Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

      Я уже сказывала про кузнеца. Вскорости я узнала, что за работу задал ему воевода…       Пришло время досветных бесед, и старейшина прислал в крепость сына — звать на посиделки.       Я порадовалась — как раз успела дошить воеводе новую шерстяную рубаху. И на той, зеленого льна, что первой ему сшила, вышивка уже была сработана на славу. Вился обережный узор по вороту и рукавам, бежал по подолу нарядной каймой. Теперь никто больше не посмеет сказать — такой вождь мог бы одеваться нарядней! Уж я о том позабочусь. Да и самой теперь знай гляди, с невесты вождя другой спрос…       Я разложила на лавке два своих узорчатые платья — раздумывала, в каком краше?.. Надобно молвить, воевода велел принести в горницу две лавки, нарочно для меня. Спать на полу по галатскому обычаю я уж как-то обвыклась, а вот прясть да шить все ж несподручно было. Он как мысли мои услышал — не успела я попросить, а лавки откуда ни возьмись будто сами в горницу пришли. Я дивилась. Все чует… За шитьем ему рубах у меня все руки не доходили до себя, надо бы и самой подновить одежу-то.       Пока я раздумывала да примерялась, какое платье выбрать, дверь тихонько скрипнула. Я подняла голову. Сердце радостно скакнуло и к щекам немедленно прилила кровь. Ох, как же люблю его… сладко сжалось внутри. Вот оно, счастье девичье, долгожданное… Увидала милого и затрепыхалось сердчишко, погнало по жилам быстрей горячую радость…       Воевода подошел ко мне, держа в руках небольшой кожаный мешочек. Я поднялась было встречь ему, но он усадил меня обратно на лавку и сам сел рядом, смотрел ласково, внимательно и чуть лукаво. И что задумал?.. Любопытство меня бороло. Он помолчал, смотря на меня и улыбаясь. Потом развязал тесемки мешочка. Запустил руку… и протянул мне на ладони связанные веревочкой красивые височные кольца, да такие… У меня захватило дух. Я как-то сразу поняла, что кольца были серебряные. И не чета моим простым скромным витым колечкам, что подарил мне когда-то по дружбе кузнец… А эти… Таких я никогда не видала! Куда там — даже у самых зажиточных мужатых подружек ничего подобного и близко не было, да и быть не могло.       Кольца те были по три на каждую сторону, с причудливым выбитым узором и затейливыми рожками. Первые два, что с самого верху крепятся, были поменьше, а третье, что ниже первых двух, было почти вдвое больше и куда тяжелей. Диковинным узором вились, переплетались по ним стебли невиданных растений, а на больших посередке красовался страшный зверь — вроде змей крылатый с зубастой пастью. Мне невольно припомнился подобный ему, вырезанный из дерева, что довелось когда-то увидеть на штевне полоненного нами датского корабля. Облик грозного зверя показался мне смутно знакомым, и я задумалась, где я могла его видеть?.. Я затаила дыхание, рассматривая этакую красоту, и до меня как-то все не доходило, что это был мне подарок от него… Он молча смотрел с улыбкой, как я разглядывала и водила пальцами по изящному узору.       Я вскинула на него глаза, еще не веря своему счастью. У меня как отнялся язык, я открыла рот говорить, но ни словечка вымолвить не могла. Он усмехнулся ласково. Спросил тихо: — Любо, Зимушка?.. Я закивала и глаза мои наполнились слезами. Мне за всю мою жизнь отродясь никто никогда не дарил таких подарков!.. Он улыбнулся, легонько потрепал меня по щеке.       Я снова и снова гладила пальцами узорчатые серебряные пластинки, и мне уж не терпелось скорей приладить их к плетеному очелью да посмотреться в полированную металлическую пластину, что я еще дома заместо зеркала пользовала. То был давний подарок мне от кузнеца. Уезжая, я вовремя схватилась и отыскала ее, забытую когда-то за печкой. Взяла с собой, и, помню, кто-то другой, всегда живший во мне, снова скалился и насмешничал — ишь, теперь-то вон красоту наводить взялась… А что, тряхнула я головой. И взялась!..       