Стеклянный дом

Игра не окончена. Игра никогда не кончается; по эту сторону тепловой смерти финишной черты нет. Так что победителей тоже быть не может. Есть только те, кто еще не проиграл. — То, что вы называете любовью — это костыль. Вначале он был похож на радужные крылья, дарящие вам ощущение парения. Как правило, это состояние сознания, сопровождающееся его резким сужением, длится от трех месяцев до полугода с начала знакомства. Этот период заканчивается, выброс адреналина в кровь снижается, происходит медленная, но неизбежная трансформация. Теперь вы опираетесь на этот костыль, чтобы идти, он облегчает выполнение ваших жизненных задач, поддерживает в минуты нерешительности, слабости и усталости. Чаще вам кажется, что вы всем довольны. Иногда даже счастливы. Но за вами вечно следует Тень. Ее невозможно отогнать, и я объясню вам, почему. Подсознательно вы понимаете, что с самого начала, на стадии — простите мне поп-терминологию, я прочитала об этом в женском журнале — конфет и букетов, уже тогда вы начали выстраивать эти отношения из смешанных мотивов. — Смешанных? — Мягкий эвфемизм для слова «ложных». — Ты рассуждаешь очень цинично. В особенности для такой юной девушки. — Ничуть, всего лишь трезво. Здравый смысл — традиционная английская добродетель, не так ли, доктор? У вас приятная улыбка. Сейчас у вас такая приятная улыбка. Мне нравится смотреть, когда люди улыбаются. Словно крупицы солнечного света проникают сюда, в мою комнату без окон. Я живу в комнате без окон, а вы, доктор, приносите сюда солнечный свет. Я прошу вас, приносите его чаще. — Боюсь, что это невозможно. Видишь ли, сам наш разговор… По сути, я вообще не должен был… — Нарушать правила? — Да, нарушать правила. Твой дядя… — Милый дядюшка Рудольф. Всю жизнь протестует против консерватизма своих родителей, наряжаясь в женские платья. Он такой забавный в них. — Ты видела своего дядю в женском наряде? — Да. — Когда это было? — Когда он привез меня сюда. — Но тогда он был одет в мужской костюм. — Совершенно верно. — Почему же ты тогда говоришь?.. — Потому что я умею не только смотреть, как вы, доктор, но и видеть. А потом складывать два и два. Это очень простая арифметическая задача. Арифметику изучают в школе в начальных классах. Но я никогда не училась в школе, об этом позаботились взрослые, включая дядю Руди. Мы все находимся в плену внешних обстоятельств, поэтому мне пришлось научить саму себя. Вы учились на психиатра, Фрейд, Юнг, Фромм, Локк, Бертран Расселл… У вас были наставники и авторитеты, поэтому вы стали таким хорошим специалистом. А у меня есть только я. Каким специалистом я смогу стать, доктор? В чем я буду специализироваться? В изучении своей комнаты без окон? — Это очень прискорбная ситуация, но ты должна понимать, что она сложилась в результате… — Да, я знаю, я совершила очень плохие вещи. Я всех огорчила. — Ты это знаешь или ты это понимаешь? — Вы не находите, что разница не более чем семантическая? — Видишь ли, если ты осознаешь это лишь… — Да-да, если я осознаю порочность своих поступков лишь абстрактно, то я — клиническая психопатка. А если нет, то меня можно выпустить наружу, к людям. Но меня не выпустят наружу, к людям. Я поняла это уже через год, как тут очутилась. Тогда здесь был другой доктор, такой высокий, с черными усами. Он потом уволился. — Он не уволился, его уволили и посадили в тюрьму. — Правда? Я не знала. — Он проник к тебе и попытался тебя задушить. — Мне казалось, это просто такая игра. Нет таких игр? Вероятно, нет… До меня никто не дотрагивается, а тот человек дотронулся, как будто правила поменялись, только мне не понравилось, потому