Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

      Мы сидели и не могли наговориться с матерью. Она не раз и не два винилась передо мной, что отпустила тогда, не удержала… принималась плакать снова, я успокаивала ее, обнимая за плечи. Сердце-то материнское болело обо мне все время… как ни ругай, а рожоное детище! сколько ночей проплакала о дитятке беспутном, где сгинуло, какую долю лихую мыкало… Сестренки тихонько сидели с нами рядышком и тоже жались ко мне, слушали и заглядывали в лицо робко и радостно. Сестрица старшая вернулась!..       Я рассказывала про нашу жизнь в Нета-Дуне, про то, как в отроках ходила, про доброго Хагена, про посвящение…про поход и ранение не стала говорить, зачем мать пугать… она слушала и знай себе охала, качала головой. Сестренки сидели, затаив дыхание, будто баснь страшную баяла им. Диковинные то были для простых людей рассказы…       Я узнала, что тогда, после моего ухода, мать собрала с полу оставленное мной приданое, что я безжалостно выкинула из сундука, бережно расправила да сложила обратно, давясь слезами и горем…и — диво! — обычно боязливая перед дядькой мать запретила его трогать, не дала Белене и самому дядьке, воспротивилась, хоть режь!.. дядька плюнул да отстал, что с дуры бабы возьмешь… И ведь надеялась вопреки всему материнским сердцем, а ну как дите неразумное одумается, воротится, а там, глядишь, и повелитель Род смилуется да и пошлет мужа какого ни на есть… Она продолжала надеяться, хоть надеяться было уже не на что. Вот ведь сердце материнское! Все заботилась обо мне, как умела. Без приданого куда ж, негоже замуж идти, срам один!..       Я была рада и благодарна матери. Я не держала зла. Сундучок мой с приданым стоял передо мной, приветливо откинув крышку и приглашая заглянуть, и мне казалось, он тоже был рад мне. Я погладила узорные бока, вот и довелось свидеться, сказала я ему, глядишь, и пригодишься мне еще!.. я заново перебирала содержимое, тканое, вязаное, шитое…       Мы сидели рядком с матерью на лавке, мать обнимала меня за плечи и шептала на ухо, все расспрашивала про воеводу… а я цвела жгучим румянцем, прятала глаза и улыбалась застенчиво, совсем по-девичьи… а ведь кажется, и не умела никогда так… а вот поди ж ты. Из кметя в девку снова превратилась. Чудеса… Мне было чудно и боязно думать о будущем, словно я боялась спугнуть что-то, едва поблазнившееся въяве и манившее меня из теперь уже близкого далека, только руку протяни. Я стояла на пороге совсем новой жизни, в которой я больше не буду одна… Всю-то жизнь я будто блуждала в диком лесу, а теперь попала домой… Эта мысль волновала, кровь снова приливала к щекам, сердце гулко ухало, и опять замирало и сладко сжималось что-то глубоко внутри. Смущение бороло меня, я будто стеснялась сама перед собой думать об этом. Я была как оглушенная от всего, что произошло между нами. Я дождалась Его. Вот счастье-то! Заходилось сердчишко, и хотелось не то лететь куда-то на нежных крыльях, не то вскочить и бежать сама не зная куда…       Бренн… Когда-то ужас сыпал муравьями за ворот при звуке этого имени! А вот теперь ласкают его губы, милей всякой музыки стало. Я пробовала его на вкус, примеряясь и так и эдак… И все дивилась: да не сплю ли?.. Вот чудно!       Я сама себе усмехнулась. Ой, девка… Да не повредилась ли рассудком от счастья такого? А что, было от чего и повредиться! Шутка ли. У меня голова шла кругом от всего, что мы пережили за эти несколько дней. Сердце-то мое сразу приняло его, узнало, как он себя оказал… Но до моего ошеломленного разума еще не доходила вся полнота этого осознания. Мой скудный умишко силился и все не мог охватить свалившегося на меня счастья, и боялся думать о будущем, загадывать… Как будто что-то могло вдруг измениться, было еще непрочно, и говорить об этом вслух нужно было сторожко, чтоб не сглазил кто. А лучше и вовсе поберечься да помолчать до времени!       