Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

      Воевода пролежал в сильном жару несколько дней. Его лихорадило, он почти все время был в забытьи и совсем не разговаривал. Изредка он с трудом открывал глаза, заволокшиеся пеленой боли, и искал меня…       Я была рядом. Я почти не отходила от него, спала вполглаза тут же, рядом с ним на лавке… он даже в бреду не хотел меня отпускать… Блуд и Ярун переглядывались — мы уже понимали друг друга без слов. Оба помогали мне ходить за ним, им обоим вождь был дорог не меньше, чем мне, и они были готовы не спать и не есть сутками, лишь бы поправился поскорей. Я все отпаивала воеводу целебным отваром с медом и по временам пыталась скормить ему хоть немного жиденького кисельку, чтоб совсем не ослаб. Ему было трудно глотать, и я устраивалась так, чтобы держать его голову повыше у себя на коленях. Я гладила его по волосам, по заросшим щекам, ласково шептала успокаивающие слова, просила, чтоб потерпел еще немножко… Он устало поводил глазами, находил меня, силился улыбнуться и снова без сил поникал мне на колени.       На обмороженных руках и ногах к третьему дню образовались волдыри с прозрачной жидкостью внутри, как и сказывала мать Яруна, зато отек сошел совсем и кожа вернула почти свой естественный цвет. Теперь, как вскроются волдыри, будем прикладывать к ранам мазь из кашицы репы, смешанной с гусиным жиром, так скорее затянутся и зарастут… обновится кожа и следа не останется.       Волдыри –то полбеды… Рубленые и колотые раны на теле причиняли воеводе гораздо больше страданий. И хуже всего- начало застревать дыхание, в груди застаивалась жидкость от постоянного недвижимого лежания. Каждый вдох давался трудно, с клокотанием и сипом. Воеводу начинал бить трудный кашель.       Вот сойдет хоть мало жар горячечный, и начнем с побратимами помалу поднимать его, хоть бы и раны бередить пришлось… Ныне у него не было сил не то что сидеть, голову держать.       Мать хозяйничала в избе, и заботиться о стряпне мне было не нужно. Мне было довольно заботы о вожде, я проводила все время подле него на лавке и боле ни о чем не мыслила, все молилась Перуну, отвел бы лютую хворь!.. Руки знай работали не переставая, я шила ему рубаху, все торопилась, хотела успеть к отьезду в крепость… Я не могла допустить, чтоб он вышел за порог без защиты, слаженной моими руками. Шитье спорилось, я была ловка и быстра с иглой, а вот вышивка обережная — то не враз сладишь… Успеть бы положить по вороту погуще обережный воинский узор да по рукавам пустить хоть мало, прежде чем придет время отплывать… Работы хватало.       Порой я засыпала от усталости, сидя подле него с шитьем в руках, и побратимы осторожно клали меня на лавку рядом с ним, неровен час, упаду. Сейчас я думаю — диво, как я сама не свалилась от напряжения рядом!..       Мать качала головой и вздыхала, глядя на нас. Ей без слов было понятно, что никакой силой и уговорами я не отойду от него … наверно, я бы и не ела и не пила, если бы меня силой не кормили побратимы.       Молчан тосковал снаружи, скучал без меня, его песьего разума не доставало понять, почему я не кажусь из избы. Сперва он терпеливо ждал у двери, потом, не видя меня, стал все сильней поскуливать и скрестить. Я услыхала, и наконец вышла на мало за дверь. Бедный пес! Я в заботах о воеводе и забыла про него… Он радостно взлаял, заскулил, кинулся ко мне и чуть не опрокинул навзничь, встав на задние лапы…славный мой, лизал мне лицо, как маленький щенок, поскуливал тоненько. Я виноватилась, просила прощения, обнимала родной мохнатый загривок. Ну что было делать! …я поманила его в избу — дело ране вовсе небывалое. Мать хотела было что-то сказать, да не стала. Я рассказывала ей, как Молчан берег воеводу под елкой в ту ночь… и как знать, кабы не его теплый бок да густая шерсть, и замерз бы воевода, не дождался б меня…       Я поманила и Молчан осторожно, крадучись, вошел за мной в избу. Он озирался и тянул носом. Я подвела его к лавке, где лежал воевода, присела, зашептала ему в ухо…       Умный пес подошел ближе, осторожно положил морду на лавку. Ткнулся в забинтованную руку Мстивоя, заскулил тоненько, пышный хвост заходил из стороны в сторону… Рука воеводы взрогнула и чуть приподнялась, и Молчан одним быстрым движением подмахнул носом, сунулся ему под руку, затих… Мстивой приоткрыл глаза и посмотрел на пса. Погладил его медленно по голове, Молчан замер и не двигался… Воевода поднял на меня глаза, хотел что-то сказать, но закашлялся и лицо исказилось от боли.       Побратимы сорвались с лавки, осторожно приподняли его за плечи повыше, легонько похлопывали по спине, чтобы легче было дышать… Молчан лизнул воеводе забинтованную руку, мотнул хвостом и лег на пол рядом с лавкой… Он не отходил от меня весь вечер, и только совсем к ночи заволновался, я поняла — к волчице своей засобирался, да не хотел меня оставлять… Я вывела его наружу, обняла за шею и шепнула: — Иди, Молчанушка… иди к любушке своей!       Молчан лизнул меня в лицо, он понял, что я отпускаю его. Я выпустила его за ворота и смотрела, как он легкими сильными скачками понесся в сторону леса… Утром воротится.