Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

      Надобно молвить, зима в тот год и впрямь выдалась гнилая. Студень месяц, ветреный, метельный и влажный, часто сыпал мокрыми хлопьями снега, дни стояли один к одному хмурые и какие-то по-особенному серые. Плотно укрытое тяжелыми сизыми тучами небо низко нависало над головами, казалось, вытяни руку повыше — дотронешься. Грозное Нево так и не встало под лед, да то и недивно — настоящих морозов мы и по сю пору еще не видали. Зато снега было вдоволь. Бывало, расторопные отроки с ног сбивались, расчищая широкий двор для воинских уроков, не поспевали ко времени убирать.       Воеводе, конечно, не сиделось спокойно и он начал сам заниматься с отроками. Раны его к тому времени поджили неплохо, какие помельче — и вовсе затянулись. Начали зудеть и понемногу сходить засохшие бурые корочки, открывая розовую молодую кожицу шрамов. Которые посерьезнее, еще потягивали, особенно та, что зашивать пришлось, на боку. Стоило ему немного потрудить себя, начинала наново точить руду. Я тревожилась, кабы не воспалилась. Просила обождать еще, поберечься. Да только спорить с ним было бестолку, разве станет он слушать, упрямый?.. Знай себе кивал да делал по-своему. Старый Хаген качал головой и разводил руками, когда я прибегала к нему жаловаться. Иной раз вздыхал, а иной и посмеивался в густые усы, похлопывал меня легонько по спине — терпи, девонька, упрямый тебе достался… Он-то знал, как никто, что за норов был у воеводы. Уж что возьмет в голову, так тому и быть… Я сердилась и выговаривала ему, меняя окровавленные повязки, а он молча смотрел и слушал, да все руки мне целовал. И уж так это у него выходило, что весь мой гнев незаметно таял и приливала волной нестерпимая щемящая нежность, от которой сдавливало горло. Я обнимала его, утыкаясь носом в теплую широкую грудь, прижималась и обиженно бормотала, мол, пожалел бы себя, а не хочет себя — так хоть меня, что делать-то стану, коли с ним что приключится… Кончалось это всегда одинаково — я начинала хлюпать носом, и он принимался гладить меня по голове и успокаивать, шепча ласковые слова и целуя. Умом-то размыслить, я понимала, конечно, — настоящей опасности для жизни его нет, минуло… Да только глубоко сидел во мне этот слепой, нерассуждающий страх его потерять, и все доводы рассудка отступали перед этим страхом. Он, мудрый, понимал это, и терпеливо ждал, пока я успокоюсь. И не отпускал меня до тех пор, покуда не улыбнусь, да так, чтобы ему понравилось.       Переломанные пальцы воеводы еще не терпели работы, и он придумал привязывать Спату к ладони, чтобы не выскальзывала. Ставил по двое, а то и по трое отроков и учил сам обращаться с мечом. Допрежь такой чести редко кому перепадало, на моей памяти только Яруну да мне, летось на острове, когда гонял меня до седьмого пота, уча не всякому доверять. А ныне вот, глянь-ка, восхотел самолично молодших учить. Покуда десница болела, как раз в треть силы выходило, но уж если брал меч в левую руку — пощады ждать не приходилось. Старшие кмети посмеивались и подмигивали желторотым — терпите да на ус мотайте, коли такая удача выпала — с самим вождем науку воинскую постигать. В прежние-то времена отрокам о такой чести впору было лишь мечтать. И на меня кивали — Зиме Желановне за то благодарствуйте, кабы не она, и не было б у нас больше вождя-то…       Вот так как-то выходило, что мне всё меньше времени оставалось на занятия с Твердятой. Мой рыжий оруженосец совсем задрал нос перед другими отроками, все из-за того, что вождь неизменно ставил его перед собой и спуску не давал. Я отчего-то знала — не зря гоняет его воевода…       Пальцы сломанные совсем плохо гнулись и ныли от занятий, и по вечерам я усаживала воеводу рядом с собой, устраивала тяжелую десницу себе на колени и принималась осторожно массировать каждый больной палец. Мудрый Хаген показал мне, как нужно было растирать, чтобы скорее возвращалась гибкость и сила в суставы. Воевода смотрел с улыбкой на то, как я разминала ему пальцы, а я… Я могла бы сидеть так вечно, держа его за руку. И частенько случалось — забывалась, задумавшись, начинала легонько гладить его ладонь… Он возвращал меня из забытья легким пожатием, и я вскидывалась и краснела — нешто опять мечтать взялась, ой мне…