Я вздрогнула от неожиданности, почувствовав прикосновение прохладного металла к запястью — на моей руке сомкнулось узорчатое створчатое обручье, я непонимающе посмотрела… а он уже взял меня за другую руку и надел второе точно такое же…       Серебряные обручья… Такие впору княгине носить… Прохладная тяжесть металла обнимала запястья. Я засмотрелась на диковинные узоры, что плелись по блестящему серебряному полю… и снова меж них то тут то там выглядывал уже знакомый крылатый зверь с зубастой пастью, и мне показалось, что вот-вот пойму, да где ж видела-то его… Помстилось что-то очень знакомое, не раз виденное…       Я подняла глаза на воеводу. В носу уже щипало вовсю и в горле встал комок. Я с трудом сглотнула и еле выговорила, сморгнув подступившие слезы: — Бренн… Да что же это… Красота-то какая!.. Да все мне? Не надо бы… Он нахмурился и притянул меня за плечи к себе, поднял за подбородок мое лицо. Заглянул в глаза, тихо сказал: — Девка ты моя… Глупая… Да мне тебя хоть всю с ног до головы золотом осыпь, мало будет… Поцеловал в губы, потом в нос. Усмехнулся ласково, погладил по щеке. Уж так полюбилось ему — в нос меня целовать. Помолчал еще какое-то время и вдруг наклонился ближе и внезапно охрипшим голосом тихо сказал: — А теперь прими подарок особый, невестушка…       Я ахнула, когда увидела у него на ладонях витую серебряную гривну. Была эта гривна иная, непохожая на те, что носили у нас вятшие кмети, заслужившие награду от вождя за воинскую доблесть. Мне глянулось, была она куда толще и спряжена из многих прутков, перевитых затейливо меж собой. Концы ее заканчивались искусно сработанными руками умельца двумя ощеренными звериными мордами, повернутыми друг к другу. Я присмотрелась — глазки их блеснули глянцево ярко-синим цветом. Меня как толкнули, муравьи хлынули за ворот — я вспомнила наконец! узнала страшного зверя… Точно такой был наколот у воеводы на груди… Крылатый Змей.       Я смотрела и не верила своим глазам. Вскинула глаза на воеводу… Он улыбался своей особенной улыбкой, милая ямочка на щеке манила коснуться. — Бренн… — наконец тихо выдохнула я. Он сказал, протягивая мне подарок: — Ну, бери, не робей… То не простая гривна… Торквес. Такие все жены в нашем роду… носили.       Он запнулся, с трудом выговаривая последнее слово, и меня как холодом обдало внезапно, будто повеяло откуда-то издалека стылым дымом пожарища, пахнуло жутким леденящим ветром…       Я несмело взяла в руки тяжелую гривну, примерилась мысленно — торквес… Звучное назвище! Красивое, гордое… Как он сам. Погладила пальцами плетеную вязь, коснулась осторожно грозных мордочек — принимайте, что ли, в хозяйки… Сказать по правде, я, тугодумная, еще не вполне понимала, что сейчас свершилось. Стало быть, нарочно для меня серебро доставал. Про мою честь кузнец в крепость приходил… Я ясно припомнила, как видела его тогда на крыльце с куском бересты в руках, что показывал кузнецу. И рисунок сам начертил… Меня взяла немая оторопь. Для меня, неизбалованной не то что подарками, добрым словом, — это было слишком. Зараз столько подарков дорогих, да каких!.. Он кашлянул и промолвил: — Дай, что ли, надену…       Взял из моих рук торквес и осторожно надел мне его на шею, разведя в стороны концы и после снова сомкнув их спереди. Я подняла руку потрогать — звериные мордочки теперь почти сомкнулись под ключицами. Торквес лег на шею приятной тяжестью, я поежилась невольно- с непривычки металл холодил кожу. Не беда, вскорости нагреется живым током крови. А обвыкнусь, глядишь, и вовсе чувствовать перестану… Я была как во сне. Все во мне волновалось и трепетало от мысли, что теперь и я буду носить, не снимая, драгоценное украшение, что носили все жены его рода… Он сказал: — Змея узрела? То есть знак особый. Защита крепкая и оберег от всякого зла. И мудрость рода, из поколение в поколение