Моя страсть. Миники по бананам всея ка-попа.

Хочется задушиться полотенцем. Хочется всю воду выпить, и кинув короткое «я сейчас», уйти за новой бутылкой. Хочется послать себя куда подальше с этого места. Потому что невыносимо уже. Потому что Чимин дохрена гибкий, растрепанный, вспотевший, крышесносяще сексуальный. Потому что даже дышит слишком… слишком! Грудная клетка вздымается и, будь она порвана к чертям, не во благо, мокрая местами майка, облепившая тело четко выделяя напряженные соски, доставляет качественнее порнофильма. Потому что можно слюной умыться, и умыть ещё роту живых, когда слегка приоткрытые пухлые, бляцкие губы, выпускают тяжелый воздух, и втягивают новый, может и не совсем свежий, присущий танцевальному залу к концу дня. Очень уж хочется под землю провалиться, выйти сквозь стену, или на крайний случай ослепнуть. Ведь, наверное, глупо прозвучит: «Хён, тебе нельзя дышать. И танцевать нельзя. И вообще быть в досягаемости, никак нельзя». А изолироваться самому не получается, ведь так жить в разы тяжелее, нежели просто терпеть. И нет, терпеть не просто! В трусах стало тесно. Хорошо штаны спортивные довольно широкие, и можно успешно сесть на пол, скрывая непотребство. Вот только хёну невдомек, и ему тоже жарко. Он подходит, элитно нагибается к стоящей рядом, до сих пор не закрытой, бутылке с водой, и выпрямляется чтобы добить собой окончательно. Его маленькая аккуратная ладонь, которой можно найти сейчас приятное применение, в одно движение поправляет белые волосы, являя взмокший лоб с милыми родинками. Потом другая рука подносит к губам, злополучную пластиковую хреновину, которую дико хочется заменить своим ртом, и мир теряет краски на мгновений эдак… пять. Потому что пять, сука, глотков, которые вынуждают завороженно пялится на кадык, на красивую шею, с превосходной, блестящей капелькой пота, и на влажные губы. Которые заберите подальше, ведь так легко сейчас подняться, и растерзать поцелуями до посинения и боли. Спустя ещё пару секунд, Чонгук уж клянет тот день, когда согласился ходить с Чимином дополнительно танцевать, ведь делать то особо нечего скучными вечерами, а камбэк непозволительно скоро, и «Ну Гукк-иии». Гребаный, любимый хён, облизывается, собирая языком воду с губ. Гребаных губ, гребаным языком. Хочется скулить, выть, царапать паркет ногтями, и завалить причину влажных снов тут же без этого сопливого сомнения. Авось ему не ответят, ударят, возненавидят во всю глубину чиминового сердца, а потом раскроют всем, и поминай как звали. Но что же делать, если немерено так тянет. Так изводит всего желанием, лаская крыльями бабочек и топая грубокожими бегемотами в животе. И сладко тянет вдоль всего позвоночника, присасываясь где-то в районе лопаток и потом поясницы. Когда хочется уже самому безбожно сжать покрепче между ног, и упариваясь на одно потерянное лицо рядом, подрагивая, кончить. Что же, мать его, делать?! — Гукк-и? Что? Неужто вслух сказал? Голова резко втянулась в плечи, и в мозгу прогремело страшное «та-да-да-дам». — Что? — вышло слишком хрипло, неестественно, и вообще… И вообще, Чимин опускается рядом на колени, ставит куда-то бутылку, и наклонившись практически к самому лицу, с неожиданно затуманенным взглядом шепчет: — А что ты хочешь сделать? Первый раз так крышу сорвало. Первый раз так хотелось рычать, и срывать одежду. А потом до безумия захотелось быть нежным, потому что вот она, усмиряющая пыл мягкость губ хёна. И вообще сам он, грубо распластанный по полу, подмятый под себя, такой послушный и всеразрешающий. Так приятно не было никогда. За всё время тупого желания то рыжеволосого, то темноволосого, то русоволосого, то сероволосого ходячего пи… хена. И наконец то. Да, светлый цвет ему к лицу. Слишком к лицу. Когда он расслаблен, и делай всё что хочет… Гукк-и. А начиналось всё невинно. Гормоны играют, срыв нервов на съемке нового клипа, а рядом такой заботливый Пак… Такой неожиданно красивый. Такой теплый и нужный. А потом выясняется в бедном сознании, что нифига это не та любовь, что к другу, или другим мэмберам. А когда перерастает в чистое такое желание, себя закопать живым и того мало. Ведь не правильно это. И вон девушки какие красивые. Пугающие иной раз, но красивые же? И вон личика какие, а юбки короткие, а ножки стройные, а хён какой милый? И когда дурачиться, аж челюсть сводит от умиления. А когда так неосторожно в тактильном общении заходит дальше нужного… А ну и к черту тех девушек, передернуть бы в душе на лик плюшечки Пака. И вовсе это не страшно. И вовсе это приятно. В данной ситуации так и вообще збс. Уже переходя от губ к шее, к ключице, и дальше… Гладя, лаская желанное тело, терзая, выдавая всё своё скопленное терпение и обожание. А когда уши медом обволакивает звук тихих стонов, лучше любой партии любимого хёна, хочется лишь принести всё больше удовольствия. И сойти с ума, прямо тут, в танцевальном зале, предназначение которого даже названием дает понять, что тут надо делать, и как сильно отличается это от того, что творят они. — Почему ты… — наверняка обжигая чиминову кожу щеки тяжелым от возбуждения дыханием. — Потому что тонсэн привык ссылать прямые намеки на простую привязанность к мэмберу помладше. — Но… — Меньше слов, и так много времени потеряли. Кажется, любимый гребаный хён, умеет убежать. И кажется уйдут они сегодня с танцевального зала куда позднее обычного.