Мне тебя обещали

Ньют до самого позднего вечера так и не покинул расположение. Его слегка шатало, все еще мутило от преследующего его призрачного привкуса дыма в воздухе, но оглушающий писк в ушах почти исчез - к счастью, он оказался достаточно далеко от эпицентра взрыва и его не контузило. Он первым делом осмотрел себя, но, кроме пары ссадин на щеке и подбородке и оцарапанных о землю в момент падения тазовой косточки и ладони, с ним все было в порядке. Он даже не стал обрабатывать эти царапины, принимаясь за выполнение отданного приказа. Ему и правда удалось привести помещение хоть в какой-то божеский вид (по мнению самого помощника капеллана оно стало выглядеть даже лучше, чем раньше). Он вымел пепел с окурками из опрокинутой пепельницы, убрав заодно и те, которые, по какой-то причине, капитан кидал сразу под стол, игнорируя специально отведенное для них место, убрал с пола щепки от разбитого вывороченными петлями косяка и даже поднял, прислонив к стенке упавшую дверь. Повесить ее обратно он не смог бы при всем желании, но теперь, она хотя бы не лежала посреди комнаты, мешая передвигаться. Он даже умудрился, простояв у порога около часа, окликнуть проходящего мимо медика и спросить не нужна ли его помощь в госпитале - вдруг появился бы благовидный предлог по-тихому свалить из расположения и при этом избежать участи остаться калекой до конца своих дней. Но все раненые были стабильны и время от времени приходилось лишь менять им повязки, а для этого имеющегося количества медиков и капеллана вполне хватало. Ньют сходил с ума от ожидания и вынужденного безделья. Его мелко потряхивало от ожидания возвращения капитана, предвкушение чего-то недоброго то и дело поднималось вверх по пищеводу отвратительным в своей неминуемости комом, вызывая почти физическое удушье. Без тяжелой работы, которая забивала голову лишь мыслями о сне и отдыхе, он мог думать только об одном - о прожигающим насквозь ледяном взгляде Грейвза, о его тихом и остром словно бритва шепоте, о его крепких руках, прижимающих к столу с такой силой, что деформировалась грудная клетка и обжигающий пах, прижимающийся к его ягодицам... Руки нервно потерли пылающее лицо. Ему нужно было чем-то отвлечься, пока он не лишился рассудка от мыслей о капитане. Не придумав ничего лучше, Ньют принялся наводить порядок дальше, перекладывая с места на место вещи Грейвза. Он даже застелил кровать (если то, что он поправил простынь можно было обозначить этим словом, одеяла то не было) и поднял с пола брошенную туда накануне рубашку. Взяв ее за плечи, он вышел из спальни, подходя к столу с намерением повесить ее на стул - это ее не разгладит, но выглядеть будет более аккуратно. Пальцы сжали грубую ткань, словно не решаясь выпустить ее из рук и, поддаваясь внезапному порыву, Ньют поднял рубашку, прижимая ее к своему лицу и вдыхая сильный запах, который не могла скрыть даже забившаяся меж нитей земляная пыль. Она пахла Грейвзом… - Ньют? Что-то случилось? - Скамандер с удивлением отнял ткань от лица. Капитан никогда не называл его раньше по имени. И не потому, что так было положено с подчиненными, скорее потому, что он банально не знал его имени. Раньше не знал, но не в 47-ом. Перед ним, на кровати сидел Персиваль (не капитан, не Грейвз, именно Персиваль). Годы добавили седины на его висках, а еще, за годы, прошедшие после войны он отрастил волосы и теперь те прядками, то и дело норовили выпасть из его прически, касаясь кончиками щек. На его плече Скамандер заметил круглый шрам от пулевого ранения, но... были еще и многие другие, тонкими полосками покрывающие его обнаженные, не скрытые под тканью майки руки. Ньют вновь опустил рубашку на гладильную доску, не понимая, почему он смял только что тщательно выглаженную новую парадную форму. - Милый… ты совсем бледный. Она напомнила тебе о войне? Ньют рассеянно кивнул головой. Ему показалось, что он опять был на фронте, что он опять оказался в расположении жарким летом 44-того, когда они еще были почти незнакомы. Персиваль поднялся на ноги. - Если хочешь, я могу не идти в форме. Надену обычную рубашку. - Нет. - Скамандер вновь взял с подставки слабо дымящийся