Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

      Знать, пришло время сказывать и про Голубу. Любо, не любо…       Едва неделя прошла с первых посиделок, как зачастила в крепость красавица Третьяковна, то с одним делом, то с другим, посланная вроде бы строгим батюшкой… И все-то к Некрасу старалась поближе оказаться. Мне обьяснять было не нужно, я и так знала — неспроста девка к нему ластится… Я гнала дурные мысли, мало ли что примерещится?.. Но странное предчувствие меня теребило и покою не давало. Я ждала чего-то… И не зря.       На посиделках я стала замечать, как Голуба подгадывала, когда начинали играть да петь, и под шумок тянула Некраса вон из избы, и потом до утра уж их никто не видал.       К концу зимы стали поговаривать в деревне — Голуба хвалилась подружкам, что к зиме появится у воеводы наследник. Мол, обручье-то дорогое не зря носила… Я уже сказывала — от кого бы ни был, а первый ребенок будет считаться его.       Воевода про то узнал от самого Некраса. Парень пришел к нему с повинной, буйну голову повесив, все как есть на духу поведал — как сам дивился, ишь, девка-то любовью к нему сама воспылала да на утехи больно горазда стала, он-то сдуру радовался поначалу, да смекнул поздно, что у голубушки на уме… А как уразумел, чего для все подстроено было, осерчал не на шутку, чуть не взашей погнал бесстыжую, да сделанного не воротишь… По всему выходило — и впрямь непраздна Голуба, и ребенок тот законным наследником вождя считаться станет, хоть бы отцом был Некрас…       Воевода ничего не сказал Некрасу, выслушал молча и кивнул. Только брови сошлись к переносице и залегла вдругорядь хмурая складка на лбу. Я уже догадывалась, о чем была у них речь…       Вечером осторожно подступила к нему с вопросом, о чем мол кручинишься, сокол мой ясный… Он посмотрел на меня молча и обнял, погладил по голове. Вздохнул и вымолвил неохотно: — Слыхала уж поди, о чем в деревне языки чешут…       Ну, так и знала… Я отмолвила как можно спокойней: — Слыхала…       Он помолчал и глухо спросил: — И что скажешь?..       Я усмехнулась невольно. Что скажу… А что бы ни хотела я сказать, да обручье на руке у Голубы им надето, не отпираться же теперь, мол, пожалел дуру, да зря…       Я вздохнула и просто ответила: — Быть по сему…       Он прижал меня к себе сильнее, и я обняла его, закрыла глаза. — Не тужи, Зимушка… — сказал он тихо. — Сама ведаешь, нету мне никого милей и краше на всем белом свете, разве тебя… И ничто вовек того не изменит.       Он сокрушенно вздохнул и потерся носом о мои волосы, поцеловал в маковку.       Помолчал еще и добавил, винясь: — Веришь, сам не рад… Ведь как мыслил тогда… Пожалел глупую, самому все одно помирать… Кабы знал… А оно вон как обернулось… Тебя печалить…       Он умолк и я подняла лицо, заглянула ему в глаза. Грусть в них мешалась с нежностью, и я потянулась к нему, приподнялась повыше, обняла его лицо ладонями и поцеловала. — Не кори себя, — прошептала я ему, гладя его по щекам и снова целуя. — Будь как будет… А мне подле тебя какая печаль. Быть по сему… Дитя так дитя.       Я не казала виду, но новость сия меня огорчила изрядно. То ведь наследник вождя будет в глазах всех, и пусть бы вождь и пальцем девку не тронул, а обручье само за себя говорило… Отхода нет от данного слова, и тут другого быть не могло. В нем-то я не сомневалась, ведала, что первая его печаль всегда обо мне. О себе он никогда не беспокоился, что еще там кому болтать про него вздумается. Ни тогда, ни теперь. Другое дело — я.        