***
Таджима довольно потянулся, заканчивая тренировку. Все шло на редкость замечательно — первые группы, отправленные на отлов Сенджу с помощью нового гендзюцу, вернулись с успехом и, судя по довольным лицам, всё прошло более, чем хорошо. Учиха прикрыл глаза и прислушался к тому, что происходило с той стороны связи — оттуда тянуло лёгкой дымкой эмоций, которые можно было перевести, как тяжёлый, усталый вздох. Сенджу будто обречённо говорил: именно этого я и ждал. В этих эмоциях было много безнадёжности и в то же время злой… упёртости, наверное. Такое часто находило на главу вражеского клана в их поединках. Это значило: мы ещё посмотрим кто кого. Таджиме нравились эти чувства, они будили азарт и желание поиграть. Может, стоит навестить Сенджу? Он давно не заглядывал в его сны. Этой ночью Буцума вновь порадовал Учиху ледяным дождем, напряжением и тревогой. И болью. Сенджу брел через лес из последних сил, шатаясь и спотыкаясь; сон был пронизан запахом усталости и крови. Таджима почти на себе почувствовал — чакроистощение, большая потеря крови, раны на груди, в левом боку и правом бедре, ломота в костях, говорящая об отравлении… Похоже, в такую погоду Сенджу особенно не везло. А еще здесь Буцума снова был молод. Таджима вышагнул из тени дерева прямо перед уставшим шиноби, и ухмыльнулся, когда Буцума отшатнулся от него. Он ошарашенно замер, широко распахнув глаза, мёртвой хваткой сжав кунай — узнал. Может и не до конца, лишь то, что было связано с прошлым сном, но узнал. И уж кого-кого, а его он здесь явно не ждал. — Ну, здравствуй, Буцума. Ты снова замёрз? — с улыбкой спросил его Таджима. Тот хрипло и нервно выдохнул, издав какой-то лающий, захлебнувшийся звук, словно хотел выругаться, но дыхания не хватило. Дышать ему было тяжело. Учиха прислушался к ощущениям, и понял, почему — лёгкие у Сенджу словно бы горели, начиналось воспаление. То ли яд так сказался, то ли погода… Но если это воспоминания, интересно — как он потом лечился? В этот период времени Таджима не помнил, чтобы враг пропадал надолго. Скрутить его было просто: Сенджу беспомощно трепыхнулся в руках, и обмяк, тяжело, с хрипом дыша. Таджима подхватил его, с тревогой замечая, что сознание шиноби плывет, утекая в бред — возможно, он плохо осознает происходящее. Значит — традиционный клановый метод согреть. Вдох — насытить воздух в легких чакрой — и выдохнуть в рот Сенджу. Тот дергается, пытаясь оттолкнуть, но не с его нынешними силами… А реальность сна послушно сменяется, и вместо струй ледяного дождя вокруг встают стены теплого дома. Его спальня, горящая жаровня и мягкий футон… Буцума смотрит ошалелыми глазами, снова пытается вырваться, и не может — веревки оплетают его. Он что-то хрипло бормочет и ругается, но кажется, принципиально не собирается с ним разговаривать сегодня. Молчаливый Сенджу, это интересно. Таджима вновь прижимается к нему, целует, наполняя лёгкие жгучей огненной чакрой, выжигая заразу и воспаление — это не опасно, если делает мастер Катона с хорошим контролем, но Сенджу под ним выгибается, мычит, пытаясь отвернуться и вырваться — неприятно и жжётся. Горячо-горячо-горячо! Буцуму трясёт и выгибает, и кажется, что Учиха собрался сжечь ему лёгкие. В этот раз он, похоже, его всё-таки убьёт. Почему — так? Почему не просто ударом куная? Горячо, горячо до самых кончиков пальцев, кажется, сейчас он просто вспыхнет и сгорит… тяжело думать, и не вспомнить даже, как в прошлый раз выбрался… смутно мелькает в сознании что-то, поспешно задавленное, что-то важное, связанное с этим Учихой… он же встречал его, точно встречал… Эй, когда Учиха успел раздеться? И раздеть его? Он замирает, накрытый чужим телом, как одеялом, не понимая, что