Kill me, my dear

Он дует на кофе уже в течение нескольких минут, но не то чтобы это помогает напитку остыть, ровно как и атмосфере между ними — Зевран молчит, но как-то уютно и совершенно не напряженно, так, что щеки невольно краснеют, а на душе становится хорошо и спокойно от того, что он не собирается никуда сбегать. По крайней мере, пока что. Тот, будто бы прочитав его мысли, улыбается в свой стаканчик и урчит, делая глоток: — Не трясись ты так, я тут надолго. Он смотрит на свою ладонь так, будто только сейчас замечает, как она слегка подрагивает на столешнице — и вздыхает. — Извини, просто… это все так внезапно. Я думал, ты, ну, уехал и возвращаться не намерен. Зевран удивленно приподымает брови и на мгновение кажется, что сейчас он скажет что-нибудь насмешливое вроде «не слишком ли много ты о себе думаешь, Амелл?» — но это лишь на мгновение, спустя секунду выражение его лица принимает чуть виноватый вид. — Ты не должен извиняться, я ведь даже не сообщил, куда и зачем уехал, — Зевран снова делает глоток из своего стаканчика и легко постукивает носком сапога по металлической ноге столика, за которым они сидят, видимо, собираясь с мыслями. — Хотя, откровенно говоря, должен был. От неожиданности он чуть не роняет свой кофе. — Ты мне ничего не должен, Господи. Мы ведь даже не любовники. Вот теперь Зевран и правда выглядит чуть насмешливым, хотя скорее более скептично настроенным, чем обычно. Он уже готовится выслушивать рассказы о своей глупости, но вместо этого Зевран накрывает его руку, все еще пляшущую на столе, своей — горячей, как печка, — и смотрит в глаза. — Эй, — зовет он, когда амеллов взгляд не сразу встречается с его собственным, — я сказал, что ты мне нравишься, и это правда. Иначе стал бы я прямиком с самолета мчаться в твой университет? Довод звучит разумно, но ему все еще безумно стыдно, и страшно, и горько, и тоскливо, и сердце щемит отвратительно, и рядом с Зевраном он совершенно рассеян, не может сложить два плюс два и все в таком духе. Но чужое серьезное «нравишься» уже будит в его душе осторожную надежду. Он — и нравится кому-то. Звучит как что-то абсурдное, но Зевран смотрит прямо в глаза, не отвлекаясь ни на какие жесты, четко и прямо, а еще горячо и нежно, и он не выдерживает первым, отводит взгляд, заставляя Зеврана тихо — совсем не зло — засмеяться. — Ты очень мило смущаешься, — говорит он, заставляя краснеть еще сильнее. — И я правда рад, что вернулся до того момента, как ты забыл, как меня зовут. Дайлен тихо хмыкает и от смущения осушает сразу полстакана — кофе все еще чуть горячий, но, в принципе, пригоден для питья и даже согревает изнутри. — Сложно забыть, как тебя зовут, — зачем-то говорит он и прокатывает на языке чужое имя: — Зевран. Обладатель самого имени щурится довольно, как налакавшийся сметаны (или валерьянки) кот, и улыбается ему так искренне и тепло, что ему становится почти жизненно важно коснуться этой статуи его терпению и проверить, не обманывает ли его воображение, насылая такие яркие картины во сне. Он и правда трогает Зеврана — под столиком сжимает его пальцы в своих и удовлетворенно выдыхает, когда его руку обнимают в ответ. — Я даже искал тебя дома, — найдя в себе силы, признается он. — Но было поздно, даже Каллиан не знала, куда ты делся. — О, я не подумал, что ты станешь искать меня дома, — чужие пальцы переплетаются с его собственными, — извини. Стоило, наверное, оставить Калли хоть какую-то информацию. Он улыбается уголком губ, показывая, что все в порядке, и Зевран кивает в ответ. Они допивают кофе уже молча и только потом выбираются на улицу, где уже как час собирается темнеть, но природа все никак не расщедрится на сумерки, и ветер гуляет по верхушкам деревьев и верхним этажам зданий, не то заставляя их подчиняться себе, не то призывая потанцевать с собой. Зевран смотрит на запад очень долго, будто что-то вспоминая, достает из кармана шоколадный батончик и вертит в руке, а потом возвращает обратно, вместо шоколада сжимая в пальцах его ладонь — и Дайлен от неожиданности вздрагивает, потому что точно так же застывает, глядя туда, где оттенки красного и рыжего смешиваются, а густые кроны на фоне похожи на чьи-то локоны, если не щуриться и не пытаться разглядеть деталей. А потом Зевран тянет его на себя, привстает на цыпочки, закидывая руки ему на шею, и целует — тепло, глубоко, нежно и сладко, так, как тогда, в сентябре, прощаясь, только на этот раз они не прощаются, а, похоже, только отходят от февральского холода, нахохлившиеся до этого, похожие на двух воробьев, и Дайлен, сжимая чужие (родные) плечи пальцами, осторожно делает шаг по направлению к стене. Зевран чуть смеется ему в губы, они цепляются зубами, смеются уже вместе, и ветер даже затихает, не мешая и не нарушая миг, где помимо них двоих только шум проезжающих мимо заправки машин и приветливый голос из колонок на левой стороне здания. Девчонка Линда, с ядерно-синими волосами, уверено несущая огромную желтую коробку в руках, останавливается рядом с ними, точно посреди разъехавшихся в стороны дверей, хмыкает, а потом говорит: — Вы не околейте тут, парни. Кофе у нас еще полно. Он, найдя в себе силы оторваться от зеврановых губ, зарывается носом в чужую макушку (Зевран все еще без шапки, идиотина!) и выдыхает так счастливо, что, кажется, Зевран как-то весь тает и прижимается к нему ближе. Не то чтобы объятия в холодных куртках — это так приятно, но почему-то так сложно просто разжать руки и отступить на шаг, невозможно почти. — Ты спрашивал, есть ли мне с кем праздновать Валентинов день, — бормочет он в светловолосую макушку, зная: Зевран слышит. — Есть. Но только если ты пообещаешь больше никуда не уходить. Зевран на секунду замирает, словно обдумывая что-то, взвешивая все за и против, а потом снова тянется к его губам, и это — лучше всяких слов и всяких сухих «да» или «нет». — Обещаю, — шепчет Зевран. — Пока сам не прогонишь. — И не надейся. Они снова сталкиваются зубами, но не то чтобы это их волнует.

