***
Когда я, наблюдая за птицами, смотрю в окно аудитории, то они кажутся мне намного счастливее и свободнее, чем я. На самом деле так и есть. И поэтому меня разрывает от моего внутреннего голоса на повторе, который то кричит, то шепчет: «Я люблю тебя». И дурацкая неспособность сказать это вслух, боясь, что навяжу тебе свою любовь, сделаю ее обузой для тебя. Ты краше весны и пьянее лета, Хейл. Ты словно целая вселенная. — Ямин, пойдем — Ох, нет, мы с Киоши в кино идем, — Ямин светится ярче новогодней елки и постоянно улыбается. А я постоянно скучаю по ней. Она болтает о своем парне 24\7. Болтает о парне и о моих отношениях с Хейлом. И меня начинает раздражать это. — Так вы не встречаетесь? — ее любопытство стремится влезть, кажется, в каждый сантиметр нашего с Хелайосом пространства. — Нет, — отрубаю я, покупая обед в столовой. — Но ты ночуешь у него по выходным? — Ямин фыркает и многозначительно приподнимает брови. — Это было один раз, — я невольно морщусь, будто меня только что обвинили в чем-то, чего я не делала. — Но вы целуетесь, обнимаетесь и спите вместе, — усмешка Ямин становится все скептичней. — Ямин-а, — жалобно ною я, призывая ее остановиться. Но подруга даже не собирается делать этого. — Что он о себе возомнил? Пользуется тобой и даже не заикается о том, что ты его девушка! Это неправильно. Надави на него. Я смотрю на подругу исподлобья, мысленно надавив на нее книгой по экономике, желательно раз сорок. — Давить на Хейла. На Хелайоса. Все равно, что двигать гору. — Ты слишком его обожествляешь, — махает рукой Ямин, фыркая с видом прожженной светской львицы. Сорок раз мало. Стоит сделать это двести раз и наотмашь. Не знаю уж, каково это, давить наотмашь, но я буду очень стараться. — Мне не нравится этот разговор. — А мне не нравится отношения этого чертового казановы к тебе! — возмущается Ямин. — Откуда тебе знать, что он не спит так с другими девушками?! У меня скрипят зубы, и я кусаю щеку изнутри, стараясь не накричать на нее. Что-то во мне совершенно не хочет признавать, что слова Ямин могут хоть в какой-то мере оказаться правдой.***
— Ваша сумка, мисс, — Хейл протягивает мне мою сумку. Реально мою сумку. Ту самую, со всеми брелками и содержимым. Я стою посреди коридора и, как ненормальная, пялюсь на вещь в руках парня. — Ну, чего не признаешь? Не твоя, что ли? — смеется Хелайос, и на него шикает проходящий мимо преподаватель, призывая к тишине в коридоре во время пары. — Как. Где ты ее… — бормочу я, обнимая сумку, как давно потерянного кота. Хейл только улыбается и протягивает мне ключи. Я на автомате беру их, но, приглядевшись, понимаю, что они не мои. — В благодарность можешь приготовить мне вкусный корейский ужин. У меня еще одна пара, а ты и сама до моего дома сможешь добраться, — он наклоняется ко мне, касаясь лбом лба. — Хорошо постарайся, Лин.***
Я бреду по улице, размышляя о том, что наговорила мне Ямин. Если быть предельно откровенной, то меня это ужасно задело. И, странно, но выбрать между доверием к Хейлу и верой в то, что Ямин все же умнее меня, не составляло труда. Определенно все доверие ушло к моему солнечному богу. Я ставлю сумки с продуктами на пол подъезда и неуклюже тыкаю ключи в замочную скважину. Кто бы мог подумать, что я запорю ужин еще на невозможности войти в квартиру. Следующий час я стараюсь стараться, надеюсь, что у меня получится все идеально. Я часто готовлю еду небрежно, по принципу «и так сойдет». Но одно дело готовить для себя и совершенно другое — для Хейла. За этот час у меня в голове на скорости света пару раз проносится мое подсознание и интуиция почему-то ощущает себя пьяной и не дает мне ни единого намека на то, понравится ли Хейлу. Господи, я ведь даже не знаю, какую еду он любит, а какую нет. Вдруг у него аллергия на что-то? Или он просто ненавидит морепродукты или что еще там можно ненавидеть? Я чувствую, как у меня внутри бегает паникующий мозг, бьется о стенки черепа, стараясь вырваться и убежать подальше. Щеки заливает краска и, кажется, я нервничаю намного больше, чем за все прошедшее время, и я не могу объяснить себе, почему именно так, и что же со мной происходит. Усевшись на диван, я пытаюсь привести себя в чувства, но внутренняя истеричка никак не хочет униматься. Да что же это такое… — Привет, весь подъезд пахнет вкусненьким, — я открываю дверь улыбающемуся Хейлу, но его