Параллельные прямые

Birdy - Strange Birds __________ Иногда ей казалось, что они живут в разных реальностях. Как тогда, при первой встрече, каждый за своим стеклом. В клетке, не пропускающей ни единого луча света; в загоне собственных рамок и норм, не позволяющих одному стать частью другого. Всегда партнеры. Может, немного друзья. А может и непримиримые враги, которые вместе лишь на время. Она знала, что не может позволить себе стать зависимой. Игра не прощает слабостей. Игра не дает второго шанса. Стоит один раз ошибиться, и вся твоя рациональность летит в топку, подпитывая огонь эмоций. Ей и так хватало боли в груди и кошмаров по ночам. Не стоило дополнять их чем-то еще. Рациональность. Размеренность. День, похожий на другой, стены, изученные до мелочей. Она уже давно не была в Шеринфорде - уехала, чтобы продолжить свои дела ближе к реальному миру, - но при этом все равно оставалась в тюрьме. У Эвер Холмс был прекрасный дом. У Эвер Холмс могла бы быть совсем другая жизнь. Джеймс Мориарти мог дать ей все, но за одним маленьким исключением. Все, кроме желания жить. Все, кроме простого выхода за рамки пресловутой зоны комфорта. Когда всю жизнь живешь в четырех стенах… Это накладывает свой отпечаток. Часто, когда Эвер была одна, ей казалось, что она измазана грязью. Стены сужались и через секунду расширялись до невообразимого предела, чтобы позже собраться в точку. Она была беззащитна, одна в целом аду. Выпивала до дна жгучий виски, курила. Любым способом пыталась облегчить свою болезненную нестабильность, вырывающуюся наружу с каждым движением. Тогда, в детстве, это казалось благом. Ей нравилось, как ее мог развлекать собственный разум, сопоставлять вымысел и реальность, искать ниточки и первопричины. Она изучала сама себя так, как изучает любопытный объект придирчивый ученый. Изучала, и невольно терялась, пытаясь докопаться глубже, чем могли достать детские руки. Сейчас все это стало каторгой. Порой она цеплялась за богатые ковры, пытаясь провалиться сквозь землю, порой – страстно мечтала исчезнуть, просто забыв себя. Рассыпаться на миллионы осколков, в последний раз загадочно сверкнув под лучом яркой луны. Мечта. Утопия, которой не суждено сбыться. Эвер боялась смерти, но при всем этом боялась и жизни. Джим был другой. Яркий. Рациональный, но при этом не обремененный ни одной нормой или страхом. Он не боялся смерти. Не боялся гулять по лезвию, весело насвистывая очередной хит. Порой Эвер считала, что он способен танцевать под дулом пистолета, если захочет. Просто потому, что ничего не боится. Даже ее стремительно сбегающего прочь рассудка. Чем больше проходило времени, тем яснее она понимала – возможно, скоро все закончится. Она просто взорвется, как сверхновая, и осядет на полу острыми брызгами, растекаясь в мутную лужу. И, вероятнее всего, таким взрывом для нее станет окончание Игры. Эвер Холмс очень любила играть на скрипке и могла определить по ней все, что хотела. Чувства, жизнь, настроение. Слабости. Секс. Когда пальцы плавно обнимали смычок, начиная с ним свой танец, она чувствовала себя самим господом богом. Всемогущим, всевластным. Но скрипка была сломана уже как целый месяц. Помнится, тогда она была одна слишком долго. В Шеринфорде подобные состояния очень четко контролировали, помогали пережить так, чтобы она даже не заметила приступа… А Мориарти не собирался обременяться подобными приличиями. У него тоже была игра, только своя, никоим образом не касающаяся ее планов. Кем она была для него? Коллега? Враг, друг?.. Удобное дополнение к его собственному уму? Эвер не знала ответа, да и не хотела знать. Зачем. По крайней мере это дает возможность надеяться и верить, что ты не просто пустое место с целым арсеналом возможностей использования. Не что-то близкое и родное чужой душе. Второе куда страшнее первого. Люди исчезают. Уходят. Бросают. Используют. Она предпочитала использовать всех сама. Аккуратно уговаривать нажать на курок. Чужими руками вырезать тех, кто мешал. Ты был просто звеном, маленькой шестеренкой, которая должна крутануться в необходимый момент, а потом просто перегореть, исполнив свою роль. Холмс не любила оставлять свидетелей. Не любила, чтобы кто-то о ней вообще знал. Это всегда порождает проблемы. И Джим… Он был единственным, кто мог войти к ней, когда захочет. Единственным, кто вообще мог быть рядом, не опасаясь однажды