Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

       Вечером в горнице он как-то странно молчал и заговорил только, когда я возилась рядом, укладываясь подле него. Тронул меня за руку, я подняла на него глаза да так и застыла от неожиданности. Он смотрел на меня с такой болью и глубокой печалью, что я испугалась и все внутри похолодело — случилось что?.. Заговорил, и мне показалось, слова давались ему с трудом, голос звучал глухо и как-то виновато: — Зимушка… Покою мне нет… Растолкуй, сделай милость… Как сдюжила-то волочить на себе?.. Могута недевичья … А по лесу за подмогой бежала… раздетая, и как только сама не сгинула… в метель лютую …       Последние слова дались ему вовсе нелегко. Он кашлянул и замолк.       Я припомнила, как сегодня утром он долго разговаривал о чем-то с Плотицей, и я то и дело ловила через весь двор его особенно пристальный взгляд и все дивилась — то мстилось издали али впрямь как-то ино глядел? … Как если бы набежали хмурые тяжелые тучи на теплое лучистое солнце…       Не мстилось.       Неужто Плотица поведал ему… Так и есть. То-то подмигнул мне хитро, как со двора в избу шла… Да небось, расписал еще во всех подробностях- с него станется! — какой я прибежала на корабль за подмогой, исцарапанная нещадно и замерзшая, почти обронив рассудок… Как меня растирали-отогревали и как потом снова бежала во весь дух обратно к нему, показывая дорогу, и как нашли его под елкой… Он-то сам, поди, и половины не помнил. Немудрено — совсем при смерти отодрали мы его с Яруном от березы-то…       Перед глазами мелькнуло видение : окровавленный до самых корней обледенелый ствол Злой Березы с примерзшими клочьями его кожи… Я вздрогнула и поежилась, явственно вспомнив пережитый ужас. Где ему было потом разобрать, что наяву было, а что привиделось… Когда душа его уже нетвердо держалась между мирами. Диво вообще, как выжил. И болел пока у меня в избе, в горячке лихорадило, поди, так переплелась быль с небылью, что и не разберешь… А тут, стало быть, рассказали. Али сам припомнил, как было… Вот и встревожился обо мне запоздало. А мне, честно сказать, как-то и в голову не приходило ему рассказывать. Чего для?.. Я для себя почестей других не искала, кроме как подле него быть. Большего счастья и помыслить не могла — обрести его вьяве!.. Вот уж диво невиданное — перед всей деревней руки мне целовал, перед дружиной ведовицей да хозяюшкой величает, чего еще надобно?..       Я вздохнула и улыбнулась. Оно и понятно — откуда ему было знать. Ну да, могута невмерная, девка, а силищи как не у всякого парня… Я вспомнила его слова — видал я девок, неплохо бивших в цель, но не из такого лука, как у нее… Стало быть, пришла пора поведать ему про Злую Березу. Сказывать-то я никогда не была мастерица, а тут… Чудеса — уж как открыла рот, и само пошло, откуда что взялось, не ведаю, а полилось складно, я только подивиться успела.       Говорила я долго. Я рассказала ему про наше родовое проклятье, про Злую Березу. Про то, как ждали сына, а родилась я и как братья дразнили ведьминым подкидышем… Про любимого дедушку Мала и его баснь. Про то, как девчонкой, запертая в клети, увидела его первый раз во сне. Как не позволила Собольку метать нож в Березу и как из дому ушла, не захотев за немилого идти… Долгонько вышло.       Он слушал молча, внимательно, вопросов не задавал.       Когда я закончила и перевела дух, он еще какое-то время молча лежал, глядя остановившимися глазами куда-то в темноту, сквозь бревенчатый потолок… Я рассудила — то для меня было привычно, я всю жизнь так прожила, а он -то, поди, и близко помыслить о таком не мог… Что жила где-то упрямая своевольная девка, ждала его, не могла дождаться, истосковалась. Слезы лила, верила, дурища… Ни разу не видев. Себя сберегала для него, из рода ушла… А как увидела- и не признала. Ныне и вспомнить смех — и чего удумала, глупая, что узнаю его непременно при встрече?.. Так-то размыслить задним умом — ведь как первый раз в глаза ему глянула, там за воротами, так и обожгло… Запричитала сразу — ой, щур… Где ж мне, дурехе, тогда