Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

       Надобно теперь и про Злую Березу молвить. Вернее, про то, что от нее осталось… Я вышла за тын посмотреть и нашла, что пень необьятного дерева в аршин высотой был весь залит весенними светлыми слезами: проснулись после зимы могучие корни и погнали вверх упрямую жизнь… Я стояла молча, гладя шершавую белую кору, безмолвно благодаря непокорное древо, и в носу уже вовсю щипало и комок рос в горле, мешая глотать. Воевода нашел меня там, подошел посмотреть. Остановился молча рядом, положил тяжелую руку на плечо. Послышался мне вздох или приблазнилось?.. Я подняла на него глаза. Лицо его было задумчиво и чуть печально, будто прежний Мстивой вернулся и смотрел нездешним затуманенным взглядом куда-то далеко и словно бы сквозь меня. Я прижалась щекой к его руке. Подумалось — вон дерево плачет… А он… Страшно было вспомнить, каким он был в те последние месяцы перед Самхейном. Будто неживой уже ходил, словно бы через силу заставляя себя двигаться и дышать… И заново кольнуло в сердце минувшей виной — а я-то, дура девка, еще с Хауком к нему подступила, ой мне… Он перевел взгляд на меня, приметил стоявшие в глазах слезы и нахмурился: — Плачешь почто? Я помотала головой и сложила непослушные губы в улыбку. Голос предательски дрогнул: — Припомнила, как тебя тут… — махнула рукой и умолкла, не договорила. Сглотнула с усилием, прогоняя слезы:  — Минуло уж… Он приобнял меня за плечи, и я продолжала уже спокойнее: — Милонега-то на нашем буевище схоронили… Пойдем? И дедушке поклонюсь напоследок… Он молча кивнул, и мы пошли.       Я отвела его на дедов курган. Поклонились в очередь моим мертвым, и Милонегу- Гренделю, отдавшему жизнь за побратима. Кабы не он, как знать, быть бы живу воеводе … Довелось же ему найти последнее пристанище не где-нибудь, на нашем буевище… Вот так живешь и не ведаешь, в каких краях, ближних ли, дальних, суждено буйну головушку сложить, в какую землицу лечь…        Вождь расстелил на земле свой кожаный плащ и мы присели с ним возле дедова кургана, меж голых еще рябин, на сухом пригорке с едва пробивающейся редкой молоденькой травкой. Вешнее солнышко ласково глядело с ясного небосвода, будто тоже радуясь за нас. Я развернула чистую тряпицу с принесенным угощением: румяные пирожки и нарезанные крупными ломтями наши с ним короваи, я нарочно захватила с расчетом, чтобы и мертвым нашим оставить. Мертвые любят, когда живые едят и пьют у могил. Поди, пробудились уж теперь после тяжкого зимнего сна, как и все живое в лесу, и слышат в чуткой дреме всех, кто приходит проведать их… Мы сидели с ним молча, не спеша ели. Вкусны были пышные короваи, удались на славу, да и пирожки печь выходило у меня всегда справно. Я не сказывала вслух о том, но сердце замирало от мысли — вот и пришла я к тебе, дедушка, с будущим мужем. Неспроста одежа твоя ему заступой и подмогой послужила, диво, как впору пришлась тогда… Да и громовое колесо Перуново, дедушкин подарок, носил он с тех пор, не снимая. Так вдуматься — как занятно все плелось-заплеталось одно к одному, возьмешься — нарочно не вдруг придумаешь. Да. Жизнь-то порой чуднее всяких небылиц бывает…       В лицо пахнуло легким дуновением ветерка, я подняла глаза и вдруг увидела бабочку — крушинницу, порхавшую над плечом воеводы. Он проследил мой удивленный взгляд и повернул голову посмотреть. Бабочка покружила еще и наконец села ему на рукав пониже плеча. У нее были желтые крылышки с четырьмя огненно-красными пятнами, по одному на каждом крыле. Откуда ей было взяться сейчас, рано еще… Меня как толкнули — так это же дедушка мне знак подал, будущему зятю благословение свое явил. Недаром в народе поверье живет — души умерших являются живым порой в виде таких вот бабочек, а уж рядом с курганом-то — ничего удивительного. Воевода тоже, конечно, понял, посмотрел на меня и осторожно поднял руку с сидевшей легкокрылой красавицей, протянул ко мне. Я поднесла руку, наши пальцы соприкоснулись, и бабочка вспорхнула с его руки и опустилась на мою ладонь, щекоча невесомыми лапками. Подрагивали яркие крылышки, то складываясь, то раскрываясь и являя себя во всей красе. Я подняла глаза на воеводу. Он смотрел на нежданную гостью и улыбался моей любимой, легкой, будто издалека идущей улыбкой, от которой все черты его невыразимо смягчались и появлялась на щеке милая ямочка, которую мне нестерпимо хотелось поцеловать.       Бабочка пробыла с нами все время, покуда поминали мертвых, все кружила вокруг, перелетая от меня к нему. А когда поднялись уходить и поклонились напослед могилам, полетела следом, провожая нас до опушки. Там мы остановились, и она села еще раз на протянутые ладони, а потом вспорхнула и будто исчезла, словно и не было ее… Я поклонилась в последний раз родным могилам, и в груди было горячо.        Мы шли молча, и я вела его знакомым путем к заветной красавице елочке. Как было не проведать подруженьку верную, что опасла от смерти в ту страшную ночь, сберегла его для меня. Поклониться ей, поблагодарить от сердца да попрощаться… когда еще теперь приеду, как знать.        Радость- елочка встретила нас приветливо, качнула величаво зеленым плащом. Я потянула воеводу за собой и нырнула под плотный шатер, под развесистые зеленые лапы… Я вспоминала, как лежала тут когда-то давно, глотая слезы, борясь с отчаянным желанием закричать на весь лес, позвать его… И ведь пришел! На следущее же утро пришел… Будто и впрямь услышал мой зов. И как узнала в нем наконец Того, кого ждала, здесь, под елкой, когда глянул на меня глазами из моих снов, израненный, уже умирающий, почти из-за края… Я прижалась к нему, спрятала голову на его груди. Было мне тепло и сладко. И я не знала большего счастья, чем сидеть подле него, в могучих объятьях ласковых рук, малым птенчиком под сильным крылом, и тонуть в светлых омутах любимых глаз…

