Стеклянный дом

Я очень хотел с ней поговорить. Просто не нашел подходящего алгоритма. У Шерлока заострились скулы и потемнели волосы. Тощие руки в беспрестанном движении, коленки разбиты, одежда неряшлива, он собирает синяки, пыль и грязь, как золотые монеты, и носит их с собой. Предметы вертятся в его длинных пальцах со сверхсветовой скоростью. Глаза серебрятся, натыкаясь на вещи, удерживающие его внимание дольше пяти секунд. Он хочет знать все обо всем. Больше всего он хочет знать, что он прав. Невесомый и полупрозрачный, он никогда не стоит на месте, ему необходимо бежать, и он мчится вперед, пока не наткнется на препятствие. Спотыкается, морщится от боли, потирает ранки и ссадины, всасывает опыт, как молочный шоколадный коктейль, и бросается дальше. Он боится, что если остановится, то упадет. Или что карусель, на которой он катается, разлетится на части, а он еще не успел наездиться всласть. Нет, не карусель. «Чертово колесо». Аттракцион для самых отважных, кидающихся на абордаж. И Шерлок на самом верху колеса, в кабинке, которую раскачивает сам. Смотрит сверху на землю и видит, видит… Он разбирает мир на детали и оставляет за спиной в разобранном виде, но иногда соединяет кусочки паззла уже в новом порядке — как будет лучше, как принесет больше пользы. Так, как будет правильно по правилам той реальности, которую он соглашается признавать. Возможно, он хочет делать для людей что-то «хорошее». Помогать овечкам хранить их сонный покой в загоне. Возможно, он ждет признания и благодарности. Даже мечтает о том, чтобы его любили. Фантазер. Управляющий, принесший Эвр глянцевый прямоугольник цветной бумаги, говорит: — Твой старший брат разрешил показать тебе эту фотографию. Свою Майкрофт не передал. Значит, придет к ней сам. Через год, через два, через три. Но он придет к ней. А пока она будет ждать. А пока она будет играть с другими. Эвр улыбается человеку. Как девочка с коробки печенья, которое выпускалось в Англии до Второй мировой войны. Розовые перламутровые щечки. Эмалевые голубые глазки. Теплое сливочное послевкусие. — Большое спасибо, сэр. Вы ужасно милый. Человек не осознает, что начинает улыбаться в ответ. Как вскрытая жестяная коробка. Спохватывается: — Но я должен забрать снимок после того, как ты посмотришь. Эвр совершает метаморфозу. Теперь она улыбается, как девушка, в которую человек был влюблен на первом курсе университета. Юность, свежесть, ночные безумства, отчаянные поступки, весенний ветер в голове, бла-бла-бла… — А это обязательно? «Давай прогуляем сегодня лекции… » Он колеблется: — Твой брат велел… Эвр заговорщически понижает голос: — А мы ему не скажем. Это будет только нашим секретом. Но это не один ее голос, а голоса всех женщин, глядя на изображения которых человек мастурбирует и испытывает оргазм. Она медленно проводит пальцем лицу Шерлока. По острым скулам, стиснутым настороженным губам. — Эта бумага, м-м-м… Мне нравится трогать. Как приятно, она такая гладкая… Чудесное ощущение. Пожалуйста, о, пожалуйста, я могу оставить себе? Пульс человека учащается, зрачки подъедают радужку. Стекло не мешает Эвр слышать, как бурлит его кровь, приливая к паху. — Да, — сипло отвечает он, — да, да, да… A la fin, c'était facile. -- Такие же светлые глаза, но другого оттенка. «Какой холодный блеск, — думает она. — Температура абсолютного нуля… Долго же ты выкручивал термостат». Она знает, что остальные видят в них лед. Она видит… Кончики ее пальцев погружаются в талую воду за стеклом. Он не моргает, и его зрачки не расширяются, пока он пытается понять, что означает ее жест. Его глаза лгут. Двадцать процентов, всего двадцать процентов против восьмидесяти, но они заставляют его притворяться. Все время. У него очень прямая спина. Очень прямая шея. Он носит стальной панцирь, который сомнется, как конфетный фантик, если найти слабые точки. Большинство из них ей известны. Он угнетен собственным разумом и кропотливо выстраивает против него защиту, слой за слоем, слой за слоем, пока маленький мальчик не потеряется в лабиринте. Он не отправляется ввысь к облакам, а берет себя за руку и отводит в дремучий лес, дальше, дальше, глубже, глубже и темнее. Он всегда этим занимался, потому и ел так много, пытаясь спрятаться в собственном теле. Теперь его роль — «как важно быть серьезным», прямо по пьесе Оскара Уайльда. Как важно быть важным. Теперь его роль — человек без сердца. Глупая роль. Требует слишком много усилий. Вечно приходится стоять на страже у собственной клетки, щелкая хлыстом. Ему следовало пойти не в политику, а в актеры, чтобы изображать других людей профессионально. Веселее провел бы время. Эти двадцать процентов, которые он не признает, управляют его жизнью. Незнание всегда дергает человека за ниточки. Оно-то и доведет его до сердечного приступа в возрасте… Хотя какое ей дело до его сердца и до того, когда он умрет? На нем темный костюм, как будто он все еще в трауре. Он был привязан к дядюшке? Свежая, положенная наискосок, складка у рта говорит о том, что