Я, кажется, запамятовала сказать, что завела дружбу с кузнецом, что подарки дорогие мне справил. Как-то я зашла к нему в кузницу, уж очень поблагодарить хотелось за работу славную, этакую глазам радость, да так и задержалась, беседу завела. С кузнецами я издавна ладила. А у него две дочери — старшая о прошлом годе замуж вышла в деревню, а другая — славница на выданье, и так мы с ними сдружились, радость сказать! И что занятно — уж больно невзлюбили обе кузнецовы дочки Голубу и ее подруг, и не скрывали того. Может, из-за этого со мной дружбу завели, я не знаю. Али иное что про дочь старейшины знали, то мне неведомо, знаю только, что на дух ее не переносили. Так вот, они на ушко мне и поведали с великим негодованием, что хитрющая девка уже вовсю мне кости перемывала, с подруженьками смеялась, на всю деревню слух распустила — мол, не сильно воевода свою невестушку нареченную любит, все только для виду… И смехом приговаривала — видно, не так и мила невестушка, коли зацелованную до синяков еще ни разу не видали, не то что ее летось, ох и насилу отпустил… Ну разве что под одежей прячет. Да и нужна ли ему девка-то эта пришлая взаправду?.. В горницу взял, а жениться не торопится… Ой, неладное тут что-то. Все одно — присушила! Ведьма и есть. Красы девичьей да ласки не имеючи, ворожбу навела… Топоры метать горазда, а уж мужа приласкать неучена, видать. Он-то, конечно, как муж благородный, взял ее из благодарности, что жизнь спасла, а сам, поди, мается… То ли дело она, дочка старейшины, наследника подарит скоро!.. А от кметя-то с косой- смех выговорить — детей дождаться! Да к ней подступиться три раза подумаешь. Девка ли вообще, почем знать!.. Сила невмерная, нечисто дело… Поди, оттого воевода и со свадьбой не торопится, не иначе, раздумывает, как быть…       Я изо всех сил старалась не показать ему, как задела меня эта новость. Чего зря печалить — и так вон, смотрит как виновато… Да только пред собой-то что хвостом вилять — злилась я крепко на ушлую девку. На хитрость её да это вот желание отомстить мне по-бабски, вождя у нее из-под носа уведшей. Как она разумела. Да… А и еще была одна причина, что немало добавляла мне тревоги — я уже, кажется, про то сказывала, что тело мое вспоминало о своем естестве женском всего-то два раза с начала прошлой весны. Я чаяла- вскорости вернется как должно, трудить-то я себя перестала так, как раньше… Ан нет. Ошиблась. Время шло, а я по сю пору все не могла дождаться заветной женской немочи… И, правду молвить, стала уже тревожиться не на шутку. Я знала, конечно, что тревога да беспокойство худшие помощники в этом деле, да ведь одно — ведать, а иное совсем — наяву возмочь так прожить… Чем дольше я ждала, тем сильнее пеленал меня страх. А ну как не ведаю, а разладилось что насовсем в нутре моем женском?.. да так, что сама, чего доброго, пустоцветом окажусь?.. От той мысли внизу живота неприятно сжималось и немедля образовывалась уже знакомая ледовитая пустота. Хорошо еще, что эти мысли приходили ко мне большей частью когда воеводы не было рядом, и я могла отдышаться в тишине и потихоньку успокоиться. Нет, не может того быть! — уверенно говорило что-то внутри меня, а кто-то другой, дрожмя дрожащий от страха, испуганно вопрошал — а вдруг? Почем знать… Ведь диво еще, как сама не слегла после той ночи. И пусть я сроду не боялась ни морозов, ни ледяной воды, и могуты было как не у всякого парня, а все ж и я не железная была, на пределе всех сил тогда на себе его тащила да через лес бешеным бегом бежала… Припомнилось невольно, как подумалось тогда — чего доброго, сама полягу на месяц, и никогда более мне так не бегать. Как знать, не аукалась ли мне только теперь та лютая ночь.? Я не знала, что и думать. И не было рядом мудрой жены, кому бы довериться, у кого совета спросить. К кому идти?.. Я долго думала и наконец решила — дождусь весны, немного совсем осталось. Вот поедем ко мне в деревню свататься и вено отвозить, как милый сказывал, тогда матери и откроюсь… Травку какую присоветует али ино какое снадобье. А пока я отсчитывала дни, гоня эту тревогу, и старалась изо всех сил, чтобы воевода ничего не заметил.       