***
Снег быстро таял, весна пришла на удивление ранняя и дружная для наших краев. Воевода, как потеплело, начал без устали трудить себя воинским делом, а и остальным спуску не давал. Отроков гонял самолично, диво допрежь небывалое. Хаген довольно поглаживал длинную бороду и я слышала, как они с Плотицей тихонько переговаривались с уже нескрываемой радостью — то-то любо поглядеть на вождя, все-то ему легко да весело теперь. Вон и молодших гоняет сам в охотку, только гляди, успевай поворачиваться. Все чаще я замечала веселые усмешки на лицах бывалых кметей, что перемигивались и хмыкали в бороды, глядя на то, как воевода учит молодняк. Сам вождь тоже посмеивался с ними, и я, глядя на него, радовалась больше всех. Переломанные пальцы уже слушались его куда лучше, и он нещадно трудил руку, не давая себе поблажки. Сам учил бороться рыжего упрямца Твердяту, и тот частенько бывал вечерами у Хагена, как мы с Яруном о прошлом годе, и я запаривала сердитую траву борец для отчаянного оруженосца. А бывало, и для самого воеводы. Некрас оставил гордую спесь и наравне с молодшими учился, и я слышала даже, как однажды вождь его похвалил. Тот аж расцвел, что красная девка. Видать, и впрямь одним справным воином прибавится скоро в дружине. Коли норов делу не навредит. Таких гордых да спесивых, сказывали, воевода способен был по нескольку лет держать в отроках, испытывая. Как уж с Некрасом порешит, не ведаю. Допустит до Посвящения али отвергнет, приговорит еще год порты отмывать… Про себя я думала, что примет его воевода, ведь парень и впрямь старался изо всех сил. Видно было не только мне, как он чаял заслужить благосклонность вождя и радовался, когда тот кивал ему по окончании уроков, а уж похвалы дождался — чуть на крыльях не полетел! Я начала похаживать все чаще в проснувшийся после недолгой зимы весенний лес. Воевода отпускал меня, но не слишком охотно, каждый раз прося далеко не уходить и смотреть в оба. Хоть и ведал, что в лесу я была как дома и не так-то легко было меня схватить да обидеть. Может, все потому, что немирье с новогородским князем Вадимом набирало силу, поговаривали, будто за рекой Сувяр уже не раз и не два встречали в лесу лихих молодцев из его людей… Я же, упрямая, не боялась ходить в лес одна. Как и прежде, лес был мне другом, и я не сомневалась — доведись встретить недобрых людей, коли не по силам будет ратиться, убегу, запутаю следы, уйду, не догонят. Воевода вроде бы тоже знал это. А только будь его воля, не отпустил бы меня одну, я ведала про то каким-то чутьем и без разговоров… Снег в лесу еще лежал местами, но на прогалинах было почти сухо и по хоженым тропкам уже было можно гулять, не шибко боясь замочить ноги. День выдался ясный и солнечный. Я шла и радовалась, думая, как скоро будем гулять тут с Молчаном. Как он там, пережил без меня зиму-то… Вот и пришло время, еще денек-другой и отплывем ко мне в деревню… Скорей бы. Воевода сказывал готовиться. А у меня уж все было приготовлено загодя, не зря не покладая рук трудилась всю зиму. Рубаху свадебную ему успела, сшила в подарок, все как подобает. И себе платье справила новое, недаром все вечера просиживала, не поднимая головы, за шитьем… Показала Велете, не удержалась, и та ахнула, всплеснула руками — мол, краше прежних вышло. Да. Вот и пришло времечко. А и быстрехонько пробежало… Неужто дождалась? — вопрошал внутри кто-то другой, уже давно не подававший голоса. Сердце сладко замирало от этой мысли и улыбка сама цвела на губах, я запрокинула голову и сощуренными от яркого солнца глазами глянула в светло-лазоревое небо. Вот и рубашечка у милого такая же лазоревая… А к очам как славно идет… Я шла по знакомой тропинке. Надумала наконец сходить к озеру, мне уж давненько хотелось посмотреть, прижилась ли пересаженная черемуха, сдюжила ли. Да все было недосуг. А тут выдалось времечко, и я заспешила… Меня ждало немалое удивление и радость — прижилась моя красавица, покрылась набухшими почками, обещавшими вскоре раскрыться молодой листвой, а