Плащ на разобранной постели в середине августа

Что Арс решил выпендриться, Антон понимает с первого слова стихотворения — февраль. Достать чернил и плакать — в последние дни июня, серьёзно? Тут на улицу не выйти — жарит вовсю, о какой слякоти вообще можно вести речь? А потом случается оно — проникает в Антона движением тела Арса, порывистым и живым, движением его рук, его рта, паузами и перепадами тона. Цепко держит взглядом и словом. Потемневшие обои — Арс выбрал, наверняка выбрал, комнату на бессолнечной стороне — делают ему фон, занавешенные окна сбавляют общую тональность света ещё на пару пунктов, и если бы Антон мог отвлечься от Арсения на анализ всей продуманности постановки, то он бы отвлёкся. Антон не может. Он жадно следит за игрой теней на пальцах Арса и его запястьях, в складках футболки и перекатах мышц, подаётся вперёд за словами и голосом, глотает их, приоткрывая рот, и вдыхает глубоко, чтобы прокатилось вниз и задержалось внутри. Голос Арса взбирается по коже вверх, плотно приникает, как руками, обхватывает и царапает, концентрируется зудом в незащищённом месте под линией роста волос на загривке. Цепляет. И оставляет в тишине. Антон сидит перед Арсом с немного перекрытым кислородом в глотке и медленно осознаёт, что такие люди существуют и возможно вообще так что-то делать, быть таким и ходить вместе со всеми по земле.  — Тебе, мне кажется, нужно куда-нибудь в Питер перебираться с таким стихотворением, — охрипше низко говорит он и непроизвольно облизывает пересохшие губы. Он видит Арса в тонком заляпанном плаще с заплатами на локтях и торчащими нитками, он хочет припасть к испачканным в грязи и чернилах рукам, целовать озябшие пальцы своими недостойными губами, преклоняться перед писательским гением персонажа. Он трясёт головой, выныривая из атмосферы, — и теперь хочет бухнуться на колени перед гением актёрским. Бабушка говорила, что Арс хорош. Это, блядь, хорош? Да он охуенен, это охуенно. — Охуенно, — повторяет вслух Антон. — Я охуел. С тобой трудно не хуеть. И Арс меняется, сбрасывая с себя лирического героя, легчает в плечах, светлеет улыбкой, стреляет смущённым довольным взглядом из-под ресниц — становится собой и явно наслаждается словами Антона. Антон думает, что впервые в жизни готов вот так расписываться в собственном восхищении, если кому-то это настолько доставляет. — Ну, — Арсений приземляется рядом на диван, вминаясь в спинку и проводя руками по обивке, — как-то так, — пожимает плечами, будто ничего особенного не сделал, и никак не может перестать улыбаться. Кажется, у кого-то внутри идёт борьба двух атмосфер. Антон усмехается, собираясь вдоволь над этим пошутить, а потом до него доходит — сейчас же ему выходить и пытаться сделать что-то похожее на то, что он только что увидел. Внезапно то, что пару часов назад ощущалось верхом совершенства, сейчас предстаёт перед ним дофига ссыкотным мероприятием. Он одновременно хочет и быстрее с этим разделаться, и тянуть время вечно, чтобы не пришлось к этому приступать вообще. Вот это борьба двух атмосфер. Арс чувствует его напряжение и подпихивает в плечо — как бы отвлекает:  — Видишь, а ты думал, что стихотворение не может доставить, — и всё ещё улыбается хорошо и немного устало. Арс вообще хорошо улыбается, когда улыбается искренне, Антон давно это заметил. Он готов заметить что угодно, лишь бы оттянуть необходимость позориться перед Арсом. Или опозориться уже быстрее и уйти куда-нибудь зализывать раненую гордость. — Да мне очень, — Антон нескладно давит слова и потирает шею, — нереально зашло. Даже не хочу ничем перебивать это ощущение. — Э, нет-нет-нет! — Арс