***

      Что до хвори моей женской, деваться было некуда — пошла я к матери со своей бедой. Та заохала, призадумалась крепко, да так и развела виновато руками: — Слыхала я, есть травка одна сильная, доченька… Да не умею ни сказать, где растет, ни какова с виду, уж прости ты меня. Жизнь прожила, а не надобна была, от людей только знаю…       Я вздохнула. Мать обняла меня за плечи и стала нашептывать на ушко — мол, замуж выйдешь, лучше мужа-то никто и не вылечит. Подожди чуток да не тревожься, свадьба скоро, глядишь — все само и наладится. Я только краснела и больше отмалчивалась. Да и что тут скажешь.       Сдумала я у матери Яруна ответа искать, ей-то всяко лучше нашего ведомо в таком деле снадобье. Только как было к славной женщине попасть, вождю про то не сказывая? К Яруну-то за болото не ближний путь. Как ни крути, пришлось бы рассказывать ему все как на духу. А я, правду молвить, все тянула, таилась от него, все надеялась… Сором-то какой!.. в таком страхе девке, да еще невесте, признаваться…        Ярун с Велетой в аккурат на следующий день собрались проведать родных, вот я и решилась. Шепнула побратиму на ушко — мол, кланяйся матери земно от меня да проси, чтоб к нам заглянула, нужда есть великая совета ее испросить. Ему можно, он не выдаст.       Добрая женщина откликнулась, пришла. Выслушала меня, покивала, подумала да так речь повела: — Есть такая травушка, ох и сильная, для немочи твоей как раз потребна. Прозывают ее — заячья соль, а еще боровинка. Собирать ее надобно месяцем липнем, как зацветает. А еще лучше поздней осенью, да тебе-то, вижу, ждать недосуг. Ты вот как сделай — как липень настанет, коли будет еще нужда, иди в лес, да в сухом бору ищи. А найти ее легко — стебелек –то невысокий, в две ладони высоты, а с него гроздьями свисают будто колокольчики малые с язычками, и цвету все белесого, зеленоватого. По четыре листа кругом стебелька растут, а бывают и по три…       Все поведала мне, и как сушить, и как пить потом. Не раз повторила, проверяя, верно ли запомнила. И напослед остерегла — смотри не перепутай, как заваривать, трава-то сильная, коли больше потребного выпьешь, кабы худа заместо добра не было.