в двух шагах от нее, из-под самых обугленных корней выворотня-страшилища тянулся к небу совсем молоденький тонкий росток. Я сперва глазам не поверила. Даже присела от удивления, чтобы разглядеть получше –да не приблазнилось ли?.. Раньше-то лишь трава росла на том месте. Нет, и вправду проклюнулся маленький гибкий росток из-под сожженного вывороченного корневища. Вот диво! А ведь гляделось мертвым обугленное чудище, ушла упрямая жизнь, не вернется. Ан нет. Как знать, не моя ли черемуха к жизни-то возродила страшилище?.. С тем и труд непомерный подняла, чуть пуп не треснул… — Ну здравствуй, дружок! Ты кто ж будешь? Как звать-величать? — обратилась я к будущему деревцу, погладила тоненький стволик. — И тебе поздорову, красна девица! Не боишься ли в лесу одна гулять? — вдруг раздался надо мной низкий голос со знакомой приятной хрипотцой. Вырванная из своих мыслей, я от неожиданности чуть не подпрыгнула на месте. Отскочила в сторону по-кошачьи, пригибаясь, рука сама схватилась за меч. Воевода стоял в двух шагах и посмеивался, видя мой испуг. Ну, вождь!.. Я выдохнула. Умеет ведь как из-под земли вырастать, ни звуком себя не выдаст. А я-то, хороша охотница, нешто нюх потеряла вчистую? Вот поделом мне, размечталась… Так и впрямь тать лихой подкрадется, не замечу! Сердце заполошно колотилось. Я выпрямилась, переводя дух, и не зная, то ли сердиться на него, то ли смеяться. В лицо ему било ликующее вешнее солнце и светлые глаза щурились на ярком свету. Шрам на левой щеке розовел неровной изогнутой полосой. — Ух и напугал же меня!.. — сердито вымолвила я, но губы уже сами собой тянулись в улыбку. Не могла я на него серчать, и он, конечно, знал это. Шагнула к нему и, все еще притворно сердясь, легонько шлепнула его ладонью по груди. Он обнял меня со смешком, стараясь скрыть явный вздох облегчения. Я прижалась щекой к прохладной коже плаща, обхватила его за пояс. Потом подняла голову, заглянула ему в глаза: — Никак, нарочно искать меня пошел? Нешто сдумал, заплутаю? Али впрямь боишься, обидит кто? Светлые очи сощурились, уголок рта пополз вверх. — Уж и соскучиться не могу по невестушке?.. Я подняла руку и погладила его по щеке. Тревожится, а то не ведаю… Сердце-то не на месте, когда одна ухожу. Он поцеловал меня в ладонь и сказал, нарочито хмуря брови: — Боюсь, вестимо. Такую красу да одну в лес пускать!.. Посерьезнел и добавил, отводя выбившиеся из-под платка непослушные короткие прядки: — Слыхала поди, неспокойно в округе-то. Моя бы воля — так бы и держал у сердца, за пазухой. Да разве можно пташку мою вольную да под замок сажать… Сам сказывал — не неволить, слова назад не возьму. Маюсь вот только, коли нет тебя рядом… Он замолк и смотрел на меня снова так, как мог бы смотреть отец на выстраданное, безмерно любимое единственное дитя, ни дать ни взять как смотрел когда-то на Велету. Уста хранили ласковую улыбку, что являла на худой щеке милую ямочку, но на дне прозрачных глаз плескалась затаенная грусть вперемешку с тревогой. Я не ответила. Потянула его за руку, усадила повыше на поваленное дерево рядом с выворотнем. То самое, где почти на том же месте сидел он летось с Хагеном, говоря обо мне… Он молча сел, вытянул длинные ноги с обеих сторон от меня, притянул к себе за пояс. Я положила руки ему на плечи, погладила, любуясь… Да и обняла, прижала крепко его голову к своей груди, и сама прижалась губами к его волосам… Большие ладони мерно гладили меня по спине, и даже через меховую безрукавку я ощущала живое тепло, идущее от них. Потом я перевела дух и отпустила его. Было так непривычно смотреть на него сверху вниз. Он чуть откинул голову назад, и вешнее солнце било ему прямо в лицо, высвечивая особенно ярко седину. Светлые глаза гляделись голубовато-прозрачными, точно тонкий весенний ледок. Других таких глаз нет на всем белом свете… Другого такого нет. И припомнился вдруг тот сон, в котором я видела его сидящим на крыльце моей родной избы, вот так же залитым ярким весенним светом… Я говорил не о