схлопотать пулю в лоб из небрежно оставленного рядом, как вызов, пистолета. Часто они вместе сидели на полу, и пили. Иногда – курили, безудержно смеясь и пуская кольца дыма в лица друг друга. Джим не очень любил, когда она курила слишком много. Так, что вся комната тонула в сизоватом дыму. «Эта гадость заставляет слезиться глаза». А она нагло пускала дым прямо ему в лицо. Холодно, с такими же равнодушными глазами, как и всегда. Никогда не показывала, что, может быть, чуть-чуть, но привязалась к нему. Не давала узнать, что за стальной броней, скрывающей сердце, иногда бывает чуточку теплее, чем на северном полюсе. Эвер не знала, что такое любовь. Даже не пыталась размышлять на эту тему, предпочитая ей научные книги, которые в избытке поставляли в камеру. Девочка-подросток, предпочитающая дамским романам истории, где разбиралась политика и философия. Она поглощала, как самый вкусный деликатес в мире, Платона, Сократа, и других великих мира сего. Переваривала высказывания, думала, делала свои выводы. Составляла свои взгляды на вселенную. И, как бы ни было грустно, любви в этом мире места не находилось. Тяжело верить в то, чего нет. Куда тяжелее желать кого-то, кто будет рядом, когда ты неспособен выйти даже за границы собственного дома, рисуя вместо теплых стен холодный пластик Шеринфорда. Иногда она верила, что даже не исчезала оттуда, по привычке не желая сползать с кровати. Иногда – хотела выйти… Но замирала в шаге от двери, проскальзывая пальцами по ручке. Снаружи было слишком много пространства. Слишком много людей, несмотря на то, что это была лишь жалкая окраина. Эвер Холмс пряталась не только от мира, но и от самой себя. Электронные замки, так надежно стерегущие ее покой, находились и где-то внутри ее тела. В неприкосновенности. Маленькими призраками хрупкие надежды скользили вдоль толстых стекол ее защит, и разбивались о них, не успев сложить крылья. Она не была нужна. Никому. Никому в этой чертовой жизни. Включая собственную семью. Даже сейчас у нее был свой мир и своя реальность. Она слышала, как Джеймс ходит где-то рядом, как ночь давит на плечи… И как ткут свою невидимую паутинку слова. Он, как всегда, рассказывал ей о делах. Может быть, как советчику. Может, как другу. Философски размышлял над шагами противника, который уже давно был загнан в смертельную ловушку, рассуждал о том, как глупа и бессмысленна жизнь тех, кто остался снаружи. Мориарти был восхищен тем, что они могли провернуть вместе. Он становился фейерверком, когда им что-то удавалось; рвал, и метал, когда какие-то вещи не сходились, вопреки словам Эвер. Она просто помогала ему. Не говорила что-то, чтобы уберечь от излишней самоуверенности, и подталкивала к нужному шагу через ошибки. Через благо может прийти поражение. Через потери – победа. Джим не понимал этого; он хотел или все, или ничего, и ей приходилось действовать за его спиной. Он злился. Но каждый раз благодарил, и… Действительно учился. С тех пор, как они встретились там, в камере, он очень вырос. Совсем скоро ее помощь не будет ему необходима. Джеймс изначально был самостоятельной единицей, никогда не был похож на ноль, которому нужна палочка рядом, чтобы стать фигурой. Да, какое-то время она стояла рядом. Но теперь… Все имеет свой конец. - Боюсь, скоро нам придется расстаться, - даже не осознавая смысл своих слов, равнодушно проговаривает вместе с дымом Эвер. Дымок вылетает изо рта рваным облачком. Она завороженно смотрит на его нити, на то, как закручиваются петли и тучи, и делает еще одну затяжку. Глубоко. Не замечает, что внутри становится больно, но не от сигарет. Впрочем, может и замечает, и именно поэтому хочет порвать их проклятую связь. Джим останавливается прямо перед ней, сидящей на полу, облокотившись на диван. Она видит его только до бедер, но и не собирается смотреть выше. Ей не нужна реакция. Лживое сожаление о потере ценного актива. Или наоборот, проблеск облегчения от того, что от надоедливой мошки, чересчур умной, но уже бесполезной, можно избавиться. Она приносит ему слишком много проблем. Постоянно угнетает своими болезненными состояниями, заставляет беспокоиться о своем здоровье, отнимать алкоголь. Эвер постоянно близка к грани. Так же, как и он, гуляет по лезвию, но постоянно ранится. Истекает кровью. Жалкая и сломанная. Она бы спилась, выйдя из каземата, если бы не он. Впрочем, Эвер бы хотела