***

      Как пришла пора нам уезжать, сестрички мои младшенькие расплакались, прижались ко мне — не оторвешь. И сколь ни уговаривала, все впусте — не хотели отпускать, мазали слезы по щекам. — Зи-и-иму-ушка-а, возьми-и-и нас с собо-о-й! — наберебой в два голоса просили обе. — Да вы что ж это выдумали, глупенькие? — Я присела на корточки, развернула обеих к себе и заглянула в заплаканные личики. — Неможно теперь, подрастите чуток! — а сама маню их пальцем, и девчушки мои на миг затихли, наклонились ближе. Я заговорщически шепнула: — Вот мало подрастете, поедем в крепость женихов выбирать, — и подмигнула им, и обе тут же расцвели смущенными улыбками, куда слезы подевались! Ох вы луковки мои… Я притянула девчушек к себе, поцеловала в мокрые щеки, потрепала по русым головкам. — А покуда мать слушайтесь да не балуйте тут без меня! Ну, обещаете? — обе закивали, всхлипывая, и вдруг разом бросились ко мне, крепко обхватили за шею… Я обняла худенькие тельца, погладила кудрявые русые головки. Я сказала: — Ну, что мокроту развели, не насовсем уезжаю-то, — я чуть отстранилась, легонько потрепала обеих за румяные щечки. Потом улыбнулась и приободрила: — Свидимся скоро, гостинчиков привезу. Может, по осени, а может, и раньше…       Мать смотрела на нас с лавки, прижав ко рту руки с зажатым платком. Румяна сидела подле нее. Она не плакала, но круглое личико было задумчиво. Небось все о Блуде думала, уж больно он ей приглянулся. Я подошла к ним, сестренки так и тянулись следом за мной, упрямо цепляясь за пояс. Мать и Румяна вслед за ней поднялись с лавки. — Благослови, матушка… — поклонилась я матери. Мать всхлипнула, лицо ее задрожало и она порывисто обняла меня за шею, шепча сбивчиво: — Род тебя сохрани, дитятко, да помогай тебе Рожаницы…       Воевода тоже подошел к матери, поклонился на прощание. Мать хотела было его обнять, будущего зятя приголубить напоследок, да, видно, заробела перед грозным варягом, не посмела. Она еще очень хорошо помнила свой страх перед ним. Он понял, улыбнулся и сам наклонился к ней, расцеловал в мягкие щеки. Сказал, добро усмехнувшись углом рта: — Молоко у тебя вкусное, хозяйка. Еще приеду, угостишь?..       Молчан, разумея наши сборы и прощание, не отходил от меня ни на шаг. Тревожился, бедный, не оставила бы вдругорядь. Верный мой друг. Слов не хватит описать, как радовался он нашему возвращению! У меня так сердце разрывалось, как скулил по-щенячьи и бросался, визжа, будто обнять хотел хозяйку непутевую. Я зарылась лицом в родной мохнатый загривок и шептала ему, одновременно плача и смеясь, что теперь-то заберу его с собой и больше уж мы не расстанемся. Будет ему веселье в крепости! Там проходу ему не дадут ни Арва, ни дурашливый Гелерт, а обрадуются-то как, поди. Вот только обрадуется ли сам Молчан такому соседству, не ведаю, да тут уж не выбирать. Неволить не стану, захочет, пусть хоть в лесу живет.       Провожали нас всем родом, все до единого высыпали за ворота посмотреть, как мы отплывем. Я, взойдя на лодью, замахала им рукой на прощание, и даже дядка поднял руку в ответ. Молчан жался к моим ногам, чуя непривычно шаткую палубу. Ничего, обвыкнет…