что у него были потные руки и ужасно воняло изо рта, фу… Вы не знаете, когда дядя Руди меня навестит? Он не говорил об этом? — В свой последний визит он не выражал такого намерения. — За столько лет… — Мне очень жаль. — Вы уже это говорили. — Нет, вряд ли. Я еще этого не говорил. — Значит, подумали. Разве это не одно и то же для восприятия, если слышно по лицу? — Слышно? — Слышно, видно… Называйте, как хотите. А мама с папой? Они приедут? — Боюсь, что… — Ах да, я же умерла. Я и забыла. — Ты не… — Нет-нет, все в порядке. Просто им сказали, что я умерла. Они, наверное, плакали на моих похоронах. Я никогда не была на похоронах. Я бы хотела побывать, чтобы посмотреть на цветы. Мне нравятся такие мелкие желтые цветы, они пахнут… Как невинность. Я это помню. У нашего дома росло множество полевых цветов. Интересная традиция — дарить цветы объектам своего вожделения. Приносить мертвых представителей одного вида другим, чтобы вступить в сексуальную связь. Вы покраснели. Почему? — Меня немного смутило, что ты, в своем возрасте… — Не беспокойтесь, я ни с кем не вступала в сексуальную связь, знаю об этом лишь теоретически. В нашей стране это неприемлемо и считалось бы преступлением, хотя в других странах в этом возрасте меня могли бы уже выдать замуж и получить за меня стадо баранов. Все относительно, не так ли? А Майкрофт? — Что? — Он тоже считает, что я умерла? — Я не знаю. — А вы можете узнать? — Э, видишь ли… Я могу попробовать, но сначала мне нужно проконсультироваться со своим руководством, допустимо ли сообщать тебе такую информацию. — Но разве я не имею права знать, считает ли мой брат меня мертвой? Нет такого закона, который запрещал бы мне знать. — Да, ты права. — И нет такого закона, который запрещал бы ему знать, что я жива. Это негуманно! Нужно обязательно сказать ему, что я не умерла. Чтобы он перестал страдать. Вы же врач, вы должны облегчать человеческие страдания, это ваш долг. — Что ж, в твоих словах есть смысл. — И тогда, если вы исполните свой долг, мы сможем с ним встретиться. Шерлок еще несовершеннолетний, но Майкрофту скоро исполнится двадцать один год, и он мог бы приехать, если бы попросил. Я по нему очень скучаю. — Тебе не хватает брата? — Он мог бы украсить мою комнату. — Что ты имеешь в виду? — Он очень красивый. — Красивый? — Да. Почти, как я. Примерно на восемьдесят процентов. Шерлок — намного меньше, от силы на сорок пять. Возможно, с возрастом это изменится. Но его потенциал не выше пятидесяти пяти процентов. Я полагаю, это генетически обусловлено. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. — Что же тут непонятного? Все живые существа биологически неравны. Так вы поможете мне? И Майкрофт приедет сюда? Я хочу, чтобы он смеялся, когда меня увидит. Шерлока я всегда могла рассмешить. — Извини, но мне пора идти. — Пожалуйста, доктор Тревельян, приходите еще. — Я… я не уверен, что… — Помните про солнечный свет. — Я постараюсь. — Улыбнитесь мне. Да, вот так, хорошо. Я буду называть вас «доктор Солнечный свет». И попросите кого-нибудь принести мне гигиенические прокладки или тампоны. К вечеру или ночью у меня должна начаться менструация. Впервые, раньше еще не было. Вы выглядите смущенным. Я опять не понимаю, почему? Это же естественный процесс. Отторжение функционального слоя эндометрия. Врачу должны быть известны такие вещи, даже если он специализируется на психике. — Да, конечно… Хорошо, я обязательно скажу, чтобы тебе принесли… — И пусть включат телевизор, видите, он стоит вон там, в углу, за моим стеклом. Я смотрю шоу про инопланетянина, который любит кошек и живет в человеческой семье. Все время пытается съесть