этого. Сгореть. Отравиться. Просто устала. Пожалуй, даже чересчур. А он молчит. Молчит-молчит-молчит, и за-за этого хочется убивать. Молчит и смотрит. С иронией, но непонимающе. Даже не хочет понять, почему она так устала, и не хочет принять то, что она больна. Страдает горьким, разрывающим изнутри одиночеством. Страхом. Ужасом того, что помимо четырех стен существует еще целый мир. - Я хочу обратно, Джим, - уже более мягко повторяет она. Объясняет. Просит. Может, даже умоляет. Он хмурит брови. - И что ты забыла в этой клоаке? Неужели было мало всего этого? – он качает головой, отчитывает ее, устало выдыхая. Проходит целая минута, прежде чем маска притворного веселья спадает. Это уже не тот Джим, которого знают все. Это… Что-то другое. Более близкое. Более человечное. – Эвер. Зачем? Я могу дать нам все. Мы можем поставить на колени целый мир, ты же знаешь. Хаос… Ты любишь хаос, любишь смерть. Как и я. А ее глаза по-прежнему остаются пусты, заставляя его задуматься, так ли хорошо знал он своего компаньона. Сестренка-Холмс словно замерзла. Просто смотрит куда-то в пустоту, в ночь. Убитая, как будто что-то потеряла. Он часто видел ее такой, когда она уставала или просто думала о чем-то из прошлого. Но такой еще никогда. - Вряд ли ты бы когда-то об этом догадался, - холодно усмехается она. – Я боюсь этого твоего «мира». Мой удел это четыре стенки, бутылка, и возможность что-то устроить тем, кто снаружи. Внутри что-то щелкает. Резко, с хрустом, ломается. Он хочет уйти. Но не может. Садится на корточки, загораживает собой, своим темным силуэтом чертово окно, и пытается понять, что еще может быть неизвестно в этой странной, костлявой фигурке. Она ведь… Всего лишь компаньон. Всего лишь… Все «всего лишь» исчезают, когда он вдруг натыкается на миллионы запертых дверей в ее душе, будучи не в силах их открыть. Вдруг отключает телефон. Поит ее виски, почти насильно, обнимает. И, когда она уже готова, слушает о одинокой девочке. Узнает о том, как та боится мира, боится выйти наружу. Ощущает в своих руках что-то, чему нет цены и веса. Джим Мориарти часто играл чужими жизнями. Рушил их, как что-то, не стоящее и гроша. Ломал души, изничтожал надежды просто потому, что у него встали на пути. Он ненавидел сопротивление и слабость. Первое – выкорчевывал, второе – использовал в самом жутком ключе. Но сейчас… Впервые он не хотел ломать то, что видел. Впервые в его власти было то, что было необходимо сберечь. И больше того, вылечить. Помочь. Заставить ее прекратить портить себя крепким градусом, страдать от того, что в доме слишком много открытого пространства. Она не должна бояться. Такие как они оба, достойны большего, чем просто существование и страх. Эвер Холмс боится стать не-одинокой. Привязаться к кому-то. Даже эта, самая страшная тайна всплывает так легко, когда в ней целая бутылка – и она признается, что возможно, привязалась, сама не желая этого. А он, первый раз он пользуется алкоголем не для того, чтобы забрать себе чью-то тайну. Он хочет помочь. В других обстоятельствах она бы никогда не рассказала это. Никогда бы не поведала свою историю. Проходит два часа, прежде чем она прекращает говорить. Звезды тускнеют, темнота начинает рассеиваться, и Джеймс принимает решение, что ночь кончится и в ее жизни. Он знает, что может быть, пожалеет об этом решении, но просто не может оставить все так как есть, или кинуть ее обратно в Шеринфорд. Когда Эвер снова в состоянии идти по прямой, он помогает ей закутаться в плед, и предлагает выйти наружу. Все еще пьяную и даже толком не осознающую, что происходит, усаживает в поданный вертолет. Вопреки протестам. Вопреки страху, который, кажется, можно осязать руками. Когда занимается рассвет, они летят над Лондоном. Она молчит. Долго. Долго-долго. Тянет руки к стеклу. Прижимает к нему пальцы, касается первых лучей солнца. Зачем-то считает маленькие домики внизу. Смотрит на высотные здания, мелькающие вдалеке, сливающиеся с горизонтом. «Зачем ты это делаешь?» «Может я просто не хочу тебя отпускать». «Почему?» Вопрос остается без ответа. Хотя бы потому, что они оба гении, и прекрасно знают, что слова все испортят. Замарают то, что витает рядом. Эвер Холмс не знает любви, даже крохотной ее части. Джеймс Мориарти тоже. Слышал, но вряд ли когда-то ощущал. Они просто летят вперед. Без цели. Через час Джим вдруг замечает, что она больше не дрожит.