоуважения пустили ростки и за пределами студии. Дело было даже не в том, что Минако давно дружила с мамой Юри, нет — однажды, когда отец болел, а мать не могла уйти из Ю-топии из-за гостей, на родительское собрание в школу пришла Минако. Скоро Юри стал ей как родной: она читала его, как открытую книгу, учила танцам, ходила на школьные фестивали. В тринадцать Юри танцевал для неё на школьной сцене. Когда Кацуки перешёл в старшую школу, Минако мудро отстранилась, лишь иногда встречая его на своей машине после школы, когда нужно было быстро ехать и садиться на поезд, чтобы успеть на соревнования. Она же и сопровождала его всегда.
У Юри не было тренера по технике. Только она, танцовщица, хореограф.
Но Юри тренировался столько, что отработал элементы сам. В семнадцать его позвали на международную бэшку, где его и заприметил Челестино.
Юри щёлкнул непреднамеренный флип, и Минако услышала у себя за спиной: «Кто же ему ставит технику?»
— Он сам над ней работает. У нас нет тренера, что работал бы над элементами.
Вид рассерженной японской женщины вызвал на лице Челестино улыбку.
— Вы жалеете об этом? Хотели бы для него лучшего? Заученная с детства ошибка не даёт расти всю оставшуюся жизнь.
— Я — хореограф. Если честно, я даже не всегда вижу ошибки в элементах. Юри работает сам. По книжкам и видео.
— Ему необходим профессиональный взгляд со стороны. Ноги идут враскос, приземление неустойчивое, и он уже дважды исполнил флутц. Убьётся. Чтобы исправить ошибку самообучения, придётся учить его заново, с нуля. Если хотите.
Минако дёрнула плечами: годы разьездов по миру остались в ней совершенно непривычными для японок европейскими манерами: не скромничать, не использовать тейнейтай, если хочется воткнуть шпильку — втыкать, если хочется обнять — обнимать.
— Где ж нам в своей деревне тренера найти? Даром что каток есть.
— Зря Вы так, синьорина. Надобно искать и из скорлупы деревенской таланты выковыривать. А то будете как чехи — Европу принимают, а тренеров и условий нет. Или испанцы — катков с гулькин нос. У вас же Япония, не Африка.
— У Вас есть деловое предложение?
Минако как в воду глядела. Когда Юри закончил и вернулся за бортик, она отвела его в сторонку.
Через год он собрал вещи и уехал в Детройт.
Челестино в первые одиннадцать месяцев разобрал парня и собрал заново, стерев флутцы, липы и прочие считаемые за ошибки элементы подчистую. Юри потерял на этом полтора сезона, и Минако скрипела зубами, до боли сводя брови, осознавая утрату и то, чья это ошибка. Флутцы — результат тренерской работы. Кропотливой неспособности вовремя хлестнуть по ногам, засечь смену ребра перед прыжком. Но Юри даже не задумался о том, чтобы искать вину в Минако. Наверное, потому, что он лучше неё самой осознавал, что она — хореограф. Ей же хотелось сделать Юри и было перед ним стыдно. Ей же хотелось поднять Юри, а не закрепить ошибку.
Челестино она завидовала совсем немного.
Ведь она была хореографом, не фигуристкой. И уж тем паче не тренером.
***
Они вышли на каток позже обычного, Виктор настоял, чтобы сначала катался Юри. Они смерили друг друга не оборачиваемыми в слова взглядами и промолчали. Свахди облокотилась о бортик и распустила пальцы веером. Виктор знал, что сейчас будет: девочка сжала веер в кулак и приглушённо хрустнула каждым суставом. Вот так просто. Сжав кулак. Не прижимая пальцы второй рукой.
Как ни крути, избавиться от свербящего между лопатками стойкого ощущения того, что всё это уже было, Виктор не мог.
Юри попросил её что-нибудь показать. В Викторе внезапно проснулся креативщик, и он включил музыку, сказав: «Просто станцуй под то, что слышишь, так, как умеешь!» И Свахди станцевала. Против Кацуки и Никифорова — просто никак. А поставь рядом ещё одного юниора — да хоть постарше — очень даже хорошо. Вцепилась в ритм, разошлась, даже трижды прыгнула. Два разных одинарных и двойку, из которой выехала ласточкой, щёлкнув пальцами — не хрустнув. Щёлкнув.
— Живенько так, да, Юри?
Он кивнул.
Свахди вела себя тихо и не лезла в тренировки, учила компоненты, а в какой-то момент принялась копировать за Юри то, что могла. Заняла дальнюю сторону катка, а после каждой тренировки Юри традиционно выезжала на середину и показывала ему то, что выучила.
Располовиненная, ослабленная в четыре раза — на юниорский уровень — программа Юри в её исполнении выглядела совершенно неузнаваемой.
Через полтора месяца Виктор с удивлением обнаружил, что хруста ломающихся костей он не слышал уже давно.
Ещё через неделю Свахди прыгнула полуторный аксель. Чисто и красиво.
— Красное платье в чёрный горошек, — шепнул Виктор на ухо Юри, наблюдая за прогоном, что сложился из наворованных отовсюду — и у Юри — компонентов.
— А?
— Может, с подъюбником. Дадим сальсу и отправим на юниорские в Таиланд. Пусть зажигает.
Юри расплылся в улыбке и потянулся, поцеловав Виктора в щёку.
— Я рад.
— Чему?
— Я поклялся себе, что придушу тебя, если ты продолжишь ревновать. Рад, что не придётся.
Этот чёртов нечитаемый японец видел Виктора не то что как раскрытую книгу — лучше. И это, чёрт возьми, было совершенно не честно: Виктор то ли был неизлечимо глух и слеп, то ли Юри по природе своей не был книгой вовсе: скорее тёмным омутом. Нет смысла искать чётких граней и точных изображений — в тёмной воде всё рябит волной, находится на нечитаемом расстоянии и колеблется, расплываясь и смазываясь.
Свахди остановилась посреди катка и смотрела на них. Виктор улыбнулся ей, поманил рукой, ощущение дежавю испарилось, Свахди выглядела внезапно открытой и больше не сверлила во лбу у Никифорова дырку взглядом.
Он потрепал её по голове, не убирая руку с талии Юри. Юко потом сказала, что они в тот момент выглядели как настоящая семья и что она не могла не сфотографировать. Юри, кажется, собрался смутиться, но отвлёкся на то, что его руку сжали: Свахди вцепилась крепко, в глаза не глядя.
— Скинь нам фотку потом, ладно?
— Конечно!
Она, подобно Крису и тем, кто его «воспитывал», не считала любовь грехом. Алчность, чревоугодие, праздность — да. Но не любовь.