кота! А ему не позволяют, потому что хозяева привязаны к своему питомцу. Хозяева всегда привязываются к своим питомцам, и что любопытно, это лишь возрастает со временем. А между представителями одного вида наоборот, часто ослабевает. Остается лишь сила инерции, привычка и рутинное существование, эмоционально приемлемое, но уже не приносящее прежней радости. Не стоит недооценивать адреналиновое голодание, оно истощает человеческие ресурсы. Некоторых оно приводит к депрессии. Другие начинают искать ненужный риск, даже готовы отправиться на войну. Вы не уходите на войну, лишь угнетены тем, как обстоят дела между вами и вашей женой. Все стало таким серым… Не грустите, это можно легко исправить с помощью развода. — Я вовсе не собираюсь… И я совсем не грущу. — Разве? А почему вы тогда столько выпили накануне вечером? — Почему ты решила, что?.. — Потому что я умею видеть! Покрасневшие глаза, опухшие веки, набрякшие мешки, бледность кожных покровов, легкий тремор рук и головная боль, вы часто морщитесь и дотрагиваетесь до висков, трете лоб, онемение шеи и затылка легко понять по напряженному положению шеи, почему все смотрят и никто не видит, это же элементарно. Мне включат телевизор? — Да, я попрошу. — Спасибо, вы очень милый. Доктор Солнечный свет. Жаль, что ваша жена этого давно не замечает. — Не говори, пожалуйста, больше о моей жене. — Простите, я не всегда знаю, о чем можно говорить правду, а о чем — нельзя. У меня же нет мамы и папы, меня никто не учит. Я наблюдаю за семейной жизнью по сериалу с инопланетянином. — Это сериал «Альф»? — Он мне нравится, там часто плачут. — Плачут? Ты хотела сказать — смеются? — Да. Я все время забываю, что это не одно и то же. Когда вы придете в следующий раз, то объясните мне разницу? — Если я смогу придти. — Конечно, «если». Я же не могу вас заставить. Я просто буду сидеть здесь совершенно одна, без мамы и папы, без дяди и своих братьев, буду сидеть, смотреть телевизор и ждать, ждать… До свидания, доктор Тревельян. — До свидания. Он уходит, и в опустевшем пространстве остается только эхо. Ее разум кричит, не смолкая никогда, даже во сне, кричит так громко, что если бы она не отправила его далеко-далеко, летать высоко-высоко, то сошла бы с ума. Люди считают ее сумасшедшей, но они, как всегда, ничего не знают и не понимают, разница в данном случае — вовсе не семантическая. Скоро ей включат телевизор. Понятие «скоро» бессмысленно, но ей нужны понятия, чтобы думать. Когда она была совсем маленькой, то пыталась не думать, но у нее ничего не получилось, иногда ей кажется, что она слышала свой мозг, еще находясь в материнской утробе. Когда она играла на скрипке, он не становился тише, но звучал иначе, спокойнее, словно опускался под воду, под глубокую-глубокую воду, сине-голубую воду, но не задыхался, пуская пузыри, а мерно-мерно дышал. Дремал. Постепенно воды становилось недостаточно, поэтому она отпустила его в небеса, как воздушный шар, и с тех пор он затерялся среди облаков, сине-фиолетовых, сине-черных, черно-черных ночных облаков, и она слышит только далекое эхо. Когда она разговаривает с людьми, то звучит лишь ее собственная речь, переведенная на обычный человеческий язык, который они могут понять. Мир вокруг нее спит. Она бодрствует, одна во всем свете. — Одна, — говорит она. У эха этого слова — странный привкус, горчащий на языке, как будто она верит в одиночество или выпила противное лекарство. Она бы выпила лекарство, но не больна. Просто все двигаются слишком медленно или вовсе стоят на месте, поэтому им кажется, что она бежит. Но она не бежит. Она — летает. -- — Что ты читаешь? — «Когда порой совсем