Да и что думать наперед? Покамест ведь и сватовства никакого не было… Да и о каком сватовстве речь — лежал лежмя воевода, ноженьки резвые не держали. Рук не поднимал, повернуться сам не мог. От ран недвижимо лежал… Вот выходим его, поднимется, тогда и речь поведет сам, как решит. А пока я буду подле него да делом займусь. А думать обо всем наперед голова заболит.       Вот рубаху ему справлю новую. Мной сшитую. Мать достала припасенный нарядный лен и я уже примерялась, кроила новый отрез, руки знай делали привычное дело… Я когда-то сшила рубаху будущему жениху, но теперь она бы ему пришлась не впору. Воевода был богатырского роста, а уж плечи-то могучие широченные не вошли б и внатяг… по швам затрещит да лопнет не ровен час та рубашечка. Надобна новая. Ту скорбную чермную рубаху он не наденет уже больше никогда… Я сама сошью ему новую, сама вышью ее с любовью оберегами воинскими да узорами, и будет он носить ее, зная на себе все время тепло моих рук… и щекам снова становилось жарко, в желудке холодело и сжималось… Со мной творилось что-то неведомое, мне хотелось то плакать, то смеяться, то вскочить и бежать куда-то от избытка чувств…а слаще всего — просто сидеть рядом с ним и держать его за руку, слушать его дыхание и смотреть, смотреть на него не отрываясь… я никак не могла на него насмотреться и все смущалась и краснела, особенно когда он поднимал ресницы и смотрел на меня теми глазами… …Я глядела на него так, как будто никогда до этого не видела. Жадно разглядывала его лицо, пока он спал в лихорадочном забытьи. Вот дивно. Ведь мне казалось, я давно знала его … А сейчас смотрела- и как будто впервые увидала … Я рассудила — это от того, что раньше я никогда не смотрела на него, как на мужчину. Хотя не заметить его мужественности было невозможно. Но для меня на нем как запрет стоял… Не смела. И помыслить о таком не могла — мне да заглядываться на воеводу! Он для меня был суровый вождь, воевода строгий, немилостивый, отец дружины… Недосягаемый и грозный, как сам Перун. А ведь он был красив той настоящей, зрелой мужественной красотой, которая мне всегда тайно нравилась в мужчинах. И сейчас я вдруг очень ясно это увидела. И поразилась. Ну и напугал же он меня тогда на берегу, когда меня дядька за ворота выставил … Я тогда кроме глаз его и роста огромного ничего и не видала больше!.. Тот ужас отпечатался во мне и как глаза застил, и я так и смотрела на него, как на грозного бога… Не смея и помыслить о чем подобном. Вот чудно. Не зря говорят- у страха глаза велики.       Я смотрела на него и не могла налюбоваться. Теперь-то я могла вдоволь не таясь на него смотреть. Суровое лицо воина, с гордыми, резко очерченными скулами и твердым подбородком… Густые брови, как крылья, и горестная складка меж ними. Тень от ресниц падала на щеки. Вот поднимет ресницы… И солнце светлое глянет на меня из-под них. Ох, глаза эти… Моченьки нету! А улыбнется… Рана на щеке еще мешала ему улыбаться, но даже сейчас было заметно, каким же он становился красивым, когда улыбался. У меня аж сердце заходилось. Раньше он так никогда не улыбался… И нос его галатский. Правду молвить, мне всегда нравился этот его нос, хоть я ни за что бы в этом не призналась никому. А что шрам на щеке будет - ну да воину что за печаль. Шрамы украшают славных вождей. А мне так и вовсе дела нет до шрама, лишь бы затянулся да не болел… Я б целовать его стала нарочно, чтоб скорей заживал.