Калейдоскоп миров

      Хочется кричать. Набрать побольше воздуха в маленькие и тесные лёгкие, раскрыть рот пошире и кричать-кричать-кричать. Как можно громче и сильнее, буквально на весь мир.       Но нельзя. Необходимо душить каждый порыв души, давить малейшее желание поступить именно так и раскрыть рот.       Остаётся лишь писать. Писать-писать-писать, сжимая уставшими пальцами ручку, смотреть на покрытыми чернилами руку и тетрадный лист, читать одну и ту же цепь иероглифов, сжимать лист и рвать-рвать-рвать, пока никто не видит. Надеяться, что никто не заметит этого. Не прочтёт выдавленные на другом листе слова, не задатся вопросом, почему же так много ручек ломается в ручонках и отчего же ему надо так много тетрадей и бумаги.       Хочется кричать, но получается лишь вновь и вновь повторять цепь, бессильно сжимая ручку тонкими пальцами и мечтая, что другие тонкие пальцы их накроют и прервут.       Имя едва заметно, оно написано нежно и мелко, зато остальные слова даже не пытаются скрываться. Повторяются так часто, что поймёт даже полный идиот, лишь бы знал значение иероглифов.       Ещё и ещё, везде-везде-везде пишется узор безумия, беззвучный крик бессилия перед бурей в душе. Это неостановимо, необратимо, просто глупо. Похоже на расстройство и чуть ли не на наркоманскую ломку, только легальную и по-наивному называемому любовью.       Очередной карандаш сломан, пока лоб бодает столешницу. Беспомощность. Именно то, что он сейчас чувствует, не в силах справиться ни с чем. Ни с желанием прекратить исписывать очередную тетрадь, ни с потребностью хоть как-то выражать свои чувства.       "Люблю-люблю-люблю..." — все листы в этом, покрыты даже поля полностью. И имя. Пусть не настоящее, но вполне конкретное, почти что запретное.       Ручками. Карандашами. Тушью. Почти что кровью.       Всё высекается вновь и вновь, чтобы быть снова уничтоженным как-нибудь.       Никто не должен видеть, это слишком личное, его просто не поймут. Но нельзя не писать, иначе пламя выжжет буквально изнутри.       Глупо, даже слишком. Иррационально, не поддающееся логике, вне привычных границ разума. Неповторимое и непостижимое облегчение с каждым иероглифом, которое почти сразу сгорает снова в этой страсти, просто не выдерживает силы.       И с каждым разом облегчение всё меньше, передышка от чувств всё короче и короче, пока зависимость лишь усиливается. Сколько уже тетрадей погибло таким образом? Сколько сожжено, сколько разорвано в клочки, а сколько просто тайно выкинуто в тихой надежде, что его аккуратный почерк не признают? А сколько стёрто до дыр в попытках скрыть надпись?       Везде-везде-везде. От этого не скрыться, оттого пишется даже в школе тайком под партой. Каждый иероглиф выучен наизусть, каждый палец помнит, что он должен нажимать в телефоне, чтобы вновь восстановить эту надпись.       Сколько раз были истерзаны пальцы только из-за того, что он не может открыть рот? Не может покончить с этим раз и навсегда, смело крикнуть на весь мир, просто показать всю мощь своих чувств?       О чём думает Ран, глядя на руки Конана? Знает ли она причину, по которой те вечно в чернилах и порезах от бумаги — её тоже стоит переворачивать более аккуратно?       Ещё один лист. Один, только один — на сегодня уже хватит, и так уже половина тетради исписана карандашом, а ему всё это ещё стирать ластиком.       Нет, правда, сколько бы он не продолжал, Кид не ответит на эти глупые чувства. С чего бы? Просто с того, что слишком умный ребёнок испортил кучу тетрадей идиотскими надписями?       Это глупо, просто глупо, отчего очередной карандаш сломан. Опять нажатие оказывается слишком сильным.       Сколько можно так по кругу? Должно быть, вечность, раз подобная глупость не заброшена.       Тетрадь внезапно вырывается из рук. Обнаружена! Чёрт-чёрт-чёрт! Что же делать?!       Однако появляется похожая. С почти такими же надписями на полях, разве почерк более аккуратный и владелец смог себе позволить три ряда в строчке, а где-то и все четыре.       У Конана рекорд два.       Впрочем, имя было иным. И этого более, чем достаточно, чтобы остановиться сейчас. Не переходя грань самому и удерживая от этого другого. Выражая иначе, чем просто бесполезной вязью иероглифов.       Зачем продолжать писать, когда можно сказать и показать?