передающаяся… Обнял мое лицо ладонями и повернул к себе, заглянул в глаза. Я почти перестала дышать. Он вымолвил тихо: — А что свадьбы не сыграли еще, не тужи… Обождем до весны, вено обещал дядьке твоему… Все по чину. И так уж… Тут он усмехнулся и добавил, склонившись совсем близко ко мне и понизив голос, и волоски на моей коже приподнялись от этого словно бы рокочущего полушепота: — Сердце-то давненько мне вынула, так и хожу… Будто с дырой в груди. Уж смотри, держи крепче, весь твой теперь…       Он улыбался, глядя на меня, но в глубине его глаз смутно помстилась мне потаенная горесть, и сердце мое зашлось. Меня захлестнула волна отчаянной нежности и я порывисто обхватила руками любимое лицо, прижалась губами к губам… Его слова обожгли меня. Я словно бы вьяве ощутила, как легло мне в ладони вместе с торквесом его сердце… Он говаривал, бывало, притворно хмуря густые брови, мол, девка глупая на привязи сердце его с собой водит, но чтобы вот так… Большие ладони бережно обняли меня за плечи. Я лепетала ему неловкие слова благодарности, силясь выразить, что для меня значат его подарки и какой счастливой я стала подле него. И все казалось, будто не те слова шли с языка, и я сердилась на себя за вечное косноязычие, не умея связно выразить, что творилось у меня внутри, и только пуще целовала его, не помня себя, взахлеб. Тем кончила, что вдругорядь разревелась, уткнувшись ему в грудь, обняв что было сил.       …Сколь же часто я плакала в те дни!.. За всю жизнь столько слез не выплакала, сколько за один этот месяц. И что кори себя, что не кори за слезливость эту глупую, а все бестолку. Видать, то выходила наконец слезами вся тоска моя извечная, все страхи и обиды накопившиеся, все те слезы, что допрежь давила в себе, не давая воли. А иной раз и от счастья нестерпимого слезы градом катились. А то и все вместе, и поди разбери, чего больше… И хоть унимай, хоть нет — никакого проку, беда с ними. Я вначале было сердилась на себя, а потом бросила, смирилась. Все одно — реву, как белуга. Знать, покуда все не выплачу, не успокоюсь… Воевода был очень терпелив со мной и знай утешал, а порой и вовсе принимался баюкать как дитя малое, когда особенно расходилась… Только я от той нежности его почти отеческой пуще прежнего мазала по щекам слезы, ведь так это у него выходило… Я и в лучших мечтах своих не смела такого представить, и от того еще сильней меня колотило — уж такой он оказался вьяви, каких и на белом свете-то не бывает, ну вот в баснях разве… По временам мне становилось страшно — а вдруг все сон и вот-вот проснусь?.. Подле него я отогрелась и почувствовала, как это — довериться полностью, не боясь за завтрашний день и не тая в дальних уголках души смутную тревогу и готовность самой за себя постоять… Мало-помалу я расслабилась и успокоилась, познав ту особую наполненность, что бывает у женщины, когда она любима. Мне говорили, я даже внешне изменилась и стала глядеть статней и краше прежнего. Может быть, я не знаю. Внутри я действительно ощущала себя иной. Такого уверенного спокойствия я никогда не знала, и, размыслив, поняла- это от того, что он принимал и любил меня настоящую, такой как есть. Подле него мне не нужно было притворяться кем-то, кем я не была, и бояться, что посмеются или не поймут. Я вдруг осознала себя красивой, особенной… Поначалу я смущалась с непривычки, встречая его пристальный взгляд. Он не замедлил, вразумил недомысленную. Втолковал доходчиво — мол, дай полюбоваться-то, сколько ждал… И уж так убедительно у него вышло… Я и поверила. Он неведомым образом понимал все мои девичьи страхи и никогда не смеялся над самой малой и пустяшной моей бедой. Всегда находил нужное слово, а часто и слов не требовалось — доставало теплых объятий, поцелуя да ласкового взгляда, и я сама успокаивалась, затихала подле него, и через малое время сама смеялась над казавшимися уже пустыми тревогами.