выражение лица тут же меняется на обеспокоенно-тревожное. — Лин, что случилось? Почему ты такая бледная? Что-то произошло? Ты выглядишь ужасно испуганной. — На самом деле все нормально, просто внутри как-то неспокойно, — я сама не понимаю, что же не так, и неопределенно веду рукой куда-то в сторону. — Кажется, я слишком нервничаю и боюсь, что тебе не понравится… — я тяну слова, мысленно пытаясь сообразить, а то ли я говорю, что нужно. Хелайос усмехается и достает из-за спину букет белых тюльпанов. Уголки моих губ невольно ползут вверх, я сама не замечаю, как внутри все переполняется какой-то наивной, детско-восторженной радостью. — Они такие красивые, — я обнимаю букет руками, не переставая улыбаться, и у меня внутри солнечное море плещется. Хейл улыбается, гладит меня по волосам, а я вдруг подаюсь порыву и трусь об его ладонь, как мартовский кот, поднимаю на него глаза, чувствуя, пытаясь выразить всю благодарность одним взглядом. И это действует на него, как магнит. Его поцелуи остаются отпечатками на моем лице, я жмурусь до цветных пятен перед глазами и чувствую, чувствую, чувствую самый нежный в моей жизни тальк, который будто покрывает его губы. У меня сердцебиение ускоряется до сто двадцати километров в час. Я чувствую, как Хейл забирает у меня тюльпаны и, приоткрыв глаза, вижу, как он кладет их на столик около дивана и снимает куртку. Я тянусь к букету, чтобы поставить его в воду, но Хелайос опережает меня и хватает за запястье, поворачивая к себе. — Нет. Его «нет» властное, твердое и как будто немного рычащее, а в глазах стальные искры, словно кто-то внутри режет металл. Я пугаюсь всего на секунду, а потом его губы снова накрывают меня жаркой волной, и мне кажется, что в этой комнате минус сорок, и я дрожу от холода, но внутри все горит, как в аду. Тело требовательно жмется к парню, и я невольно вспоминаю тот тюль, что жадно хватался за Хейла, пытаясь достать его голую кожу. Руки Хелайоса раскаленные угли, ненасытные, бродящие по телу, оставляющие ожоги, мучающие. Его губы спускаются к шее, и я чуть ли не кричу, в последний момент зажимаю рот рукой, хватаюсь за плечи Хейла и готова заплакать он невыносимой муки, просить жалобно и капризно, еще, еще, еще. Моя кожа трескается под его губами, которые спускаются на ключицы, и я тяну его на себя, падая на диван. И на секунду встречаюсь с его глазами. Бездонным космосом, расширенными зрачками черными дырами, обрамленными темно-серой туманностью и искрящимися звездами-бликами. Он не отводит взгляд, а его пальцы осторожно, нежно и аккуратно забираются под мою футболку. У меня пересыхает в горле, когда его ладонь ложится мне на живот и тягуче спускается ниже. Я закусываю губу, стараясь не отвести взгляд, а он как будто нарочито медленно касается ребер, боков, приподнимая, гладит спину. У меня нет никакой возможности дышать и ужасно щемит внизу живота. Кажется, что я могу в любой момент разлететься на осколки. Когда его пальцы касаются застежки бюстгальтера, я не выдерживаю, закрываю глаза, позволяю мои вздохам сорваться с губ и выгибаюсь ему навстречу, цепляясь пальцами за простыни. И нам обоим срывает все предохранители в голове.***
«Я тысячелетний айсберг, потопивший Титаник. Ты кофе с шоколадом и взбитыми сливками. Я свитера крупной вязки. Ты прохладная простыня на диване. Я душистая пена, тающая в ванной. Ты сигаретный дым в свете фонарей. Я охапка сирени на кусте у твоего подъезда. Ты бронзовый китайский дракон. Я канарейка в открытой клетке. Ты горькое море под свинцовым небом. Я проигрышная карта в руках счастливчика. Ты лес, деревья, стремящиеся к небу. Я иней, хрустящий и рассыпчатый снег, колко царапающий лицо. Ты пастила, щербет, патока и кленовый сироп, приторно сладкий, вязкий. Я туманно-рассыпчатый солнечный луч на твоей коже. Ты венок из маков. Я море перезревшей пшеницы. Ты сок вишни на потрескавшихся губах. Я стрела, пущенная с завязанными глазами. Ты летнее марево. Я татуировка увядающего пиона на ключице. Ты зеленая парка, пахнущая вишневыми сигаретами. Я пять тридцать утра. Ты золотисто ореховый мед. Я звезда, взорвавшаяся в собственной грудной клетке и образовавшая новую вселенную. Ты апельсиновый джем с кусочками цедры. Я пять секунд невесомости. Ты углекислый газ, и я задыхаюсь». Я пишу все это на листе бумаги и прикрепляю лист магнитом к холодильнику. Что же нам делать, Хейл?