***

       Когда не вьюжило, воевода выводил на прогулку застоявшегося Мараха. Поначалу водил его шагом, даже не беря повода, и могучий конь шел за ним, как пес, тыкаясь мордой в плечо. Потом понемногу сам стал подниматься в седло… Вскачь не пускал все же, ездил по большей части шагом, и я облегченно вздыхала — и то благо. След обождать еще, покуда совсем не затянутся раны.       Однажды он вывел коня и поманил меня подойти. Я подошла, Марах потянул ко мне морду, умные глаза глянули добро. Конь фыркнул и немедленно ткнулся мне в руки, мол, чем побаловать пришла?.. Я осторожно погладила красавца по морде, виновато проговорила: — Прости, нечем угостить тебя… Подняла глаза на воеводу. Он улыбнулся и сказал: — В седле-то умеешь сидеть?.. Иди, подсажу. Я вмиг заробела, но не показала виду, только сглотнула: — Держаться-то смогу, поди… А ездить не учена…       Он кивнул, подхватил меня и поднял легко в седло, я и глазом моргнуть не успела, как уже сидела на широкой конской спине. Благо, были на мне мужские порты, в женской-то одеже не так ловко вышло бы, да неумеючи, один срам… Держаться в седле я могла, если конь шел шагом, а вот ездить научиться как-то не довелось. В наших-то лесах все на лосях ручных возили, на лошадях и не ездили почти.       Марах переступил с ноги на ногу и я ухватилась за луку седла. Не свалиться бы!.. Вот повернул морду, фыркая, скосил на меня блестящий черный глаз, верно, дивился — что еще хозяин придумал.       Воевода погладил коня по морде, почесал ласково между глаз, за ушами, шепнул ему что-то. Взял мою руку и положил Мараху на загривок, накрыл своей ладонью, показывая — погладь мол, легко похлопал моей ладонью по мощной шее. Сказал негромко: — Ты не бойся, смирно сиди. Я словлю, коли падать надумаешь.       Он улыбался, и я постепенно расслабилась, выдохнула и осторожно заерзала, поудобнее усаживаясь в седле. Воевода погладил Мараха по шее, взял поводья и неспеша повел его со двора.       Он поводил его так немного по берегу, давая коню привыкнуть к новому вершнику. Потом сам сел в седло позади меня и пустил коня вдоль крепости, по гладкому утоптанному снегу. С ним сидеть было всяко спокойней — уж не свалишься ни за что. Я прижималась спиной к его теплой груди, его руки надежно обнимали меня, и я приникла к нему, опустила голову ему на плечо. Он поцеловал меня в висок и спросил на ухо: — Ну, так-то нестрашно? Я чувствовала по голосу, что он улыбался. Повернула голову, чтобы взглянуть ему в лицо, и смущенно отмолвила: — С тобой-то всяко лучше…       Светлые глаза лукаво сощурились, и я улыбнулась ему в ответ. Послышался ласковый тихий смешок и моего виска вновь коснулись его губы, и кольцо рук стало чуть теснее. Я счастливо вздохнула, ближе прижалась к нему. Запустила пальцы в густую гриву и стала смотреть по сторонам.       День выдался тихий и безветренный, и небо, прежде плотно укрытое тяжелыми облаками, немного очистилось. В белесо- голубых оконцах меж рваными краями туч проглядывало солнце, уже клонившееся к закату. Косые лучи золотили верхушки пышных сугробов, они вспыхивали и искрились мельчайшими бликами. Я любила смотреть на снег, особенно об эту пору.       Воевода вложил повод мне в ладони и стал учить, как поворачивать и останавливать коня. Я робко попробовала. Вышло не сразу, и он взял мои руки в свои и всю дорогу назад показывал, как потребно.       С того дня он начал все чаще сажать меня на Мараха, и вскорости я уже уверенней сидела в седле, не боясь свалиться, научилась сносно править конем, и — диво! — Марах слушался меня. Я разумела — конечно, все потому, что сам воевода ни на шаг не отходил от коня. Когда шел рядом, а когда сам садился в седло рядом со мной. Я полюбила эти прогулки и была готова ездить, сколько скажет, лишь бы с ним. Я уже знала — просто так он ничего не делал, стало быть, надобно учиться, однажды и впрямь одну посадит… Когда выучусь. А пока я наслаждалась ощущением его рук, надежно обнимавших меня сзади, и не было слаще этих объятий, и ласковых поцелуев в висок, и теплых жестких ладоней, укрывавших мои…