***

      Мы шли на посиделки, и воевода вел меня за руку. Я шла подле него, слушая вполуха его разговор с Хагеном и Плотицей. Велета осталась дома с Яруном, им теперь какие посиделки — дети малые по лавкам да сами друг на друга не насмотрятся, истосковались в разлуке-то…        Мы шли и я вспоминала дорогой, как неуютно было мне идти здесь о прошлом годе. Как щелкала пальцами орехи, а он обернулся и бросил через плечо — мол оплошала парнем родиться… Как же я переживала тогда. Чуть не плакала от обиды. Разумела — воевода немилостивый нарочно ищет, чем бы меня уколоть побольней, чтоб поскорей спровадить из дружины. Правду молвить, так-то оно и было на самом деле. Сейчас я уже знала — он злился на себя. Выходило, понравилась девка глупая, и как случилось, сам не понял. Признаться себе не хотел… Вот нарочно ледяным равнодушием и насмешкой колол, мыслил — обижусь да уберусь сама с глаз подобру-поздорову… Хотел, чтоб сама ушла покуда не поздно и глаза не мозолила, душу не бередила… За то и серчал на меня поначалу. Пошто на его голову свалилась, настырная, как частенько говаривал ныне, притворно хмурясь и улыбаясь углом рта. Ох уж эта его усмешка… Полюбилась мне больно. Откуда ж ему было знать, что на упрямую напал!.. Одна супротив всех готова была ратиться… да и некуда мне тогда было уходить-то. Да. Он и сейчас любил вспоминать мне тот бросок топором. Тогда-то, выходит, и дрогнуло сердце, казалось бы, навек остывшее для любви… Диво дивное, воистину. А сейчас вот ведет по той дорожке за руку девку свою глупую, ох и крепко держит…       Я рассеянно слушала беседу мужей, погрузившись в свои мысли. В последнее время я часто так задумывалась… Принималась заново вспоминать все, о прошлом годе приключившееся со мной, перебирая в памяти и по-новому понимая многое… Наверно, с ним тоже это случалось. Я порой видела его смотрящим куда-то сквозь тем особым остановившимся взглядом, когда крепко задумывается человек и перестает видеть, что вокруг делается. Верно, тоже вспоминал минувшее. По временам он поворачивался ко мне, не прерывая беседы, и смотрел сверху вниз с ласковой полуулыбкой, легонько пожимая мою руку. Словно проверял — здесь ли, иду ли подле. Я как-то без слов ощущала, что и ему порой казалось — да не сон ли?.. вьяви все?.. Я улыбалась ему и пожимала его руку в ответ.       Старейшина Третьяк встретил нас, как подобало. Завидев гостей, девки в избе, как водится, подняли отчаянный переполох, порскнули наперегонки прятаться за резные столбы, ждать с горячо колотящимся сердцем, кто поднимет урок да выкуп попросит… За прошедший год добрую храмину достроили, и столбы, подпиравшие высокую кровлю, теперь все до единого красовались искусной резьбой. Я подняла глаза на воеводу — он подмигнул мне и улыбнулся. Старейшина проводил вождя на почетное место в красном углу. И мне ныне сидеть подле… Я взволновалась. То, конечно, не страх был, подле него чего мне бояться?.. Вспомнилось, как он сказал мне на лодье, когда к крепости подплывали- мол чего дрожишь, не отдам никому… А все ж волнение меня теребило. Я уже знала, что девки как есть сьедят меня глазами, не упустят случая разглядеть как следует дорогие подарки, которыми так щедро одарил меня воевода. Ну так что ж. Пускай смотрят… Чай, от меня не убудет. А Голуба… Ох девка!.. Как вошли, заприметила меня перво-наперво. Я видела: вспыхнули неистовым румянцем нежные щеки, а глаза голубые ясные чуть не молнии злые в меня метали. Так и убила бы взглядом. Живьем спалила, её бы воля. Уж так ее кололо, видно, что девка пришлая вождя увела из- под носа у нее, первой