он скорбит о потере близкого родственника, чей коэффициент интеллекта был меньше, чем в одном его мизинце. Пресловутая сентиментальная привязанность к существам другого вида, к теплокровным животным… Но угол, на который приподнят его подбородок, открывает ей то, что он так и остался толстяком в похудевшем теле. Продолжает переживать по поводу своего веса и не упускает возможность выглядеть стройнее в темной одежде, ни столько из-за тщеславия, сколько из-за страха и детских комплексов. Он всерьез озабочен чужим мнением на сей счет. Это вызывает ее презрение. Она в очередной раз убеждается, каким непоправимым дефектом являются эмоции. В числе прочего они лишают человека собственных суждений; их формирует не он сам, а постороннее влияние: других людей, общества, культуры, цивилизации, традиций… И человек неизменно выбирает худшее влияние из всех. Посмотрите на него только! Если бы он руководствовался рассудком, на его представления повлиял бы не конкурс «Мистер Вселенная» или люди на кинопленке, а Сократ, считавший красоту категорией сознания. На худой конец, Аристотель, воспринимавший ее как олицетворение блага. Что делают с ним эмоции? Заставляют видеть вместо вечного сияния — мясо. Бедненький дефективный братец, если бы тебя можно было починить… Словно слыша ее мысли, он приподнимает подбородок чуть выше. Какой подростковый вызов. «Дурачок», — думает она. Ее пронзает странное ощущение, словно в груди на миг появилась воздушная яма, и самолет свалился с потока, дав легкий крен. Объяснимо: ей тоже знакома определенная степень привязанности, ведь он — ее ближайший сородич, гены заставляют признавать существо из своей стаи, в которую объединяются ради сохранения вида. И… Прозрачная стена с предупреждающими надписями, за которой она живет, вдруг обретает объем и вес, а частицы, из которых состоит стекло — атомную массу. Она становится преградой между двумя телами, между хрусткой выбеленной девичьей худобой и мужской плотностью, насаженной на узкий костяк. Удивительно. Раньше она замечала, что обладает телом, только прикасаясь к скрипке и смычку. Бывало, оно досаждало ей, но не настолько, чтобы обращать серьезное внимание. Пожалуй, преграда сейчас даже кстати — она не уверена в том, что не попыталась бы его убить. Ведь теперь это он держит ее на цепи, как дикого зверя, хотя как никто другой должен понимать, что лишь она и есть homo sapiens, а не просто поднявшийся на две лапы гоминид с отвалившимся хвостом. Весь мир должен сидеть в клетке, если ей захочется погулять по улице, а не наоборот. Если бы она верила в справедливость, то назвала бы это несправедливым. Она решает, что должна отомстить ему. Что хочет увидеть его на своем месте. Показать его настоящего в зеркале — испуганного, потерявшего власть, сжавшегося в дрожащий комок. Комок плоти. Мяса. Такого слабого, если им правят эмоции. Мясо, мясо… Почему его присутствие заставляет думать об этом? Это ново и волнующе, как мазок алой краски на сером бетоне. Как создание нового вируса, порождающего болезнь. Она была уверена, что хочет играть только с Шерлоком. Но зачем себя ограничивать, если у нее есть второй брат? Диспозиция ясна: она играет белыми, он играет черными. Ей и начинать. — Ты выглядишь лучше, — делает она первый ход. Теперь нужно ждать. Каждое слово на его языке будет весить тонну и предваряться сложными математическими расчетами. Она не осуждает. Это разумность, осторожность и его прямая специализация. Что ж, посчитаем. «Спасибо» она отметает сразу, это были бы слова обычного человека в необычных обстоятельствах. «Ты тоже» щекочет перышком ее горло, подмышки и бока; было бы забавно, но это не они, это не про них, и требует либо подлинного безразличия, либо истеричного отчаяния на грани сдачи без боя. Осторожно-равнодушное «рад слышать» ближе к делу, но не даст ему возможности покрасоваться. Шерлок бы ответил вопросом, робким и жадным: — Лучше, чем ты меня помнишь? Шерлок тонет под водой, в которой захлебывается его загнанное сердечко… Дайте ему еще лет десять, и он скажет: — Чем кто? Этот, второй, сильнее. Он вместил в себя воду и превратил ее в лед. — «Лучше» — условное понятие, — говорит он. Небольшое бесстрастное наблюдение, идущее вразрез… С чем угодно. Он отвечает на восемьдесят процентов так же, как ответила бы она. Двадцать процентов уходят на отсутствие интонации, означающее ее переизбыток, стиснутый в кулаке. Его тревога так тщательно залакирована, так глубоко загнана, так блистательно отсутствует, что она видит ее в своем сознании как коллапс массивной звезды, в которой до предела сжалось все вещество. — Лучше, чем я предполагала. Помнишь наш старый разговор? — Нет, — отвечает он без соринки времени, втиснувшейся между их голосами. «Да», — говорит ей взмах рыжеватых ресниц. Его веснушки вылиняли. Или она не различает их за стеклом, отделяющим от мира физическую форму, которую она ощутила сегодня как свое тело. — Подойди ко мне ближе, — просит Эвр. — Я хочу тебя рассмотреть. — Ближе нельзя. Это против