тлеющим углем пустотелый чугунный утюг, водружая его на мятую ткань. Тяжелый агрегат слабо заскользил по складкам, разглаживая их и вновь придавая рубашке выходной вид. - Ты хотел пойти на парад в форме, я ведь знаю, как это для тебя важно… Грейвз обошел его со спины, мягко опуская руки ему на плечи и в этом жесте была только лишь нежность и забота, такое теплое ощущение защиты. Ньют почувствовал, как горячие губы поцеловали его в макушку. Он чуял запах хищника, так близко, его дыхание на своих волосах, но ему не было страшно. Лишь бесконечное спокойствие и тихое всеобъемлющее счастье находиться рядом. Он давно приручил этого зверя. - Мне важен лишь ты, Ньют… - Шепот Грейвза обжег ему ухо. Ньют обернулся, чтобы взглянуть в глаза Персивалю, и встретился глазами с вошедшим в расположение капитаном. Вид у него был осунувшийся, изможденный, словно бы он провел не одну ночь без сна. Помощник капеллана сразу заметил на его здоровой руке сбитые до запекшейся крови костяшки, мелко подрагивающие пальцы… Он резко отбросил рубашку на стол, выдвигая из-под него стул и разворачивая сидением в сторону Грейвза. Капитан сделал несколько неверных шагов, тяжело опускаясь на стул, и Скамандер, молча, тут же откинул крышку аптечки, уже привычным жестом пропитав вату антисептиком. Он осторожно присел рядом на корточки, взяв в свою руку чужую ладонь и смывая кровь с тыльной ее стороны. Дрожь от нее передалась и ему, сжимая сердце в очередном приступе жалости. Не требовалось задавать вопросы, он и так знал, что произошло. В горле снова засаднило, но он сглотнул неприятный комок, продолжая выполнять непосредственную часть своих обязанностей. - Скамандер… - Тихий и усталый голос заставил Ньюта поднять голову, вглядываясь в лицо капитана. Он заметил, что с его брови отклеился пластырь и край его теперь топорщился на лбу посеревшим кусочком ткани, но не осмелился сейчас привлекать внимание к такой мелочи. - Ты можешь принять мою исповедь? - Капитан, я ведь... я не… Грейвз поднял свою руку, лишая помощника капеллана возможности обработать участки содранной кожи до конца и прикрыл ею глаза. Он тяжело дышал открытым ртом, словно готовый вот вот вновь вскочить на ноги от прорвавшейся наружу неизвестно какой сдерживаемой эмоции, и Ньют сдался. - Я выслушаю вас. - Прости меня, Господи, ибо грешен я… - Вам известна природа ваших прегрешений? - Ньют так и остался сидеть рядом на полу, лишь сменил позу, оказываясь на коленях и сложив поверх них ладони. Антисептик из все еще зажатого в его пальцах ватного тампона впитался в его штаны, оставляя мокрый след. - Да. Я пытал человека. Здесь он считается врагом, но все мы дети твои… Я убил его. Я отнял жизнь, дарованную тобой. Снова. И нет мне за это прощения. Помощник капеллана закусил губы. Было что-то очень неправильное в том, чтобы видеть капитана таким - сломленным, словно сорванная с петель дверь, целый снаружи, но внутри весь испещренный дырами от стальной оболочки гранаты со звучным названием “война”. - Как прекратить весь это ад? Скажи, скажи мне! Он был всего лишь мальчишкой... - Голос капитана сорвался на хрип. Ньют обеспокоенно поднялся на ноги, не зная, что сказать и чем он мог бы помочь сейчас Грейвзу. Он не был священником, проповедником или хотя бы самим капелланом, чтобы найти нужные слова утешения. Эта война, она выворачивала людей наизнанку, превращая их в бесчувственные машины для убийства и кромсала душу на многие кровавые лоскуты, заставляя забывать, что ты всего лишь человек. Он протянул к капитану руки, просто обняв его сбоку за плечи и осторожно притянув к себе. Он позволил Грейвзу прижать голову к его груди, просто укладывая ладонь на его подернутый проседью висок, вспоминая то чувство, призрачное сейчас, но отчаянно реальное в 47-ом, чувство защиты, и стараясь передать его капитану через собственные пылающие ладони. Его хищник снова был ранен. Он стоял так, в любое мгновение ожидая, что капитан оттолкнет его и выдавит из себя безразлично или же с презрением очередное оскорбление, но он молчал. Сквозь незапертый проем расположения в безоблачное черное небо уносился беззвучный тоскливый вой поверженного зверя.