красавицы на деревне. Куда ей было понять про нас… И рассказали бы, не вдруг уразумела б небось. Как ни ластилась к нему да подсаживалась, и танок водила искусно да пела, все впусте — так и не посмотрел на нее толком ни разу воевода… Ну вот хоть обручье серебряное от вождя заиметь посчастливилось, и то удача немалая! А уж по соседушкам поди красовалась-то, будто и в самом деле обнимал ее варяг… Она и посейчас гордо носила его подарок, все веревочкой привязывала. Мне стало смешно. И даром что ходил соколом подле нее Некрас, а обиду на меня, знать, затаила девка нешуточную… От нее жди беды, подсказывало мне какое-то чутье. Конечно, бить да открыто пакостить уж вряд ли соберутся с подруженьками. Умишка-то, поди, все же хватит сообразить — ныне воевода живо растолкует что к чему… Не кметь с косой, невеста ему… С ним зря не шути, это всем известно было лучше не надо. Да и батюшка строгий сам за косу отдерет за такие-то проказы. Коли прознает. Но исподтишка… навета какого можно ждать. Чего доброго, слух пустит — мол ведьма и есть, глянь как воеводу окрутила, что завороженный ходит, не узнать…       Вождь повернулся ко мне и кивнул, приглашая садиться. Я села. Он опустился на лавку рядом со мной, приобнял за плечи. Заглянул в глаза, подмигнул ласково и чуть лукаво — не робей, невестушка, гляди веселей. Я принесла с собой прялку, и руки привычно занялись делом. Перевела дух, взглянула на него — он уже беседовал о чем-то с Третьяком поверх моей головы, я толком и не слушала… Заметил мой взгляд и улыбнулся едва заметно углом рта, потрепал по плечу… Я ощутила, как горячая краска заливает щеки. Он и впрямь глядел совсем другим. Вот уж воистину — ожил, возродился к жизни человек. Привычно суровое лицо его как-то необьяснимо смягчилось, заметно помолодело, а глаза… В глазах бился живой свет, и чуть заметная улыбка хоронилась в уголках, расходясь добрыми лучиками морщинок… и тяжелая складка меж бровей не омрачала более его чело. Что говорить! Это был совсем другой воевода, и не заметить того было нельзя. Деревенские, кто помнил его до Самхейна, дивились и глазам не верили. Я видела, как переглядывались и шептались девки да и ребята тоже, переводя глаза с меня на него. Сам старейшина косился на нас то и дело, и на лице его застыло плохо скрываемое удивление.               Девки, понятно, мало дыру на мне не протерли, разглядывая с завистью дорогие подарки. По одной и по несколько разом почти все перебывали будто ненароком поблизости, и я, даже не поднимая головы, ощущала кожей их цепкие взгляды. Оно и понятно — таких диковин здесь еще никто не видал. Торквесов девки наши не носили, да и колец височных таких у нас не делали, вот и дивились. Ну, а серебряные обручья, да на обе руки разом… Все без слов понятно. Куда уж ясней… Я видела, как Голуба вспыхнула еще сильней, узрев, да так и прикипела к ним взглядом, схватилась невольно за подаренное ей варягом, будто проверяя, на месте ли…       Киселем в этот раз меня не обнесли. Как водится, оделять дорогих гостей призвал старейшина дочь старшую, и своенравная Третьяковна, как ни косилась на меня, а делать нечего — батюшка строгий не похвалит за ослушание да неуважение гостям. Обида обидой, а обычай — чти свято!.. Вот подала с поклоном первую латку отцу, и тот передал ее вождю. А от него чего еще ждать — я уже знала наперед… Сейчас мой черед настанет… Не ошиблась. Вот повернулся ко мне, протянул угощение, светлые очи улыбнулись… Как откажешь. Я взяла из его рук сладко пахнущее медом горячее лакомство, отдарила улыбкой. Голуба метнула на меня яростный взгляд, и, закусив губы, наполнила вторую латку и снова подала отцу. Эту воевода взял сам, поблагодарил. Кисель и вправду был вкусный, лаять зря не буду.        