правил. — А тебе совсем не хочется их нарушить? — Нет, — повторяет он еще быстрее. Дорогой брат. Как весело нам будет играть. — Я соскучилась. — Грубый ход, но ей не хочется загонять себя в рамки. — Мне не хватало тебя все эти годы. — В самом деле. — А ты рад меня видеть? — Я едва сдерживаю свои эмоции при долгожданной встрече. Если бы он был плохим актером, то сейчас бы зевнул. Но он великолепен. Браво. — Я много думала о Шерлоке. — Не сомневаюсь. — Ты больше не присылал мне его фотографий. Он сильно подрос? — С учетом того, что он жив и не страдает карликовой болезнью, какие еще выводы мы могли бы из этого сделать. Фраза в миллиметре от саркастической интонации. Ему трудно себя сдерживать, но он делает это. Она слышит, как свистит в воздухе хлыст. Неважно. Он все равно станцует для нее на арене. Она обтачивает свое лицо, лишая его последних острых углов, которые оставила, когда он только появился перед нею. Теперь она — ребенок. Очаровательный, запутавшийся, безалаберный и смятенный… Девочка со старинной открытки, по рассеянности запершая щеночка за оградой. Щеночек — тяв-тяв! Девочка оборачивается на лай и бежит к нему, чтобы выпустить поскорее и исправить ошибку. — Я так счастлива, что Шерлок жив. — Она нервно теребит кончик косы, заплетенной к его приходу. — И что все… тоже живы. Не знаю, что тогда со мной было, какое-то ужасное помрачение… Он бросает быстрый взгляд на часы. Незаметный взгляд, рассчитанный на то, чтобы она могла его заметить. Ничего, пусть сопротивляется, пусть отражает удары. Так еще интереснее. И она только пробует почву. — Теперь, когда дядя Руди умер, ты скажешь родителям, что я жива? — Нет, — повторяет он в третий раз, но теперь она слышит, как сокращается пробел в его сердцебиении, словно он оплакивает ее не-существование в их жизнях. Значит, это не ложь, и значит, ему горько. Он умеет плакать? Она должна проверить. — Почему ты не хочешь обо мне рассказать? — Потому что так станет еще хуже. — Кому? — Им. — А ты теперь решаешь, как будет лучше для всей семьи? — Эвр, я решаю это уже очень давно. — Его голос плавный, но как будто скрежещет. Улыбка, в которой слишком много зубов. И они острые. — Тебе это нравится? — Она копирует его плавность, но без скрипа. — Решать за всех? — Полагаю так же, как тебе нравится находиться здесь. — Мне не нравится находиться здесь. — Именно. — Я не должна находиться здесь. — Именно. Эвр хочется сказать ему правду: — Я живу под стеклом. — Неужели. Эвр ощущает, как ее брови соединяются. Как безмятежное лицо скользит в одежды недоумения. Она что-то пропускает, не сразу нащупывая логическую цепочку, ведь на самом деле это не логика, а чуждый ей эмоциональный контекст, до сих пор не постигнутый ею до конца. Но уже через миг эхо подсказывает ей правильный вежливый ответ: — И ты связываешь наши обстоятельства? — А я не должен. — Не только как параллельные прямые, но как причину и следствие? — Это для тебя сюрприз. От его манеры превращать вопросы в ответы у нее начинает ныть затылок. — Я знаю, что совершила те ужасные вещи, которые повлияли на всех. Но ты не живешь под стеклом. Ты волен делать, что захочешь. — И чего же я хочу. — Я… — Она растерянно разводит руками, уже сомневаясь, что лицедействует, а не озадачена всерьез. — Я не знаю. — И я не знаю, поэтому просто зависаю с приятелями в кафешке и уплетаю жареную картошку с рыбой. В выходные захвачу Шерлока и рванем в Диснейленд, паренек давно хотел там побывать. Ах да, я забыл, он уже вырос из Диснейленда, тогда двинем поклубиться. Внезапная смена речевых паттернов окончательно сбивает ее с толку. Она моргает, и ресницы кажутся ей тяжелыми. Переизбыток телесности. Даже ее кожа нагревается. — Что? — Ты хотела встретиться со мной, Эвр. — Очень хотела. — Ее девичий голосок — мармелад, и шоколад, она сделана из конфет, и пирожных, и сластей невозможных. Из всего, что он любит: — Как же иначе? Ты — мой брат. — Тогда познакомься со мной. Он чуть откидывает голову назад, талая вода его глаз мутнеет, становясь непроницаемой даже для ее взгляда. Она заигралась и забыла, что он — ее старший брат. Большой. И он тоже умеет видеть. — А ты ничуть не изменилась, — произносит он так медленно, будто протискивает звуки сквозь битое стекло, и его пальцы в крови, и его глупый, перехлестнутый эмоциями, рот в крови, и ему безразлично, и это делает его очень сильным и очень опасным: — Абсолютно… Я знал. Ты не слишком расстроена, что я раскусил твою маленькую манипуляцию? Привыкла, что это легко? Что все остальные проглатывают, не жуя? Но я — не все, Эвр. Я ношу лицо каждый день, поэтому знаю, когда оно фальшивое. И если ты показываешь его другим, я запрещу людям на тебя СМОТРЕТЬ! Он почти дрожит, но это дрожь земли, проваливающейся под ногами, и она утянет за собой любого, кто оказался рядом. Никто не в безопасности, даже Эвр. Он может решить, что ей вообще нельзя говорить, и ей начнут делать уколы, которые погрузят ее в состояние кататонии, он может решить, что она достаточно выросла и