тебе… Что это было тогда?.. Я много раз думала о том сне, силясь уразуметь, к чему он мне так ответил… Да сколько ни думала, а разумного ответа не нашла. Переплелось все, перемешалось… И мстилось уже, что было то предчувствие случившегося после с Хауком, когда подслушала разговор в клети… Страшно подумать, что сталось бы с ним, не услышь я тех слов, решись уехать за красивым датчанином… Как хорошо, что минуло. И я наяву успела к нему через метель, успела спасти, вырвать из смертных лап… Глаза застило видение искаженного страданием любимого лица, едва шелохнувшиеся в последней просьбе губы — поцеловала бы… Горло сжало. … Как же тяжело ему было отпускать меня от себя, хоть на самое малое время. Не видеть. Как беспокоился он обо мне. Как старался оградить, уберечь… И ведь сам же хотел не неволить, а тут … Нарочно не придумаешь. Но он держал слово — отпускал, понимая, что попроси чуть настойчивей — и я останусь в защитном кольце крепких стен, откажусь от привычного лесовничанья ради него… Да только он скорее дал бы себя на кусочки порезать, чем запретить мне то, что любила. Потому что знал — ради него я с радостью откажусь от многого, и не хотел этой жертвы. А не видя меня подле, маялся, места себе не находил… Я ощущала, как поднимается горячей волной из глубины души отчаянная щемящая нежность… Дыхание снова перехватило. Я обняла ладонями его лицо и наклонилась поцеловать. Так, как любил целовать меня он. Медленно, не торопясь. Стремясь передать в каждом касании губ, как безмерно люблю его. Солнце мое ясное… Он закрыл глаза и замер, лишь руки у меня на поясе сомкнулись ближе. Я смотрела в его спокойное лицо, такое непривычно расслабленное сейчас. Погладила суровые скулы, коснулась морщинок у глаз. Легко провела пальцами, разглаживая, по лбу между бровей, где привычно лежала хмурая складка. Шрам на щеке манил приласкать, и я коснулась его губами, оставив дорожку легких поцелуев. Пальцы сами собой погрузились в его густые волосы и стали ласково расчесывать волнистые пряди ото лба к затылку… Дрогнули ресницы, он лениво приоткрыл глаза и медленно выговорил: — Смотри, мурчать начну… уж так славно чешешь… Низкий голос звучал тягуче и обволакивал, словно укутывая густой и какой-то сладкой пеленой. Я улыбнулась и поцеловала его. — А и помурчи, любо-дорого послушать… На губах его появилась та особая усмешка, от которой мне всегда становилось жарко. Он уткнулся головой мне в грудь, подставляя затылок для ласки, и лишь только мои пальцы коснулись его, раздался низкий звук, похожий одновременно на кошачье утробное урчание и рычание огромного зверя. Варяг потянул меня за пояс и усадил себе на колено. Склонил голову мне на грудь, и я обняла могучие плечи, снова запустила пальцы в седую гриву. Он изредка вскидывал голову, лениво щурясь, и нарочно смешил меня, урча, как кот, под моей рукой… Мы долго еще сидели молча, греясь на солнышке. Вдыхали запахи проснувшегося леса, слушая разноголосый веселый птичий гомон, наслаждаясь первым весенним теплом и близостью друг друга…***
Через несколько дней мы отплыли ко мне в деревню. Воевода держал слово, данное дядьке — быть сватам со дня на день в моей родной избе. И все бы хорошо, а теребила меня тревога… Тело мое так и не торопилось вспоминать свою женскую заботу, и я уж совсем не знала, что и думать. Как ни надеялась, а по всему выходило — разладилось всерьез, не миную искать помощи… В деревне мне идти было не к кому с моей бедой, не могла я довериться местным лекаркам. Враз бы разнесли этакую новость по округе, дай только повод языки почесать, не упустят. Все косточки трижды по три раза перемоют и мне, и воеводе… А прознай Голуба, вовсе проходу не даст. И так вон княгиней глядит, дитем будущим похваляется… Стало быть, кроме матери родимой, податься мне некуда. Ждала я уже вдоволь, да, видно, не дождусь… След бы раньше за ум-то приняться, да все надеялась, само наладится… Ан не сбылось. Страшно было подумать, что делать стану, коли вьяве окажусь пустоцветом никчемным…