Мы с Велетой тоже расстарались — напекли пирогов да пряников душистых три больших короба, угощение получилось на славу. Я поднесла еще горячего пышного печева вождю на пробу, он отведал и довольно кивнул — вкусно мол, хозяюшка. Надобно молвить, он и тут переменился — не упускал случая похвалить мою стряпню, и я всякий раз краснела от удовольствия и благодарно улыбалась в ответ. Вот вроде пустяшное дело — слово доброе молвить, отдарить за труд, а и об этом радел теперь…       В этот раз ничего особенно занятного на беседах не приключилось. Знать, строгий старейшина воспретил нарочитые забавы, боясь ненароком обидеть воеводу. От греха подальше лучше шуток смелых не шутить… Что говорить — не рад он был, конечно, что не сидеть более его дочке подле вождя, а делать нечего — смиришься. Вождю он не указ. Вот и прошли спокойно эти беседы, и я успела напрясть довольно, покуда не начали девушки и ребята играть да петь, и воевода сам вынул прялку из моих рук, забрал мою ладошку в свою, положил себе на колено. Вот склонился ко мне, повел на ухо затейливую баснь… Он знал их без числа и нарочно смешил меня, и скоро я уже вовсю прыскала в кулак и смеялась. Раньше я редко так смеялась… Он обнимал меня за плечи и улыбался, и сердчишко мое заходилось… И не было больше счастья вот так сидеть подле и слушать его, и гладить незаметно его пальцы, что сжимали мои… Был наконец со мной мой единственный. Тот, кому я нужна, кому я здесь не чужая. Не прячась, обнимал, держал в своей мою руку, а глядел ласково… Светились любимые очи, что ясные звезды в ночи… И уж кому- кому, а ему и дела не было, что там думает старейшина или еще кто другой…       Мы возвращались в крепость последними. Воевода отпустил всю чадь вперед, а мы замешкались немного. Я подняла голову к небу — мне хотелось посмотреть на звезды. Раскинувшееся над нами ночное небо было ясным и оттого казалось особенно черным какой-то бархатной бездонной чернотой. Ярко светила луна и звезды были рассыпаны щедро по небоскату. Воевода посмотрел, как я запрокинула голову, помолчал и вдруг спросил: — А ведаешь ли, какая самая главная звезда у мореходов?..       Я, конечно, не знала. Он указал мне на ярко горящую звезду, неспешно повел рассказ, подробно объясняя, как опытные мореходы узнают по звездам путь и отчего нипочем не заблудиться тому, кто выучен звезды понимать. Я слыхала о том немного, но куда мне было знать столько премудростей!.. Я слушала его, затаив дыхание. Он улыбался, поглядывая на то, с каким вниманием я слушала. Я смотрела в ночное небо широко распахнутыми глазами и силилась постичь — есть ли где край у этой черной бездны али так и теряется в бесконечности затягивающая глубина?.. И чудно было подумать — вот займется заря, раскроет солнечный дед Даждьбог по — зимнему лениво свой заспанный сияющий глаз, и померкнет бездонная чернота, мало-помалу обратится в ясную лазурь… Премудро устроен белый свет!.. Он говорил и я дивилась, сколь же много всего ведал он и умел… Ему самому, поди, любо было рассказать, особенно когда слушают вот так, во все глаза глядя и едва не забывая дышать. Мы долго еще стояли под усыпанным яркими светящимися точками небом, запрокинув головы, и он все говорил… Я вовсе заслушалась его и не заметила, как начала замерзать в своей легкой свите. Зима нынче хоть и выдалась теплая совсем, а как говорится — мороз невелик, а стоять не велит… Я зябко повела плечами, он сразу приметил и нахмурился, покачал головой: — Ну вот, заморозил девку, — проворчал недовольно и немедленно сгреб меня в охапку, накрыл своим плащом. Я обхватила его за пояс, прижалась к теплому боку… Даже глаза закрыть захотелось. Так обнявшись, мы и пошли назад в крепость, и скоро я совсем пригрелась подле него.       