теперь за ней нужен круглосуточный надзор, и в ее комнате появятся окна, смотрящие на нее безотрывно, он может решить, что сказку о втором пожаре нужно рассказать до конца… Он может убить ее, чтобы обезопасить других. И потому, что ему по-настоящему больно. Она испытывает торжество. И страх. Страх — это разум, кричащий тебе, что нужно бежать. Эвр разумна и больше не станет играть в те игры, в которых не может победить. Она произносит его имя. Без уловок, без интонации, без лжи, которую он все равно не проглотит. Просто имя. Как возвращение на твердую поверхность и выход из темного леса. Она шарит руками в этой темноте, находя ту реальность, которая является им, разворачивает и заставляет на себя посмотреть, заставляет отвести глаза от праведной ярости, сжигающей его столько лет, что ему пришлось выморозить себя до костей, чтобы выжить и не сойти с ума. — Майкрофт. Это производит эффект отрезвляющей пощечины, и все смолкает. Но потом он удивляет ее опять, когда уходит, не сказав ей больше ни слова, она ждет, и ждет, и ждет, что он вернется, но он не возвращается, и она не может понять, из-за чего — из-за восьмидесяти процентов или двадцати. -- У его визита к ней, который она так долго ждала и готовила, оказываются последствия. Весь персонал Шерринфорда получает приказ: ни при каких обстоятельствах не вступать с Эвр Холмс в вербальный контакт. Психиатрам запрещается проводить ее дальнейшие обследования. Ее дело закрыто. Его больше не существует. Ей хочется спать чаще, чем раньше. В одном из своих снов она поджигает Масгрейв-холл, их дом снова сгорает в пожаре, и талая вода во рве, окружающем обугленные камни, выкипает бесследно. -- С Шерлока давно слезла детская припухлость, он весь вычерчен ломаными линиями. Полшага от нездоровой худобы. Он выглядит скучающим, надменным и бесконечно уязвимым. Боится людей, жизни и своего беспокойного, не останавливающегося разума, с которым пока не научился справляться. Может, и не научится вовсе. Эвр понимает. Всем им приходится искать способы бегства. Ввысь, вглубь, на все четыре стороны одновременно… — «Ксанакс»? — спрашивает она, рассматривая фотографию. — По назначению врача, — кивает Майкрофт. — Не по назначению он курит марихуану. Я не одобряю, но тогда он хотя бы расслабляется, ест и затыкается на время. Она усмехается: — И как ты только ухитрился привести его к врачу? — За шкирку и в наручниках, — серьезно отвечает Майкрофт. — С помощью… — Он запинается. — С помощью пары коллег по работе. Понятно. Нужно делать вид, что он — мелкий государственный служащий. Что ж, если ему так хочется… Она возвращается к другому брату. Тот стоит так прямо, как будто его приколотили к столбу. Он словно поделен на разные фрагменты, спорящие друг с другом. Мечущийся взгляд и парализованный рот. Руки тоскливо свисают, но длинные пальцы парят, рисуя в воздухе звучание. — Шерлок снова начал играть на скрипке? — спрашивает она. Майкрофт не успевает удивиться ее вопросу, как ему звонит кто-то из «коллег по работе», он извиняется и уходит. С Эвр остается бумажный Шерлок, и никто не требует от нее вернуть снимок. Подарок семьи. Как мило. Она разговаривает с братом, гладит по отросшим бумажным волосам, в беспорядке падающим на лоб: — Ты начинаешь забывать, как улыбаться. На его плечах болтается грязно-белая футболка, украденная из секонд-хенда. На мятой ткани изображен ярко-желтый круг с блаженно сощуренными черными щелками. Он улыбается вместо Шерлока, объявляя: «Сегодня — счастливый день!» (±)-1- (бензо[d][1,3]диоксол-5-ил)-N-метилпропан-2-амин. Об этом Майкрофт еще не знает, но Эвр находится на шаг впереди него. Она говорит Шерлоку: — Я могла бы снова тебя научить, какие лицевые мышцы задействовать. Но меня нет рядом, дорогой, и ты, как и я, занимаешься самообучением. Этого Майкрофт тоже не одобрит. Как думаешь, он одобрит морфий или кокаин? -- Майкрофт приезжает к ней два раза в год — на Рождество и на ее день рожденья, когда привозит в подарок торт. — Я не люблю сладкое, — говорит Эвр. Он пожимает плечами: — Так положено делать. На день рождения люди едят торт. — А что едим на день рождения мы? Он смеется, она видит это по приподнявшейся складке у его рта. В самом деле, хорошая шутка. Любая личная, частная правда — это хорошая шутка в мире столь лживом и погрязшем в самообмане, что сочинил концепцию истины, подходящей для каждого и всех. Однажды они все-таки едят торт вместе. Каждый — по свою сторону стекла. Он так нервничает в ее присутствии, что ест неаккуратно и суетливо, едва не промахиваясь ложкой мимо рта, и на его гладко выбритой щеке остаются бисквитные крошки. Неаккуратность раздражает ее, и Эвр инстинктивно протягивает вперед руку и слегка взмахивает кистью. Отпечаток ее пальцев пачкает прозрачную стену. Майкрофт хмурится. — Что ты делаешь. — Дотрагиваюсь до стекла. Меня не касаются человеческие существа, а я не касаюсь их, поэтому трогаю предметы вокруг себя, чтобы иметь тактильный контакт. Я же не робот, Майкрофт, а обладаю живым телом. У