я забываю, Что значит близость, и любовь, и дружба, В безумии рассудок я теряю, Тоску безмерную беря к себе на службу». — Чьи это строчки? — Руми. — Звучит очень возвышенно и лирично. — Звучит математически точно. — Поэзия? — Абстракция образа расчленена на конкретные составляющие, алгоритм соотносится с ритмом, а строчки геометрически элегантны. — Любопытное рассуждение. — На самом деле оно не ново. Еще Анри Пуанкаре пытался вывести взаимосвязь между самой абстрактной из наук и человеческими эмоциями, лежащими в основе стихосложения. Я пытаюсь постигнуть эмоции через поэзию. — Тебя интересуют человеческие эмоции? — Не очень, но я нахожусь в вечном поиске контекста. — Что ты имеешь в виду? — Преимущественно я имею в виду своего брата Шерлока. — Прости? — Простить означает «забыть в своем сердце». — Боюсь, я не понимаю… — Боюсь, что я — тоже. Но мне так объяснили. — Извини, но мне показалось… Да, я вижу обложку твоей книги. «Рассуждения о метафизике», Готфрид Вильгельм Лейбниц. Это ведь не сборник поэзии. — Конечно, нет. — Тогда почему?.. — Я читаю Лейбница там, где вы меня видите, и читаю Руми там, где вы меня не видите. — И где же я тебя не вижу? — Догадайтесь. — Я не очень в этом силен. — И не только в этом. — Что? — В уме, доктор Тревельян. Я читаю сборник поэзии в уме. Книга попалась мне, когда я жила дома, я ее прочитала и теперь могу перечитывать, когда захочу. Все, что я вижу, все, что я узнаю, остается здесь, в моем разуме. Вы слышали о «чертогах разума»? У каждого, кто их выстраивает, они выглядят по-своему, мои… В любом случае, вы не можете ничего забыть, если только не будете очень стараться. Вы узнавали насчет моего брата Майкрофта? — Пока нет. — А вы поговорили со своей женой? — Послушай, я же просил тебя… — Простите, я не хотела вас обидеть. Просто мне грустно. — Почему тебе грустно? — Потому что сегодня вам еще грустнее, чем было в прошлый раз. — Вовсе нет. У меня отличное настроение. — Тогда я очень рада за вас. — Правда? — Да, вы же мой друг, я могу радоваться вашей радостью, грустить вашим горем, усиливать ваши эмоции своими эмоциями, между нами существует эмпатическая связь, и я отражаю ваше настроение, как зеркало. Видите, как блестит зеркало? — Что с тобой? Что происходит? Почему ты?.. — Я показываю вас, доктор. — Но ты плачешь! — Я в точности отражаю ваше настроение. — Но я же сказал тебе, что у меня отличное настроение! — Я показываю то, что происходит у вас внутри, то, что происходит на самом деле за трескающимся фасадом, глубину и отчаянность вашего страдания, вашей депрессии, вашего ощущения опустошенности и безмерной тоски каждого невыносимого дня этого пустого, лишенного любви, серого существования… — Прекрати! Прекрати это немедленно! В этот раз он убегает. В ее комнате нет не только окон, но и зеркал, она может видеть себя лишь в стеклянной перегородке, которая не всегда точна в формулировках, поэтому лучше проверить догадку руками. Она дотрагивается до своего мокрого от слез лица, и ее присоленный рот ей отвечает. Все верно, она улыбается. Играть с людьми довольно увлекательно и позволяет ей не умереть со скуки. Она слышит эту мысль и прекращает улыбаться. Иногда ей хочется быть кем-то, для кого «умереть со скуки» — это метафора. -- — Нет, даже не пытайтесь. — Почему? — Это бесполезно. Вы же читали отчеты предыдущих специалистов и должны знать, что никаких результатов они не добились. — Но это новый препарат, из числа самых последних разработок. — Что ж, научный интерес я могу понять, поэтому если вам хочется провести на мне эксперимент… — Как ты могла такое подумать? Я всего лишь хочу помочь тебе. — И я вам