***

      Едва показался вдали знакомый высокий берег и очертания крепости, как вдруг Блуд негромко окликнул вождя: — Гости у нас, воевода. Да на корабле урманском, коли глаза мои не врут…       Вождь сощурился, вглядываясь зорче. Брови сошлись к переносице, и я как-то враз поняла — приметил чужой корабль у нашего берега… Я наблюдала за ним с внезапной тревогой, силясь угадать — добра ждать иль какого худа, и одновременно сама высматривала, да вотще — мне было ни в жизнь не разглядеть в такой-то дали. Плотица проскрипел рядом деревянной ногой, покашлял, но ничего не сказал. Через малое время лицо вождя немного прояснилось. Он задумчиво протянул вполголоса: — Никак Гуннар Черный пожаловал…       Я припомнила, что уже слышала это имя — Гуннар Черный. Память услужливо подсунула мне лицо черноволосого вожака урман, что заглядывался на Голубу по осени. Это с его корабля сошел к нам на берег Милонег — Грендель, ему вождь отдал без выкупа пленных датчан вместе с Хауком… Я хорошо помнила нашу последнюю с ним встречу. Как он говорил тогда — по весне домой поплыву, в родную страну… Поди уж уплыл. Подаренная им свирель хранилась у меня в кожаном кармашке, иногда я любила ее доставать, особливо когда шла одна полесовничать. При воеводе не трогала, справедливо рассудив — всяко не по душе ему песни эти. Баловство одно. Так-то, поди, и не скажет ничего, играй, коли любо… Да к чему прошлое бередить. Слишком ясно помнила я его лицо и глаза там, на тризне, когда пела о нем тоскливо горькую песнь вот эта свирель, послушная в умелых руках Хаука…       Берег все приближался и я кинулась помогать Велете с детьми — малыши расплакались и никак не хотели утихать. Качая на руках хнычущего Славомира, я размышляла — вождь никогда не ошибался в кораблях. Коли то и вправду был Гуннар, стало быть, худа можно было не ждать. Я мельком заметила, как Блуд подошел к воеводе и что-то тихо сказал ему. Тот стремительно метнул глазами на берег, повел цепким ищущим взглядом и словно споткнулся обо что. Теперь он смотрел пристально, уже не отрываясь. Я откуда-то знала — не больно-то нравилось ему то, что он видел. Я пыталась проследить, куда глядели зоркие очи, да без толку. Мне ли с ним тягаться. Один Блуд у нас умел лучше вождя разглядеть мелкую сошку в дальней дали. Ну, невелика беда — на берегу разгляжу. Не к спеху.       Когда мы сошли с корабля, предвечернее солнце уже золотило все вокруг косыми лучами, медленно опускаясь за дальние леса. Я всегда любила это время дня. Любила смотреть на закатное небо, полнившееся теплым сиянием, на розовые облака, медленно тающие в густеющей синеве… Было в этом что-то особое, чудесное… А сейчас я смотрела на него, шедшего одесную меня, и не видела более ничего вокруг, кроме любимых глаз и улыбки. Забыв обо всем, я любовалась — пускай и не кнез, а ныне вправду князем гляделся.       Мы поднимались по склону, он вел меня за руку. Теплая широкая ладонь сжимала мою, и я вдруг смутилась, подумав, как совсем скоро обниму его без посторонних глаз и эти ладони коснутся ласково моих щек, бережно сожмут плечи… Скоро свадьба…       Мы прошли уже больше половины пути, как вдруг я почуяла внезапную перемену в нем. Лицо его сделалось очень спокойным, но меня было не обмануть. Я хорошо знала это спокойствие. То самое, что хуже открытой угрозы. Скулы проступили резче на худом лице, так бывало всегда, когда он сжимал зубы. Как прежде при виде датчан… Ласковый взгляд, которым дарил он меня всю дорогу, сменился тяжелым, пристальным. Я даже вздрогнула, осознав — вел меня за руку грозный воевода Мстивой, совсем такой, как прежде. И смотрел он уже не на меня, а на что-то впереди нас. Необьяснимая тревога нахлынула горячей волной, я вскинула глаза, ища причину…       И поняла, куда так долго глядел с корабля воевода.       От крепости навстречу нам шел Гуннар Черный, а рядом с ним шагал Хаук. И смотрел на меня.