***

       Незадолго до Корочуна воротились в Нета -Дун гонцы, отправленные мудрым Хагеном к господину Рюрику. Да не одни, а с прибытком — привели с собой еще двоих, из которых один оказался от светлого князя, посланным разузнать доподлинно, что за беда приключилась с его лучшим воеводой. Ведь как вернулась без вождя дружина, так и полетела в стольную Ладогу быстроногая тревожная весть — ведаешь ли, светлый княже, что новогородцы утворили — чуть на тот свет воеводу твоего не свели обманом подлым, мало не до смерти умучили… Мне сказывали, как господин Рюрик ценил обоих и по праву почитал лучшими — и Мстивоя, и Вольгаста, и стерпеть подобной обиды от новогородцев вряд ли бы смог. Второй оказался доверенным человеком Вольгаста, давним знакомцем, да что там — побратимом дружинным нашего воеводы. Когда –то в незапамятные времена они вместе ходили на одном корабле, и, бывало, одним щитом укрывались. Хотел воевода белозерский немедля сам к брату поехать, душа рвалась, да больно уж неспокойные времена настали — немирье между варяжским соколом и хоробрым князем Вадимом до крови дошло, баяли… Вот и не отпустил молодого воеводу господин Рюрик.       Доверенный человек сказывал, как маялся и наконец с тяжелым сердцем подчинился молодой воевода повелению светлого князя. Страшился и второго брата дорогого потерять… Помучился, да делать нечего — послал гонца к брату, скрепя сердце, моля всех богов, лишь бы обошлось все… Ну да теперь зато как на крыльях полетит назад радостная весть — жив брат дорогой, да на свадьбу ждет месяцем травнем!.. То-то обрадуется брат счастью брата… А там глядишь, как знать — и сам задумается о продлении рода, долю одинокую мыкать устав… Я очень жалела молодого воеводу. Жутко было подумать о замученной молодой жене и не увидевшем свет, загубленном во чреве дитя… И верилось упрямо — найдет еще однажды славный Вольгаст свое счастье, отогреется и его замерзшее сердце подле единственной ласковой любушки… Мне отчаянно хотелось, чтобы и для него сбылась баснь… Неистребимо жила во мне вера в чудо. И откуда взялась только?.. Видать, все оттого, что сама я наконец изведала счастье, и оттого-то так хотелось мне, чтобы и все вокруг были счастливы и любимы… Глупая девка… В жизни- то такого счастья, как мне выпало, один раз в сто лет жди — не вдруг дождешься!.. Сколь много доблестных молодцев подобно Славомиру складывали буйны головы в битвах, не успев дать продления славному роду… Сколько молодых жен оставались в горькой вдовьей доле, да с малыми детушками, шедшие порой за первого, кто позовет, посулит защиту и достаток… А то и вовсе, как моя мать, отданные без разговоров за брата али иного родича почившего мужа… Какая уж тут любовь!.. Лишь бы не одной без мужа век вековать… А все же мне упрямо верилось. Вопреки.        Не знаю, как, но я уже поняла, что воевода и брат его средний названый были особенно близки, и выходило, даже больше, чем со Славомиром. И спроси меня — сама не ведаю, отколь взяла, а вот понятно то мне было откуда-то без слов. И сказ про то будет впереди, что не обмануло меня чутье…