меня есть нервные окончания в коже, иногда они голодают, их надо кормить. Он опускает глаза, пристыжено и виновато. После их первой встречи она решает говорить ему правду, только правду и ничего, кроме правды, как в суде. Правда — ее новая ложь. — Я хотела смахнуть крошки с твоей щеки. Дотронуться до тебя. Этот ужасный синтетический свет, заменяющий ей солнце, луну и звезды, портит все цвета, но она различает пятна красной краски, расползшиеся под его кожей. — Подойди ближе, — просит Эвр, пользуясь моментом его слабости. — Ближе нельзя, — мямлит Майкрофт и так судорожно дергает рукой, что роняет кусок себе на брюки. — Зачем ты подчиняешься правилам, которые выдумали другие? — Я не могу допустить хаоса, Эвр. Все и так слишком разрушено и трясется каждый миг. — Какая разница, если ты хочешь подойти? — Я… — Ты хочешь, — отрезает она, начиная злиться. — Но занимаешься рационализацией, чтобы доказать самому себе, как хорошо контролируешь ситуацию. — Я контролирую ситуацию. — Тупое ослиное упрямство расписывается на его физиономии. Ее кровь нагревается. Ей хочется разбить фарфоровую тарелку, которую он принес вместе с тортом. Об его голову. — Ты живешь в клетке, — говорит она. — Под стеклом, да, но еще и в собственной тюрьме, куда себя загнал. Зачем нужны эмоции, если никогда им не поддаваться? Как ты чувствуешь себя, отказываясь от любого порыва? Он молчит. — Или ты мазохист? Получаешь удовольствие от клетки и хлыста? А поскольку нет никого, кому бы ты позволил это с тобою делать, проделываешь сам? Он молчит. Эвр ненавидит его, как никогда в жизни. За глупость, за отказ от знания, за самообман… За что-то еще. Как-то связанное с нею. Эвр знает о себе все, даже то, что у нее есть тело (спасибо, дорогой братец), но это что-то новое. Неопознанное. Трещина в линзе. Она должна разобраться, иначе будет такой же дефективной, как остальные. Но чувство собственного превосходства переполняет ее. Она свободнее, чем он. В доказательство она делает единственное, что может: швыряет свою тарелку о стекло, и это производит почти такой же эффект, как если бы она ударила его по лицу. Он вздрагивает. Мир трясет каждый миг, Майкрофта Холмса трясет вместе с ним… Осколки разбрызгиваются по стерильному полу. Эвр встает, поднимает один из них и с нажимом проводит по своему запястью, глядя брату в затягивающиеся ужасом глаза. — «Что такое боль?» — копирует она свой детский голос. Ему дурно при виде крови. Его тошнит. Она разбирает его на части. Это так красиво, что она проваливается в воздушную яму в своей груди с ощущением свободного полета, она так долго ждала свободного полета, а не бесконечной катастрофы, которая никак не наступит… Он сглатывает. Скрежещет: — Ты больна… — Разве. — Темные капли превращаются в ручейки. — А ты здоров. Самый здоровый из всех нас, верно. У него дрожат руки. По-рыбьему раззявлен рот. Испарина на лбу и висках. Так красиво… Теперь ей хочется не разобрать его на части, а разорвать. И сложить из его внутренностей свой автопортрет. Мясо, мясо… Может быть, это как-то связано с сексом? Ей нужно проанализировать это. Она подносит осколок к своей яремной вене. Легонько нажимает. — Сделай это с собою. Я обещаю, тебе понравится. Или, — она касается его ласковым шепотом через стекло, — приблизься, войди ко мне, и я позволю тебе сделать это со мной, разве ты не хочешь сделать это со мной, что такое боль, Майкрофт, что такое боль, если она постоянна и ты не можешь ее выразить… Homo sapiens побеждает позорным бегством, а к Эвр присылают санитаров со «смирительной рубашкой», врача для ее порезов и уборщика, чтобы вымести из камеры осколки. Они движутся серыми силуэтами на грани ее восприятия. Им она бросает лишь то, что обезболивающего не хочет. У нее теперь есть тело, и она поглощена его ощущениями. Что-то новое всегда интересно. И она думает, пытаясь разобрать на части себя. До истины собственной реальности она неизменно доискивается и находит ее позднее, уже ночью, в недвижимой тишине своей комнаты без окон, в оглушительном реве самолетных турбин, между белой пустотой и черным небом. «Приблизься, войди ко мне». Она все-таки верит в одиночество. Последнее, обретенное в поиске, знание обновляет ее и делает совершенной. С днем рождения, Эвр. -- Теперь приказано выдавать ей только пластиковую посуду. Майкрофт играет в героя, пытаясь спасти от нее мир. И себя. И даже ее саму. Круг спасения замыкается. При правильном угле наклона даже пластиковым ножом можно перерезать артерию. Пластиковую вилку можно воткнуть в глаз. Пластиковую тарелку измельчить и добавить кусочки в пищу. Или приложить к лицу, надавить и перекрыть дыхательные пути. О чем он только думает? Неужели она бы уже не убила, будь у нее такое желание? Но в Шерринфорде нет никого достаточно интересного, из чьих внутренностей ей хотелось бы писать картину. А если это наказание, то оно не срабатывает. Ей безразлично, что есть, на чем спать и что носить. Ее обряжают в белые ангельские крылышки, и это кажется ей уместным, ведь она