происходит… а Учиха в последний раз властно ловит его губы, обжигая чакрой, и соскальзывает ниже, заставляя тихо вскрикнуть — больно. Рана болит и дергает начинающимся воспалением, и Буцума, не веря своим глазам, смотрит, как Учиха касается этой раны губами, окрашивая их сочащейся кровью, и лижет узким языком. Решил напиться крови Сенджу? Тот улыбается, сверкнув острыми зубами. И снова склоняется к ране. Он вздрагивает и дёргается, когда рану обжигает горячим, намного более горячим, чем вообще возможно, языком. Но Учиха держит стальными руками, не позволяя отстраниться. Горячо! Слишком горячо! Но не больно. Странно. Только жарко… и он судорожно всхлипывает, пытаясь вывернуться из рук Учихи, чувствуя то, что не должен чувствовать в руках врага — головокружительно сладкую волну, прокатывающуюся по телу, уносящую боль… Не выходит. Он слишком устал, слишком слаб в этот миг, а Учиха обжигает дыханием живот, забирается языком во впадину пупка, соскальзывает ниже… Буцума хватается за плечи врага, не замечая, что верёвок уже нет. Становится совершенно не важно, кто и зачем дарит ему эти ощущения. В голове цветут вспышки праздничных фейерверков. Таджима улыбается, вылизывая глубокую рану, и та на глазах затягивается — Сенджу уже ничего не соображает, податливо выгибаясь в руках. Отзывчивый на ласку, позабывший обо всем, сейчас он неописуемо хорош. И можно взять его, не заботясь о веревках, о том, чтобы удержать и не дать напасть. Эта власть… Власть над сильным врагом, который добровольно отдается в руки… Жаль, что это лишь сон. Но когда-нибудь он добьется этого в реальности…***
Ночь в борделе полна звуков — не то, что ночь в лесу, и эти звуки не несут угрозы. В нижнем зале развеселая пирушка, за одной стеной женский голос поет о любви, за другой шумно занимаются любовью. А он вцепляется зубами в свои пальцы — тишина здесь никого не удивит, в отличие от глухого звериного воя. Девушка спит — спокойно и безмятежно. А он дышит на счет, унимая дрожь, глаза жжёт, и по щекам течёт что-то жгучее и горячее. «Наивный дурак!» Сколько он слышал таких историй? Простой и понятный план — соблазнить шиноби вражеского клана, заморочить ему голову, а потому подговорить на пакость своему клану. Привычная работа медовой куноичи. Вот только, Учиха с их шаринганом и чутьем на ложь обычно на такое не попадаются. Нормальные Учиха. Рин и тут сумел отличиться. …Развесил уши! Похвалили его, посочувствовали, и тут же растаял, как воск — лепи, что хочешь… А ведь их всех предупреждают, учат — идёшь в бордель, будь осторожен! Мало ли, кто, мало ли, что… но нет же! Он же Ходячая Беда! Чуть не стал предателем своего клана! Что же ему теперь делать?.. Сердце бьётся глухо и больно, будто кто-то вогнал в грудь зазубренный кунай и проворачивает, проворачивает, проворачивает… Боги, как же больно! Его сознание словно дробится на острые осколки, и он остается в пустоте, один, не имея ни опоры, ни знака… Или… У него есть знак. И есть опора — вечная, нерушимая, как небесная твердь… Это долг. Долг перед кланом. Долг, которого не отменяет никакая душевная боль. Нужно успокоиться, взять себя в руки. Что в таких случаях надлежит делать? Вспоминай, ведь этому всех учат, и тебя учили! Успокоиться, взять эмоции под контроль. Оценить ситуацию, составить план. Что должен сделать шиноби, обнаружив шпиона? Убить — или использовать. Убить — нерационально. Он ищет бумагу, тушь и кисть, пишет, тщательно контролируя почерк — чтобы рука не сбилась с когда-то скопированных движений мастера-каллиграфа. «Любовь моя, прекраснейший цветок… не в силах забыть… не могу расстаться… буду жить ожиданием встречи…» Вот так. Оставить письмо в изголовье. Собраться. И тихо уйти.