Ныне я знаю — была то женская немочь, приключившаяся со мной из-за надсады невмерной, не щадила ведь себя, за мужами все тянула. А вкупе с тоской неизбывной по Тому единственному, кого отчаялась было дождаться, да со страхом, что так и завяну древом никчемным, и ударило меня по самому больному. Всерьез поверила, что не придет уж, нет его на земле, и так и состарюсь одна в избушке лесной. Да… Не зря говорят ведуны да знахари  — болезни тела всегда ниточкой к горести душевной тянутся… Теперь-то ведаю, что лечатся такие женские немочи покоем да заботой и любовью мужниной, да травкой особой, что женский ум неугомонный успокаивает, а через них и тело. Тревожиться перестать да расслабиться — вот что потребно было, да то, сказать по правде, я и сама ведала, а только никак оно у меня не выходило. Внутри у меня будто звенела туго натянутая струна, только тронь…       Совсем невеселые мысли бродили у меня в голове после этой вести о ребенке, да и сплетни, что распустила языкатая дочка старейшины, радости не прибавляли. Я уговаривала себя — ну смех ведь один, такое про воеводу болтать, лишь совсем несмысленный поверит!.. Пусть ее, ума рожоного нет, не дашь и ученого. Все так, но… Умом понимала, а сердце кололо. Я таила те думы от воеводы, но он, будто чувствуя что, по временам внимательно и испытующе взглядывал на меня, частенько спрашивая, все ли ладно. Ладно, ответствовала я и старалась улыбнуться ему как можно безмятежней, и пока еще это выходило у меня неплохо. Если он что и заметил, то молчал до времени. А я отчаянно молила Рожаниц, чтоб послали мне женского здоровья, разрешили сомнения…       Близилось урочное время для костра, что для мертвых возжигали. Я ждала с волнением и — что таить! — с затаенным страхом этого дня. Кто знает, как еще встретят меня пришедшие к воеводе из-за края… Отчего-то я не сомневалась, что придется мне стоять перед ними, а может, и ответ держать, коли спросят… и я не могла не волноваться. Так-то размыслить — с чего мне было бояться? Ничем не провинилась, наоборот- спасла, успела, вырвала у Государыни — Смерти… Все так, а только теребило меня беспокойство, будто вина какая была на мне. А еще я думала о Славомире… Все гадала, придет ли ко мне, покажется ли и как… Воеводе я о том не сказывала, конечно, но я уже не единожды говорила — скрывать от него было что шило в мешке прятать. Однажды вечером он пристально глянул на меня и вдруг спросил: — Никак костра боишься? Я застыла от неожиданности, застигнутая врасплох, и мочи притворяться более не стало. Вздохнула, и — делать нечего! — виновато отмолвила: — Боюсь…       Он поднял мое лицо за подбородок, повернул к себе и прятать глаза я уже не могла, глянула в любимые очи… — Почто испугалась, глупенькая… — тихо молвил он, гладя ласково по щеке. — Нешто обиды какой ждешь?.. Сказывал ведь — не отдам никому… Кто бы ни был. Да и нечего бояться тебе… — С этими словами он притянул меня к себе, взял в ладони мое лицо и коснулся губами лба, потом макушки, и, понизив голос почти до рокочущего шепота, добавил: — А еще о чем печалишься? Зрю ведь… Не утаишь. Ну, сказывай, что за кручина гложет?.. — с этими словами он потерся носом о мои волосы и щекотно и горячо подул в них, а потом снова потянул мое лицо к себе за подбородок.       Я вздохнула и несмело подняла на него глаза. Он улыбался. Ему что сплетни… Истинной же причины моей печали и страха поведать ему я не могла, а так бы не отпустил, я уже знала… Вот и сказала первое, что на язык просилось: — Слыхал сам, небось, что еще про нас болтают в деревне… Будто я тебе не мила да нелюба, коли зацелованную до синяков не видали. Из благодарности и взял разве, что жизнь спасла, да толку… Вот и не женишься до поры… То ли дело дочка старейшины…       Он усмехнулся и глаза сощурились лукаво. Помолчал, обдумывая что-то, и вдруг со смешком наклонился к самому моему уху и тихо сказал: — Нешто и впрямь до синяков целовать пора пришла, соседушек уважить?.. Ты скажи… Он не договорил, и я слышала по голосу, что он улыбался.       До меня не сразу дошел смысл сказанных слов, а как уразумела… Ой, щур! Я густо покраснела и не знала, куда глаза спрятать. Умеет ведь так сказать!.. А он знай себе посмеивался да целовал меня в нос. И девкой глупой ласково звал. Ох, воевода. Дивно, право слово. Кто бы мне о прошлом годе сказал, что вот тот суровый воин с лицом, словно вырезанным из дерева, кто слова лишнего зря не молвит, не подумав, и — таким наяву окажется… Я смущалась отчаянно, и с каждым днем любила все больше, узнавая его настоящего, допрежь неведомого…