парит надо всеми так высоко, что едва замечает спящие внизу овечьи стада. Майкрофт не приезжает на Рождество. К ее неприятному удивлению, это наказание оказывается более действенным. Она хотела говорить с ним. Она хотела поглощать вместе с ним пищу. Она хотела трогать его застекленную щеку. Она хотела взять острый кусок чего-нибудь и вспороть ему живот, чтобы он умер, и она могла бы выйти на улицу, где с настоящего неба падают кристаллики льда. Однажды в Сочельник был снегопад, и мальчики выбрались во двор, где Шерлок, только закончивший устраивать ловушку для Санта-Клауса, с визгом рухнул в сугроб, задергал конечностями и завопил: — Я — снежный ангел! У-у-ух! А Майкрофт сказал ему: — Вставай, простудишься. Шерлок схватил его за край куртки и дернул с такой силой, что Майкрофт тоже свалился в снег. Визг умножился. Эвр наблюдала за ними из окна. Не было похоже на то, что им больно или снег причиняет им какой-то вред. Теперь она знает, что чувствовали тогда ее братья. Она пытается представить, что они делают сейчас, в эти рождественские дни. Ее дефективная семья. Что-нибудь… дефективное. Она думает: «У меня есть только я». По телевизору показывают праздничные программы и фильмы с финалом, в котором все герои либо обретают желаемое, либо смиряются с обстоятельствами, что продемонстрировано в позитивном ключе. На экране человек, изображающий выдуманное высшее существо, произносит черно-белые слова: — Иногда ангелы спешат туда, куда боятся следовать даже дураки. [1] Эвр ложится на пол, разбрасывая руки. Закрывает глаза. Идет снег, и она ловит его в горсти. Ее ладони холодеют. Хлопья забиваются за шиворот. Одежда и волосы намокают. Снежинки щекочут кончик носа и тают на губах. Не приятно. Не неприятно. Она визжит, как Шерлок, потом замолкает. Чертит на искрящемся рождественском снегу слова. «Где тут зарыто счастье?» -- Иногда они играют во что-нибудь совершенно безобидное, просто чтобы провести время. Она начинает, он продолжает. И наоборот. Математические модели. Химические формулы. Логические инверсии. Гипотезы, опровержения, теории… Они перебрасываются умозаключениями, как мячиками в пинг-понге. Майкрофт говорит, что они часто забавляются так с Шерлоком, и тот всегда ему проигрывает, а потом дуется и это смешно. Эвр изучает гримасу Шерлока в такие моменты. Действительно, довольно смешно. Майкрофт рассказывает, как они определяют привычки хозяев по их велосипедам или следуют по пути, который привел человека в город, принюхиваясь к тому, как пахнет его одежда. Но с Эвр они поднимаются на новый уровень, заглядывая дальше пределов того существования, что можно потрогать, понюхать или попробовать на вкус. Они выясняют, от какой болезни умер Арис Киндт, чьей труп изображен на полотне Рембрандта «Анатомия доктора Тульпа», и какая степень глухоты проявлялась у Гойи, пока тот писал «Портрет семьи Карла IV». Какие книги составляли библиотеку Фауста, когда тот вызывал духов. Зачем в Стоунхендже установлены голубые камни, кем был Джек-Потрошитель, где похоронен Дракула, кто убил Кеннеди… — Последнее мне доподлинно известно, — самоуверенно заявляет Майкрофт. А, секретные архивы МИ-6. — Ладно, тогда я проверю свою догадку, — предлагает Эвр. Это весело и не только потому, что у него забавно вытягивается лицо, когда она высказывает свою версию. Это просто… весело. И она думает: «Как будто мы — нормальные». Но это не хорошо и не плохо, потому что «хорошо» и «плохо» не существует. — Что мы делаем, — говорит однажды Майкрофт, словно впервые сообразил. Ей почти его жаль. Ему нужно одернуть самого себя за рукав даже в самом невинном занятии. Она отвечает: — Учим друг друга друг о друге. На день рождения положено есть торт. Брату и сестре положено друг друга хорошо знать. Мы пытаемся узнать. «Как будто мы — нормальные, поэтому даже не подозреваем о том, что нормальны». Он скрывает свое напряжение под другим напряжением. — И что ты выяснила обо мне. Эвр начинает: — «Pas de larmes extérieures! Sois le martyr mystérieux…» Майкрофт замирает с приоткрытым ртом. Изумление расписывает его всеми красками. И впервые ее брат тянется к стеклу. Он не шевелится и не сходит с места. Не выбрасывает вперед руку. Не пляшут в рефлекторном порыве пальцы. Тело его не предает, он контролирует ситуацию, сделав себя тяжелым и неподвижным, чтобы устоять на земле. Но слова… — «Cache ton âme aux curieux Chaque fois que tu les effleures». [2] Он протягивает их Эвр на открытой ладони. Видеть это — все равно, что разглядеть полностью куб Ньюкера, оба его аспекта одновременно. Никто не обладает сознанием, способным сфокусироваться на одном и отсечь другое. Но она — не все и отсекает одну реальность в пользу другой. Майкрофт идет к ней, минуя предупреждающие знаки, переступает черту, приближается к прозрачной стене, опирается на нее, прижимаясь всем телом, и еще, и еще, и еще, и протискивается сквозь стекло, и его пальцы в крови, и его глупый, перехлестнутый эмоциями, рот в крови, и ему безразлично… Майкрофт встряхивает