разворачивается к нему всем корпусом, подтягивая ногу и устраиваясь удобнее. — Мы три дня над ними работали, у тебя не выйдет соскочить, — Антон смотрит взглядом, который в учебное время спасает от замечаний за несделанную домашку, но тут почему-то не прокатывает, Арсений не поддаётся: — Да ладно тебе, всё нормально будет. Ага, легко ему говорить. С другой стороны, и в самом деле. Он же не зря столько учил, что он, выйти и рассказать не сможет? Антон показательно обречённо вздыхает и поднимается с места, оборачиваясь на Арса: тот доволен и следит за ним взглядом. Встав на импровизированную сцену, Антон ещё раз вдыхает, вспоминая общую атмосферу стихотворения и настраиваясь на неё, и — и в голове у него гулко и пусто. Строки есть, он помнит и понимает интонации, начинает зачитывать о том, что он любил, и что любовь ещё, возможно… Руки прилипли к телу, и единственное, что получается выдавить, — ублюдский деревянный взмах, который он всегда терпеть не может в фильмах и сериалах. Надежда остаётся на голос, может, он за него зацепится и всё ещё получится. Антон прокатывает звуки по нёбу — жар-р в гр-руди, шир-рококостный хр-руст — и делает паузу в нужном месте. И всё. Закончилось. Как в школе на литературе, он стоит перед Арсением и ждёт приговора. Рот Арса сжат в узкую линию и на лбе чётко проявлена складка, как раз над переносицей. Он говорит, и блядь, лучше бы Антон ничего этого не слышал. Ну да, ему понравилось видео, поэтому он и взял это стихотворение, а как ещё было выбрать-то. И актёр там классно читал, как Арс сегодня, так что Антону особо нечего было изобретать колесо и привносить что-то своё, что он делать-то должен был. И он знает, что налажал, нахера вот Арс давит. — … и я знаю, кого ты скопировал. Это не дело, Антон, — у Арса руки сцеплены в замок на коленях и лицо застыло каменной маской, только глаза всё также живо отслеживают реакцию Антона. — И нечего психовать, лучше я тебе скажу сейчас, чем потом ты это будешь выслушивать от кого-то ещё. У Антона горят щёки, краска подкатывает к ушам, и, если честно, пукан тоже подгорает, но доказывать что-то абсолютно не хочется. — Хорошо, Арс, — а круто было бы им сейчас вдвоём сидеть на диване и наслаждаться собственной охуенностью после прочитанных стихотворений. Реальность, бессердечная ты сука. — Я понял, я пойду. — Антон… — Я понял! Я пойду! — уже в дверях он бросает через плечо: — Увидимся! Арс что-то на это отвечает, но в голове всё ещё оглушительно гулко и Антон не слышит. Дома уже замечает, что его неслабо так потряхивает и руки дрожат, в мыслях на прокрутке комментарии Арса. Схалтурил он, значит? Поленился подумать? Зазубрил просто, даже не потрудившись перенести стихотворение с экрана на бумагу? Антон роется в балагане вещей на письменном столе в комнате и притягивает к себе кстати оказавшийся под рукой лист. Тащит откуда-то из-под клубка проводов и зарядных ручку и открывает в браузере смартфона закладку. Он ему покажет халтуру. Через несколько часов Антон, взмокший и остывший пару раз, исчёркавший случайными линиями руки и футболку, заляпавший бесполезными комментариями все клочки бумаги, что нашёл, откидывается на стуле и в голос стонет. Ну как так-то. Ну не дебил же вроде, помнит из литературы: метафоры там есть, эпитеты, сравнения, помнит про аллитерацию даже и про аллюзии. И что, блядь. Толку никакого от этих метафор, он и без их разбора давно всё про стихотворение понял. Антон с силой пинает ножку стола — больно, но эта боль мешается на втором плане, на первом — голова, которая пухнет и горит от общей жары и частной напряжённой умственной деятельности. Он стучит