Дарья

       Мне в жизни всегда везло. Не пытайтесь понять, просто поверьте мне на слово. Я — хозяин гордой женщины по имени Фортуна. Она не улыбается мне, как другим, мелким и незначительным, а кланяется в пол. Я её любимый сын и её наречённый. Не верите?        Вспомните: как часто в жизни земля уходила у вас из-под ног? Бывало ли так, что вам не удавалось поймать птицу счастья, когда она махала своим хвостом прямо у вас перед носом? Вот, вы ощущаете фантомную тяжесть славы на своих плечах, чувствуете сладость победы во рту и тут — о горе вам! — уверенность превращается в сомнение, будущее рушится, надежда иссякла! Знакомое чувство?       А знаете, кто виноват?       Кто-то будет винить Бога, кто-то плохую наследственность, а кто-то окажется фаталистом. Но ответ прост — во всём виноват я.        Простите, если сломал вашу жизнь, я не хотел. Не считайте меня злодеем — я лишь скромный вор. Даже не вор, а скорее клептоман. Природа наделила меня редким даром, и я не могу им не воспользоваться.        Я ворую всё, что имеет ценность.       Вы ведь понимаете, что я имею ввиду?       Всегда крепкое здоровье. Везде улыбающиеся мне лица, везде верные друзья. Всегда победитель, меня все славят, всюду ждут.       Я отбирал все у всех, не глядя, больше поддаваясь инстинкту, чем жадности. Но в основном это «всё» не приносило мне ни пользы, ни радости и не насыщало мой мир яркими красками. Так, я бездумно воровал лет до одиннадцати, пока не научился владеть своим даром и не получил цель всей своей и, соответственно, чужой жизни. В мои одиннадцать, к нам в школу перевелась странная девочка, но талантливая настолько, насколько красивая. Она была на два года старше меня, её звали Дарья. Она всегда была одета в тёмное и скромное, а её волосы были цвета древесины. Дарья была скрытной, застенчивой и суеверной. Одиночка, меланхолик. Но Дарья, в свои тринадцать, была потрясающим художником-самоучкой, копившим деньги на мольберт. По её желанию кисть орошала бледный холст цветными слезами, и множество сочных красок переплетались в удивительные силуэты. Однако сюжет всегда один ― смерть. От дохлого комарика на ромашке, до задавленной собаки на асфальте. Дарья собирала старые игрушки, выпускала им кишки из ваты и бралась за карандаш. Дарья посещала скотобойню, Дарья ловила вместе с папой рыбу, Дарья смотрела программу «В мире животных». У Дарьи была пятёрка по биологии. Дарья забегала летом в морг.       Однажды я увидел её рисунок и спросил, сама ли она вершит над своими натурщиками суд. Дарья тогда ответила: «Я обещала не переходить черту». С тех самых слов мы подружились, хотя дружбой вряд ли можно назвать. Я просто таскался за ней, вот и всё. Я мог при первой же встрече воспользоваться своим даром, но мне нравилось быть очарованным её «сутулым» взглядом. Мне нравилось докучать и надоедать ей. Я получал радость, странное наслаждение от её тихого «отстань от меня». Мне нравилось смотреть, как она ест, как пьёт, как спотыкается. И я был вне себя от радости, когда маленькая мисс Грей уставала от дотошных расспросов и соглашалась поговорить со мной или даже показать пару набросков. Но как бы я ни старался сдружиться с ней по-настоящему (пусть и из корысти), она не желала ни учить меня, ни хотя бы рассказать, кому и почему пообещала «не переходить черту». Я пытался сблизиться с ней весь учебный год, носил за неё учебники, отдавал свои бутерброды, если Дарья забывала свои дома. Однажды, я даже принёс ей целую корзинку дохлых жаб и лягушек, и она умело запечатлела в своей картине десятки пар остекленевших глазок. Но и после того не доверилась мне: считала, как только станет откровенна со мной, то я выставлю её дурой. Дарья и без этого была изгоем, но никто не был в курсе о её пристрастиях к некромантии. Просто у неё не было ничего общего с другими детьми. В большой компании «серенькая» чувствовала себя некомфортно, а дети инстинктивно понимали это. Дети не обижали, а просто не понимали её равнодушие, за это и насмехались. А она не обижалась: шла себе по коридорам, училась.       Странная.       Этакое тёмное пятнышко, мрачная рожица на общей фотографии, которую так и хочется вырезать, зачеркнуть. Единственным, кто смог понять эту одиночку, несомненно, был я. У меня, с моим феноменальным талантом, тоже не было ни одного лучшего, настоящего и, главное, понимающего друга. Все оторванные от других люди, присвоенные мною, были ничем иным, как атрибутом нормальной человеческой жизни. И весельчак Павел, с которым мы проводили ночи напролёт, играя в «сегу», и красавица Кира, с которой я поцеловался впервые, — были лишь мебелью, украшением в огромном доме моей жизни. Мне никогда не хотелось и не мечталось иметь лучшего друга. Я просто старался жить по правилам кинофильмов, книг и опыта старших. Мать и отец, мои братья и сёстры, все окружающие меня люди — у них всех были, появлялись и терялись товарищи. Одни друзья были им верны, другие отрывали от них куски и сбегали, куда глаза глядят. Некоторых мои родные сами использовали в корыстных целых, а потом под туманным предлогом тут же бросали. Я смотрел на всё это и понял, что мне это тоже нужно. Любить, бросать, отдавать всё до последней капли — так надо. И, подчиняясь инстинкту, я захватывал людей в свои сети и крутил ими, как хотел, пока не надоест.