головой, прогоняя их общее видение, и приходит в себя. Недоверчиво прищуривается: — Неужели ты помнишь бабушку. Ни за что бы ни подумал. — О, пожалуйста. Я помню, сколько веснушек у тебя было. Сколько зимой, а сколько — летом. — Шутливым жестом она постукивает себя по лбу. — Чертоги разума, братец. Слышал о таких? — Да, но когда она приезжала к нам, тебе было всего… Эвр фыркает: — Какая разница? Я услышала и запомнила. Не волнуйся, тогда я их не поняла. На такое даже я не способна. Он столько всего хочет ей сказать… Створки глаз — нараспашку. Штормовые волны мыслей бьются о своды черепа. Он выбирает суховатую похвалу: — У тебя прекрасное произношение. Я не знал, что ты говоришь по-французски. Эвр небрежно отмахивается: — А, пустяки. Выучила по этому четверостишью. — Ты выучила целый язык по четырем строчкам? — Его глаза так расширяются, что того и гляди, спрыгнут с лица. Все-таки он действительно смешной, когда взрослый: — Невероятно… — A la fin, c'était facile. Mais c'est gentil, mon cher frère. [3] Уголки его губ чуть приподнимаются, чтобы изогнуться в улыбке, но он опять останавливается и задумчиво произносит: — «Немая боль». Странный выбор стихотворения для декламации детям. — Почему? — удивляется Эвр. — Разве не разумнее учить с малолетства о трудностях жизни? Предостерегает об определенных ошибках социального поведения. — Ну, более традиционным выбором было бы что-то вроде… — Майкрофт потирает переносицу, вспоминая или сочиняя на ходу: — «Пчелка, пчелка, королева меня укусила в колено». Предостерегает от того, чтобы не лезть в пчелиный улей. — Или держаться подальше от королевы, — предполагает Эвр. — Или беречь колени. — Или носить с собой антигистаминный препарат при склонности к аллергическим реакциям. — Или так, — соглашается он. Эвр точно знает, что им сейчас весело. «Как будто мы — нормальные, поэтому даже не подозреваем о том, что нормальны, но если ты задумываешься о собственной нормальности, то уже ненормален». Только никакой «нормы» нет, очередная человеческая выдумка. Но иногда можно и притвориться, если играешь с существом, которое ближе тебе, чем другие, и верит в норму. Чтобы не огорчать его. Французские слова лопаются на ее языке пузырьками жвачки: — Et bien, peut-être que notre intelligence n'est simplement pas suffisante pour comprendre notre intelligence, et si nous étions plus intelligents, et bien, puis nos cerveaux seraient beaucoup plus compliqués que ça, et nous n'y arriverions jamais. [4] — Дуглас Хофштадтер, — говорит Майкрофт. — «Гедель, Эшер, Бах: Эта бесконечная золотая гирлянда». [5] Эвр кладет обе ладони на стекло, прислоняется ртом и оставляет на прозрачной поверхности прикосновение, которое называется в мире людей — поцелуй. В честь существующей между нею и ее братом симметрии и золотого сечения, лежащих в основе любой красоты. Эвр лишь отвергает красоту формы, поскольку та не имеет никакого значения, но соглашается с ощущением гармонии и идеальными пропорциями, создаваемыми разумом, когда тот чист. Майкрофт никак не реагирует на поцелуй и это самая сильная из реакций. Потом они молчат, и это похоже на детскую считалочку. Потом они молчат, и это похоже на слова «а душу скрой». Словарный запас их молчания постепенно расширяется. Оно становится красноречивее и выразительнее. Однажды они создадут в этом языке новые слова, которых пока не существует. Ему пора уходить, чтобы как можно скорее познакомиться с королевой. Глупый тщеславный мальчик не послушался детских стихов. Ни она, ни ее братья не слушают никого, кроме себя, словно раковины, в которых вечно шумит только запертое в перламутровой спирали море. — Подойди ко мне ближе, — просит Эвр. Майкрофт качает головой и остается на месте всем собою, но улыбается обнаженной улыбкой. — Ближе нельзя. Это что-то вроде их семейного ритуала. -- — Его очаровывает превращение одного вещества в другое, — говорит Эвр. — Для некоторых из них он использует свой организм, как чашечку Петри. — «Очаровывает», — зло передразнивает Майкрофт. Усевшийся было на стул, он резко поднимается и начинает мерить шагами пространство перед стеклом. Вибрирует от гнева: — Он носился голым по университетскому парку и кричал, что ему открылась последовательность действий при творении вселенной. И Бог говорил с ним, и это был Карл Маркс, и у него были карманные часы, которые всегда показывают время пить чай. И они пили чай! Шерлок определил по цепочке на часах, что у бабушки Бога был артрит, парик и фокстерьер. А потом он меня укусил! Шерлок, а не бабушкин фокстерьер. До крови! Так что верно, все это просто очаровывает. Майкрофт автоматически потирает пострадавшее плечо и царапает Эвр мрачным взглядом, как будто это она его укусила в наркотическом дурмане. Какая чушь. Ей совсем не нужно принимать ЛСД, чтобы такое сделать. — Он изучает реакции мозга на химические стимуляторы, — терпеливо объясняет она. — Сам себе подопытная свинка. — Пока эта свинка себя изучает, мне пришлось уехать в разгар кризиса на работе. Второй раз