понять было — вот же он, кого ждала… От страха совсем ум застило. Что говорить — как ни была смела да мечтать горазда, а такого даже я вымечтать не смела. Куда мне было, сызмальства привыкшей поганкой худой себя считать, о вождях мечтать!.. О воине — да, но чтоб вождь… А вьяви-то оно вон как вышло…       Он, видно, и сам никак не ждал такого. Я смотрела на него и явственно ощущала, как он потрясен открывшимся ему теперь пониманием чего-то очень значительного, такого, что заново перевернуло все в нем и поколебало до основания… Словно бы постепенно постигал он какую-то новую глубину, сокрытую до поры и внезапно явившую себя после моих слов… Мир его вдругорядь подвинулся, второй раз после Самхейна, и сам он вместе с ним. Изменился бесповоротно и уж никогда не бывать таким, как прежде… Я вспомнила немую оторопь, что взяла меня там в лесу, когда волочила его на себе. Как вломилось в сознание — он говорил обо мне… Моя была бы… Ох. Вот может и он так теперь-то, не вдруг поймешь… Привыкнуть, примериться надо.       Я легонько тронула его за плечо. Позвала шепотом, отчего-то снова заробев, волнуясь: — Бренн…       Он как ото сна очнулся и посмотрел на меня так, будто впервые увидел. А ничего удивительного — явилась перед ним ныне совсем другая Зима, до сего дня неведомая…       Я подумала — и ведь как любил меня, не зная самого главного обо мне, вот такой безусловной нерассуждающей любовью… Кабы пораньше мне узнать его вьяве, как еще все могло бы обернуться…       Он довольно долго молчал. Смотрел задумчиво, медленно гладил меня по лицу. Потом вдруг приподнялся на локте и склонился надо мной, и я задохнулась, увидев близко его глаза. В слабом отблеске света, что отбрасывал маленький светильничек на бревенчатые стены, его удивительные глаза снова будто светились у зрачка и странно блестели. Он так на меня смотрел… Таких глаз я допрежь у него не видала. Светила мне из их глубины та самая горькая нежность из памятного свадебного сна, вот только сделалась она сейчас вовсе нестерпимой. Обжигающей…       Он наклонился ближе ко мне. Обнял ладонью мое лицо. Я ждала было поцелуя, но он неожиданно прошептал у самых моих губ, и мурашки хлынули теплой волной по всему телу от этого шепота: — Вита меа…       Он поцеловал меня. Так бережно. У меня в горле немедленно встал тугой комок и стало трудно дышать. Я с трудом сглотнула.       И снова шепот у самых губ: — Меа вита эт анима эс… Амата нобис…квантум амабитур нулла…       Еще поцелуй, и еще… легко, едва касаясь… в губы, щеки, глаза, лоб…       И снова волнующий до дрожи шепот: — Этэрно тэ амабо… Сэмпер тэкум… Финис витэ…сэд нон аморис…       Горячие слезы уже знай себе прокладывали мокрые дорожки вниз по моим щекам и норовили затечь в уши, щекотали…       А он все шептал мне неведомые слова, перемежая их бесчисленными поцелуями, и я задыхалась от этой невыносимой нежности…       Умом я не разумела его молвь, но знала сердцем — он говорил мне о своей любви…       То наконец обрело голос его сердце и слова лились, лились неудержимым потоком, лаская мой слух слаще самой прекрасной музыки…       И поцелуи его проникали мне под кожу и касались самого сердца, отогревая каждый его уголок.       Душа моя робко расправила нежные трепещущие крылья…       Он бережно вытер мои слезы. Медленно провел пальцем по губам…       У меня враз перехватило дыхание. Губы сами открылись под его лаской.       А он все смотрел на меня светящимися колдовскими глазами, и я тонула в них, тонула, забывая себя…       И вспомнилось сквозь счастливые слезы, как когда-то горько сокрушалась, глядя на свое отражение в воде, что никому-то не понадоблюсь, засохну, древо никчемное, не наученное даже цвести…       А теперь вот сбылось, сбылось все, о чем мечтала. И как!.. Как и помыслить не смела.       