Зашли во влазню и я очнулась от сладкой дремы, потерла глаза… Сделала было шаг ко всходу, но он вдруг остановился, задержал меня за руку. Я подняла на него глаза, недоумевая. Он смотрел на меня молча как-то так, что мне стало жарко и немного страшно. Сон мигом слетел с меня. Конечно, то не настоящий страх был… Волнение особое, девичье…       Он шагнул ко мне и обнял, склонился поцеловать… Я потянулась к нему, вскинула руки на широкие плечи… и вдруг почувствовала, как мои ноги оторвались от пола и ахнула от неожиданности. А в следующий миг мои лопатки прижались к скобленой стене под всходом, голова запрокинулась… Он прижал меня к стене и держал бережно и крепко, целуя неторопливо, и ноги мои не чувствовали пола… Я испуганно выдохнула: — Бренн… — Ммм…- отозвался он хрипло, и рокочущий низкий звук его голоса послал мурашки по моей коже. — Что творим-то… Увидит кто… — взмолилась я. — Должок за мной… Вернуть надобно, — пробормотал он тихо мне в самое ухо, щекоча жесткими усами. Поцеловал медленно шею под мочкой и мурашки горячей волной побежали по телу. О чем толкует -то?.. Какой должок?..       Он целовал мою шею, опускаясь все ниже, и меня уже била крупная дрожь, как в ознобе… Вдруг пробормотал что-то, я не разобрала… В следующий миг я опять оказалась в воздухе, болтая ногами беспомощно, и он перенес меня легко, как тряпочную, и поставил на ступеньки всхода, так что я оказалась немного выше его. Меня бросало то в жар, то в холод, в висках стучало… Свита словно бы сама соскользнула с моих плеч и упала на ступени позади меня… Вот поднял лицо и я задохнулась — глаза его горели и странно светились в темноте, ни дать ни взять как у кота…       Он потянул вышитый ворот моей рубахи в сторону, и вот уже горячие губы покрывали поцелуями нежную кожу над ключицей, и по телу снова волной прошла дрожь от прикосновения его жестких усов и бороды. Он прошептал что-то, я не услышала, и большая ладонь обняла и нежно сжала, погладила мое плечо… еще миг — и там уже были его губы, лаская и обжигая горячим дыханием… Я трепетала и ноги мои совсем ослабли и подломились, но он держал меня крепко, не давая упасть. Я судорожно схватилась за могучие плечи, почти простонала: — Бренн… увидит кто… Он поднял голову и усмехнулся. Сказал тихо: — Спят уж поди, коль сама не перебудишь… Обидел тебя тогда, здесь под всходом-то… Синяков наставил… Негоже. Повиниться хотел…       И шагнул на ступеньку вверх, обнимая крепче, прижимая к себе…       Так он меня еще никогда не целовал. Была в том поцелуе и застарелая тоска вперемешку с отчаянной надеждой, и горячая радость ожившей любви, и бесконечная горькая нежность… И настоящая мужская страсть, кружащая голову, пьянящая и волнующая до сладкой дрожи… Так приникает к живительному роднику усталый путник, умиравший от жажды и уж не чаявший спасения, и жадно пьет, не в силах оторваться от прохладной струи, с каждым глотком вливающей жизнь в измученное тело…       А потом я вдруг взмыла в воздух и, не успев толком ничего понять, оказалась крепко прижатой к широкой груди. Руки сами обвили его за шею… Он подхватил меня на руки легко, как перышко, и понес по всходу наверх, и я уложила голову на широкое плечо, уткнулась ему в шею, закрыла глаза…       А пусть бы и видел кто. Мне уже не было до того дела.