только за последний месяц! — Он не знает, что ему с собой делать. — Пусть для разнообразия попробует походить на лекции. — Тебе известно, что его не увлекает академическое знание. Он прирожденный практик. — Что ж, теперь он может попрактиковаться в сотворении вселенной, ставя рекорд по превращению в наркомана за кратчайшие сроки. — Это можно сделать в десять раз быстрее, — возражает она. — Он себя сдерживает. — Сдерживает! Она снисходительно улыбается: — Ты так стремительно глупеешь, когда дело касается Шерлока, что я могла бы заподозрить в тебе теплые братские чувства. — У меня нет никаких теплых братских чувств! Проклятый мальчишка — идиот, предающийся саморазрушению со скуки, поскольку не в состоянии организовать собственный рассудок, направив его на что-то путное. Из него никогда ничего не выйдет, он даже не пытается! Через пару лет мне придется разыскивать его по притонам, я обнаружу его мертвым в луже собственной рвоты, у отца слабое сердце, инфаркт, инсульт, второй инфаркт, похороны, мать, с ее Альцгеймером в перспективе, похлопает глазами, свалится в кресло и больше оттуда не встанет, я буду вынужден постоянно ее навещать, а я не могу всем этим заниматься во время внесения поправки к закону об огнестрельном оружии, пока «Временная ИРА» готовится заложить бомбу рядом со штаб-квартирой нашей армии, а этот надутый осел Эрвайн отказывается меня слушать, когда я утверждаю, что они решили нарушить перемирие: «Нет, Холмс, по проверенным сведениям наших агентов… Мы не можем базироваться на чистых домыслах… Выдумываете на ходу, пытаясь произвести впечатление… Вы еще слишком молоды, поверьте моему опыту… Мы твердо решили жить в мире фей и единорогов, там очень уютно, когда нет ни унции мозгов!» И я должен ехать как простой оперативник, общаться с людьми и, рискуя жизнью… Плотину прорывает. Майкрофт рычит, и выплевывает свое возмущение и бессилие, и тает, тает на глазах. Это завораживающее зрелище. Она мысленно поздравляет Шерлока с успехом. Тот выводит Майкрофта из себя, как никто другой. Ее братья играют в старейшую на свете игру: ты догоняешь — я бегу. И даже не подозревают об этом. Как в тот далекий заснеженный Сочельник, она по-прежнему наблюдает за ними из-за стекла. Они по-прежнему не зовут ее с собой. Ничего никогда не меняется. -- Майкрофт присылает ей книги, которые читал, фильмы, которые посмотрел, записи музыки, которую послушал. Он присылает ей себя, и она пишет его портрет из слов, образов и звуков. Это портрет человека, помогающего ей не умереть со скуки, отвлекающего ее от опасных идей и награждающего ее подарками за примерное поведение. Он выдает их ровно столько, сколько считает нужным, и ей пора придумать, как получать больше. Она проверяет при встрече, на что может рассчитывать. — Позволь мне опять выходить на воздух. Одно время ей разрешалось. Тоже за примерное поведение. — Нет, — обрубает Майкрофт. — Ты помнишь, что случилось на последней прогулке. После нее мне пришлось установить за тобой круглосуточное наблюдение. Да, тогда она поступила неосторожно. Но рано или поздно камеры взяли бы ее под прицел, какая разница — годом раньше или годом позже будет окончательно уничтожено ее личное пространство. — А как насчет дефицита витамина D? — спрашивает она. — Ты сама отказываешься от солярия. — Маленький гробик для спящей принцессы? Самый маленький гробик внутри гробика побольше, находящегося внутри самого большого гроба под названием «Шерринфорд»? Меня эта рекурсия не устраивает. — Сожалею. — Но ты посмотри на принцессу, братец, она зеленого цвета. Он хочет начать с чего-то умиротворяющего и нейтрального, но заканчивает издевательской ухмылкой, поскольку в их семье принято втыкать друг в друга острые предметы и с интересом наблюдать, когда начнет кровоточить: — Ничего страшного, ей идет. — Никто не захочет разбудить лягушку поцелуем. Другая сказка. — О, Эвр, — он вдруг вздыхает с неподдельной грустью, — мы оба знаем, что ты сама рассказываешь свою сказку… Выпрашивать бесполезно. Те подарки, которые она захочет, придется заработать. Эвр просит подключить ей новостные каналы. Ей разрешают всего один, но больше и не требуется. Она смотрит на города и страны, на землю и небо разных цветов. Лоскутное одеяло планеты пестро и сшито из неровных кусков. Повсюду, в плохо подогнанных швах, торчат нитки. Она обдумывает возможность править миром, как ее старший брат вскоре будет править страной потому, что ему нравится власть и раздражает беспорядок. Может быть, решает она. Если ей станет слишком скучно сидеть взаперти. В любом случае, пока это невозможно. И по-прежнему будет лишено эмоционального контекста. Люди-числа сухи, как песок арабских пустынь, и скрипят на зубах. Намного приятнее было бы просто пройтись по улице Лондона, поесть жареной картошки и послушать, как течет в артериях города кровь. Наверное. На экране гремит взрыв. Эвр умножает его в уме, и получается другой взрыв, который пока не прогремел. Потом ей надоедает телепередача и она делит мир на ноль.