за это благодарна, но синаптическая блокада ничего не дает. Препаратов, способных блокировать мой мозг, не существует. — Ты опять плачешь… Не плачь, пожалуйста, я уверен, что-нибудь можно… — Я действительно плачу? А я думала, что смеюсь. Мне показалось, что это хорошая шутка. Про блокировку мозга. Нет? Вы не думаете, что она смешная? — Мне вообще не кажется, что это повод для веселья. — Шутка и повод для веселья — это не синонимы. А если вы хотите мне помочь, то выясните насчет моего брата Майкрофта. Очень важно, чтобы он знал, что я жива. Очень важно, чтобы он пришел меня навестить. Очень важно, чтобы я могла с ним разговаривать. У меня сердце разрывается от тоски, когда я думаю о нем. Вы же не хотите, чтобы я умерла от разбитого сердца? Ведь это вовсе не метафора, такие случаи известны медицине. — Конечно, я не хочу, чтобы ты умерла, тем более от разбитого сердца. — Тогда сделайте то, о чем я вас прошу. Не дожидайтесь разрешения управляющего, а найдите его сами и расскажите ему. Пусть он обо мне думает. Я хочу стать его идеей. Я боюсь, вдруг он меня совсем забыл. — Я не думаю, что тебя можно забыть. — Можно забыть что угодно, мозг — не всегда надежный инструмент. Или напротив, очень надежный. Травма способна спровоцировать амнезию, облегчающую боль потери, а я знаю, что травмировала его, хотя и не так сильно, как Шерлока. — Ты раскаиваешься в этом? — А если я не отвечу на ваш вопрос, вы не станете помогать? Недорого же стоит ваша мораль. Вы — жестокий человек. Теперь я понимаю, почему жена вас больше не любит и почему вам изменяет с вашим отцом. — Что?! — Уйдите, доктор Тревельян, я не хочу вас сейчас видеть. Вы меня очень расстроили и разочаровали. — Но… То, что ты сейчас сказала… — Я больше вам ничего не скажу, если не хотите мне помогать. Уйдите! Вы злой, вы плохой, вы жестокий! — Подожди, подожди, я прошу тебя… Я обязательно… — Уходите, не то я закричу! Мамочка, мамочка! Аааааааааа!!! Она визжит, и вопит, и орет до хрипа, из ее горла выжимаются такие звуки, на которые она не считала способной свои голосовые связки, и это самая смешная шутка за годы, и будь она проклята, если ее «доктор Солнечный свет» не явится в следующий раз с отчетом, что выполнил, наконец, ее поручение. Она заключила сама с собою пари, что заставит его сделать это быстрее, чем заставила первого психиатра потерять над собой контроль и ворваться к ней за стекло, чтобы голыми руками придушить большеглазую малютку. Тот опыт немного разнообразил ее бесцветные стылые дни, и она начала играть постоянно. Каждый ее новый эксперимент проходит все удачнее, и ей хочется, чтобы ее за это похвалили, поэтому кладет руку на голову и гладит себя по волосам: — Ты такая красивая, Эвр. Потом она вспоминает, что в понятие красоты обычные люди закладывают совсем другое, мимолетное, проходящее, субъективное и телесное. Дураки. Впрочем, некоторые дураки оказываются удивительно умны каким-то нутряным, подспудным умом сжимающихся потрохов и дрожащих поджилок, костным умом, знающим больше головного мозга, древним, разделенным среди представителей вида умом, что выварился в их крови эволюцией, научившей травоядных животных не вступать в схватку, если они недостаточно сильны, а бегать от хищников. Глупый дядюшка Руди так и не навестил ее за все годы и ни разу не разговаривал с нею. Как мудро. Но Майкрофт… Ее умненький старший братец не устоит перед соблазном проверить, насколько же он умен. Она — пряничный домик для этого вечно голодного сластены. И он придет к ней. Она пропускает пальцы сквозь длинные пряди, представляя, что это делает кто-то другой. — И тогда, — говорит она, — я тебя съем.