Сжимали меня в крепких и нежных объятиях любимые руки, которых никогда не захочется одолевать, и губы нежно касались шеи и плеч. И плыли по телу волны радостного тепла, похожего на боль… Я дрожала, как в лихорадке, и слёзы все катились, катились из глаз… Казалось, вот-вот — и сердце не выдержит сладкой муки, разорвется, не вместив огромной щемящей любви…       И был миг — я не стерпела, прижала его голову крепко к своей груди, обняла и заплакала. Отчаянно, навзрыд. — Не отпущу никогда… Мой… мой!.. — судорожно всхлипывая, без конца повторяла я. Он обнял меня крепче, отзываясь, пробормотал что-то по-галатски, я не разобрала…       А потом он говорил, а я слушала, прильнув щекой к теплой широченной груди, и приятная тяжесть его ладони согревала мое плечо. — Кабы мне было знать… только ныне понял. То ж нарочно тебя отталкивал. Мыслил, девка глупая, и куда лезет… А уж как серчал поначалу, все одно присушила …       Он усмехнулся тихо, и вышло как-то особенно, ласково. Я счастливо вздохнула и прижалась крепче. Он легонько подул мне в волосы и голове сразу сделалось горячо и щекотно.       Помолчал и продолжал: — А ты-то все боялась, будто на зверя лютого смотрела… И рад был вроде, мыслил, к лучшему все… а сердце тянуло… И почто на мою голову свалилась?.. — он потрепал меня по затылку. Я подняла глаза.       Он улыбался. Потом поцеловал меня в нос. Я улыбнулась в ответ и снова склонила голову ему на грудь, потерлась щекой.       Он сказал:  — Мыслил, ты с тем… сизоволосым поехать хотела… Кабы не ради тебя, не пошел бы к нему в клеть. Меча не дал бы, лечить его… Поверил, судьбу свою нашла наконец… Отчего ж не поехала?.. — неожиданно спросил он. И тут я вдруг поняла, какой занозой сидел у него до сих пор пепельноволосый красавец Хаук. Вспомнила слова Блуда… Я вздохнула. Отмолвила тихо: — Обозналась… Не был он Тем, кого ждала… Он не ответил. Я прошептала ему в плечо: — Веришь ли, до последнего думала, ты Голубу… А ты… — Голубу… — он усмехнулся. — Тебя, девку глупую. Ишь ведь, упрямая оказалась… страсть. Чуть топором не зарубила, возьми в дружину! — я слышала по голосу, он улыбался. — Вам, девкам, что-нибудь разреши… А уж любимым так и вовсе, как откажешь, — совсем тихо проворчал он мне в волосы, потерся носом и поцеловал.       Я вспомнила, как все было, и сама улыбнулась. Любо вот так вспоминать былое, прильнув к родному, большому и сильному, спрятавшись малым птенчиком под орлиным крылом… Счастье. Я ответила почти шепотом: — А я тебя страх как боялась… Разумела, видеть тебе меня тошно, что не взглянешь лишний раз, слова доброго не молвишь… Девкой никчемной пред тобой себя знала… — Потому и не глядел… Полюбилась больно. Свет белый не мил вовсе стал… Будто кожу мертвую с меня содрала. Заново живым захотел быть. Подле тебя… Да не мог. Казнил себя, о чем мечтать вздумал. Я двенадцать зим только жил, чтобы мстить. Мыслил, умру скоро… Печалить тебя не хотел… На кого сиротой оставлю… Ох и мука была…       Он притянул меня ближе к себе, обнял крепче. Прижался губами к моим волосам. Трудный вздох вырвался из могучей груди. Я коснулась рукой его щеки, погладила нежно. Сама потянулась поцеловать, обогреть лаской уста. Мне ли не знать о боли и лютой тоске, что терзали его столько долгих зим…       Погодя он признался, как поверить не мог, все диву давался — как я, прежде так боявшаяся его, и вдруг — обняла сама, прижалась. Шутка ли — люблю сказала… Как все сомневался, думал, из жалости я косу снесла там под елкой. Пообещалась ему сгоряча, вождя спасти себя не пожалела…       Не ведал он и представить не мог, что был Тем, кого я всегда ждала… Что узнать его вьяве довелось лишь на пороге смерти… Не знал. Вот и кручинился все. Жалел меня, девку глупую. Страшился, вот опамятуюсь, восплачу сама о поспешном решении… Все неволить не хотел.       