***

— У тебя пальцы не отпадут? Зевран, все еще увлеченно клацая что-то в телефоне, только хмыкает в ответ на его реплику. Дайлен тянется к призывно торчащей зеврановой пятке, но та быстро исчезает, стоит ее обладателю понять чужие намерения. — Кому ты там так строчишь? — Курту. Он вскидывает бровь, ожидая объяснений, но Зевран все еще печатает, так что не видит его гримасы. — Курт? — Ага. Очень хороший друг, почти как брат, наверное, — Зевран, наконец, заканчивает писать, неблагодарно закидывает телефон на кресло и возвращается к нему в объятия. — У его сына, Джекки, скоро день рождения. Я волнуюсь, как бы он не нашел подарок раньше времени. Он с радостью принимает Зеврана в свои объятия, обхватывает его всеми конечностями, как большой костлявый осьминог, и Зевран смеется, не сопротивляясь, наоборот, обнимая его за руки в ответ. — Это ты у них пропадал так долго? — Ага. Он утыкается носом в зевраново плечо, вдыхает особый зеврановский аромат, жмурится довольно, но вместо каких-нибудь нежностей неожиданно (даже для самого себя) спрашивает: — А что ты вообще забыл в Австралии? Зевран тихо хмыкает. — Работал, конечно же. — Я… я не знаю, кем ты работаешь. Зевран урчит, когда он оставляет виноватый поцелуй на его шее. — Я архитектор. Клиент попался принципиальный, пришлось ехать и контролировать строительство дома. Курт работает со мной. — О, вот оно как. А кто у него помимо сына? — Жена, Долорес, да и все. Но семья у них замечательная. Хотел бы я вас познакомить. Он неожиданно вспоминает кое-что очень важное. — Кстати о семье. Он тихонько откашливается в сторону, испытывая некую неловкость. Наверное, потому, что говорить об этом, лежа голыми в постели после просто идеального секса, — очень странно, но все-таки необходимо. — М-м-м? — Дело в том, что я уже сказал маме, что побуду с ней в праздник и на выходных, — он немного сконфуженно отпускает Зеврана, чтобы видеть его реакцию. — И… ну… — Ничего страшного, — тот фыркает и прижимается к его плечу щекой, забавно коверкая от этого слова. — Я подожду тебя. Никуда не денусь, обещаю. Он делает глубокий вдох. — Нет, Зев, ты не понял. Я… хочу, чтобы ты поехал со мной. Зевран в любопытстве приподымает одну бровь, а потом широко улыбается — и в пару мгновений оказывается сидящим на дайленовых бедрах. — Значит, ты хочешь познакомить меня со своей матерью, — урчит он, удобно располагая ладони на чужой груди. — Можно ли считать это признанием в любви? Дайленово лицо становится похоже по цвету на полотенце, брошенное где-то в коридоре по пути сюда (совместное принятие душа не способствовало снятию возбуждения, скорее с точностью да наоборот), — такое же красное. Он даже не сразу находит, что ответить, — а потом Зевран просто целует его в уголки губ, очень нежно и заставляя кожу головы покрыться мурашками. И, когда он уже собирается разомкнуть губы, чтобы хоть что-то сказать и объяснить, что он, в общем-то, ничего от Зеврана не требует, и тот может остаться, если хочет, и вообще, он глупый и, возможно, много что не так понял, принял желаемое за действительное или вовсе пристал тут к честному человеку со своими абсолютно не нужными чувствами… но губам разомкнуться не дает указательный палец, осторожно прижатый сверху. Зевран будто бы читает весь поток торопливых мыслей в его голове, улыбается и шепчет так просто, словно заказывает кофе на той самой заправке, куда они поехали, едва Натаниэль перестал их ругать на чем свет стоит: — Я тоже, Лен. Я тоже.