костяшками по пульсирующему виску — ещё бы пломбы плавились. Ещё бы с нужной эмоцией. В голове у Антона, кроме боли, как будто блок. Всё, потолок — он выше не прыгнет и лучше не сделает, можно даже не пытаться. Вот только пытаться надо и делать надо, иначе он себя совсем уважать перестанет. Антон представляет разочарованный, немного сочувствующий, немного с брезгливой жалостью взгляд Арса, если он не справится опять, и от этого хочется пихнуть стол так, чтобы с него всё слетело к чертям, и чтобы он сам на покачивающихся ножках стула слетел к чертям, и чтобы ему прочистило мозги хорошенько. Мозги прочистить не помешало бы — Антон пытается снова словить дзен полнейшим ничегонеделанием, но единственный дзен в комнате — это запутавшаяся в занавеске муха, отвратительно жужжащая теперь, когда он обращает на это внимание. Там этой занавески один слой, всё просто — так схера ли? Муха жужжит, комната вокруг него преет, оседая на коже душной жарой и даже как будто влагой. Может быть, к ночи разразит грозой — тоже не помешало бы. Во дворе шуршит, подъезжая к дому, машина, и Антон сбрасывает своё неприятное оцепенение, поднимается, разминая мышцы, и выходит встречать бабушку — незачем ей видеть его творческие драмы. Хотя она, конечно, всё видит. Видит не сразу, присматривается полвечера, прищуривается, командуя им на кухне, инструктируя, как правильно намешать вкусный холодный чай. У неё под глазами синяки от рабочего недосыпа и взгляд периодически плывёт в сторону спальни, но она рядом, подшучивает над Антоном, рассказывает, что ей учудили за день то актёры, то костюмеры, то даже консьерж театра. Антон машинально отмечает, что она потягивается тем же жестом, которым обычно потягивается он, и что также любуется бликами жёлтого электрического света на пузатой сахарнице, когда задумчиво прокручивает её вокруг своей оси. То есть, Антон сурово залипает, а бабушка — любуется, и вся она кажется из другой эпохи, хотя волосы в пучке на голове не зализаны, как принято у почтенных дам, и рубашка подозрительно напоминает хипстерскую своей клетчатостью. Но вот она мягко и спокойно улыбается — и поток его бурлящей раздражительности сходит на нет без лишних слов и телодвижений. Антон садится к ней за стол и тоже тянется к сахарнице. Они прихлёбывают приятно кислый от лимона чай и всё ленивее перебрасываются фразами о бытовых мелочах. — А приходите завтра с Арсением в театр. Правда приходите. У нас в десять начинается первая сказка, вторая — в час, вот к ней и приходите. И если бы Антон не знал, то он бы подумал, что бабушка это специально. А так точно знает — точно специально. И ведь не находит в себе силы отговориться — хорошо, Аделина Станиславовна, мы придём. Бабушка усмехается: — Вот бы так мне на работе все говорили, — она допивает чай и моет кружку. Напор воды грохочет о жестяное дно и бока мойки, старенький кран ответственно и громко гудит, но шум уже не раздражает каждый нерв Антона так, как это было днём. Бабушка встряхивает руками и промакивает их о полотенце: — Пойду, пожалуй, на боковую. Повыключаешь тут всё?  — Да, конечно, — Антон приобнимает её, когда она наклоняется чмокнуть его в висок. — Спокойной ночи, ба. — Спокойной ночи, Антон. Бабушка уходит, а Антон ещё сидит, гоняя кусочек лимона по дну кружки и собираясь — с мыслями и с силами — пойти к Арсению и сказать ему, что они на завтрашний день имеют значительные планы. Но сначала — признать, что у него бомбануло, когда не должно было, и что Арс прав в своих комментариях, а сам Антон действительно продолбался со стихотворением, но даже если бы и нет, то у него всё равно ничего не получается.