Откуда ж было ему знать, что я за миг единый счастья с ним, за поцелуй тот и глаза его на костер бы за ним пошла, не задумавшись, босиком по огню за край…       Мы долго еще шептались с ним. Сон сморил меня почти под утро, а спал ли он, не ведаю вовсе…       Я заснула у него на груди, убаюканная мерным стуком его сердца. Согретая его теплом. Счастливая…       И каждый новый поцелуй и прикосновение стали еще бережнее, а казалось бы — куда уж более… Я будто сделалась в его руках хрупкой драгоценностью, которую след хранить пуще глазу у самого сердца, и не догадай судьба потерять…       С того дня пошли у нас такие разговоры задушевные чуть не каждый вечер. И что примечательно — мне мстилось, будто упали заслоны, прежде запиравшие накрепко какую-то дверь между нами. Теперь мы могли разговаривать друг с другом, как допрежь не выходило… Я не могла дождаться вечера, чтобы скорей нырнуть в ставшие такими родными могучие объятия. Передать не могу, каким счастьем безбрежным затапливало меня от простого прикосновения рук, ласкового взгляда. А уж как голова кругом шла от поцелуя…       Он баловал меня и щедро купал в ласке, будто стараясь восполнить прежнюю холодность, воздать сторицей за все мои бедушки и обиды.        Я наконец была дома.       И лучше места, чем у него на груди, в кольце его рук, не было на всем белом свете.        Ждал меня еще один подарок — привычно немногословный воевода оказался на деле на удивление хорошим рассказчиком; я полюбила слушать его неспешные повести о жизни, странствиях и военных походах. Порассказать ему было о чем. Бывало, он посмеивался, глядя на то, как я сидела подле него, открыв рот от удивления, заслушавшись и порой забывая дышать… И было от чего! О таких чудесах невиданных баял, умереть, а хоть бы одним глазком взглянуть!.. Больше всего я полюбила диковинные сказания о далекой родине его славных предков, чудесной теплой Стране Лета, где не бывает снега и растет неведомый овощ — виноград, тот, что слаще морошки… А то и самой приходилось рассказывать — уже в который раз — про Злую Березу, про мои сны о Том… да мало ли еще о чем. Ему хотелось знать все о моей прошлой жизни. Особенно ему полюбился мой сказ про то, как Соболька приструнила да нож отобрала, не позволила в Злую Березу метать… и как из дому ушла.        Постепенно он стал все больше шутить сам, и порой смешил меня мало не до слез. И сам смеялся… Как я любила этот его смех! Тогда лицо его совершенно преображалось, становилось молодым, почти мальчишеским. На щеке играла задорная ямочка, а в хитро прищуренных глазах искрилось лукавство. И кончались такие разговоры у нас частенько заполночь…       Мы оба никак не могли насмотреться, надышаться друг на друга. И такое это было счастье — прижаться, согреться теплом близкого любимого тела… Видеть, как наполняются живым светом любимые очи в ответ на мою ласку, и радоваться. Слушать знакомые уже ласковые слова на его родном языке, что милей всякой музыки.       Потом я узнала, что значили те слова, и долго еще плакала у него на груди. Смейтесь, если смешно! А мне иногда казалось, не выдержу и умру от любви, так сердце заходилось.       Много долгих зимних вечеров провели мы с ним, вспоминая пережитое и заново узнавая друг друга. Как пришли мы с Яруном в крепость, как я метала топор и порвала ему плащ… Как вваливалась в дышащую паром прорубь наравне со всеми… Он шутил, что совсем потерял сон, увидев меня как-то в мокрой рубахе… Я краснела и прятала лицо, а он знай себе посмеивался. Как дивился про себя моей сноровке и воинскому рвению. Как чуть ум не потерял и едва не схватил меня в охапку, когда меня стрелой новогородской ранило… Как потом стоял за дверью клети, где я сидела, мучаясь и страстно желая открыть дверь и войти… И я поведала ему, что знала его там, необьяснимым чутьем чуяла… и как обнимала его, невидимого, распластавшись по дверным доскам…       Однажды признался мне со смешком, как увидал меня у огня с распущенной косой и чуть не шагнул ко мне отобрать гребень… А я и ведать не ведала, что он тогда видел меня… Он сказывал — с того дня совсем пропал. Вот ведь, косища моя… приворожила суженого, да.       Он снова принимался шутливо ворчать, зарывшись носом в мои волосы, и смешно щекотал жесткими пальцами шею, пытаясь понять, отросли ли хоть немного и сколько еще ждать, пока хоть мало отрастут и можно будет снова плести-заплетать.       А то доставал мою отрезанную косу и прикладывал к моей голове, любуясь, то принимался сокрушенно гладить ее, чем изрядно смешил меня. Уж так забавно у него выходило…