Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

      Он тоже увидел меня. Я видела — едва не споткнулся на ровном месте, а потом и вовсе остановился, замер, и на лице его явственно читалось — не верил тому, что видел… Шедший рядом Гуннар Черный не заметил того и продолжал что-то говорить ему, но чутье подсказывало мне — Хаук его уже не слышал.       Он смотрел на меня так, как если бы узнавал и не узнавал в одно и то же время.       … А я и не думала, что доведется мне еще раз увидеть эти глаза пронзительной ледяной синевы…       Я запоздало испугалась. Ой, что-то будет… Я помнила дерзкий язык датчанина и взметалась — что вождь… Как встретит? Уж всяко не обрадовался.       Тот спокойно шагал рядом, не подавая виду, только сомкнулась чуть плотнее жесткая ладонь, сжимавшая мою руку, спрятала совсем мои пальцы.       Хаук наконец встрепенулся и отозвался оглянувшемуся Гуннару — здесь мол, иду…       Оставалось всего несколько саженей между нами.       Вот сошлись, и урманин первым приветствовал вождя: — Отрадно видеть тебя в добром здравии, Мстивой хевдинг. Слыхал я, будто довелось тебе от тяжких ран пострадать этой зимой, да только поглядев на тебя сейчас, засомневался — правду ли баяли. Мало что-то похож ты на раненого. Недаром говорят — хорошие вожди удачливы во всем. Воевода кивнул ему и отвечал: — И ты здравь будь, Гуннар Сварт. Твоя правда, не мне на удачу жаловаться.       По обычаю северных стран не принято было сразу заводить разговор о делах, я уже слыхала о том от побратимов да и сам вождь рассказывал. Воевода, конечно, не стал нарушать традиций и спросил только, что нового слышно, да здоров ли сам Гуннар.       Кончили на том, что вождь пригласил урманина с людьми его на вечерю, как подобает по законам гостеприимства — сначала гостя напои — накорми, а потом уж расспрашивай, зачем пожаловал.       Хаук за спиной Гуннара стоял выпрямившись и гордо вскинув голову, синие глаза дерзко сверкали из-под бровей.       Вождь взглянул на него без всякого выражения и ничего ему не сказал.       Когда же он повернулся уходить, Хаук неожиданно окликнул его, и я вдругорядь испугалась, сердце ухнуло в пятки — как бы не погубил себя дерзостью отчаянный датчанин! От него жди неучтивых речей!       Воевода остановился, медленно обернулся к нему. Смерил Хаука тяжелым взглядом, и у меня муравьи хлынули за ворот.       Хаук выдержал его взгляд, только выше задрал подбородок и заговорил по-варяжски, и в голосе его будто звенела натянутая струна: — Не называют люди учтивым того, кто сразу о главном речи ведет, да мне о том нет печали. Не к тебе я приехал, Мстивой хевдинг, врать не буду. Вижу только, что опоздал… Дозволь Винтэр Желан-доттир слово молвить?       Я вздрогнула. Я ожидала от гордого Хаука любых речей, но тут он меня удивил.       Воевода внимательно смотрел на Хаука и некоторое время молчал.       У того желваки ходили на скулах.       Наконец вождь повернулся ко мне и молвил вполголоса: — Что скажешь, Зима Желановна? К тебе гость, стало быть, сама и привечай.       Я вскинула на него глаза с волнением, пытаясь уразуметь, а сам-то он что об этом думал. Как я ни силилась угадать, чего ждать, а все вотще — по лицу его ничего нельзя было прочесть. Внезапно он снова превратился в прежнего вождя с лицом, словно бы вырезанным из дерева …       Моего слова ждал, мне право решать оставляя. Он всегда так делал…       Мне стало неуютно. Внутри немедленно раздался насмешливый голосок — хотела в своей воле жить? Так-то, думай теперь…       Как всегда, нужное слово не торопилось прыгать на язык, я смогла только кивнуть ему в ответ, успев решить — уж лучше пусть Хаук мне выскажет сейчас, что хотел, чем после на рожон лезть начнет…       Вождь коротко бросил: — Добро.       Отпустил мою руку и повернулся уходить.       Я окликнула его, сама не зная, что возговорю: — Бренн…       И тут же испугалась — при чужих людях да по имени назвала… Ой мне! Язык-то дурной, одно слово — девка глупая. Да слово не воробей, лови теперь…       Он оглянулся через плечо. Наверно, вид у меня был такой умоляющий и испуганный, что он не выдержал и глаза потеплели. Улыбнулся еле заметно углом рта и у меня сразу отлегло от сердца.       Кивнул Гуннару и они пошли к крепости, оставив нас с Хауком на тропе.       Мимо нас проходили ребята, несущие скарб с лодьи, и я кожей ощущала их встревоженные, недоуменные взгляды. Хаука же наградили такими свирепыми взорами — мало дыру не прожгли.       Я смотрела на Хаука и молчала. Тот тоже молчал какое-то время, потом кашлянул и заговорил, дождавшись, чтобы близко никого не было. Было видно, что слова давались ему с трудом: — Помнил я тебя красивой, Винтэр Желан-доттир, а нынче и вовсе не признал. Ехал я к тебе, думая позвать с собой в мою страну. Теперь я стал богаче прежнего, не зря зимой ходил с Ольгейром ярлом обозы стеречь. Подарок тебе привез, — он вытащил из-за пазухи богатое ожерелье, составленное из крупных разноцветных стеклянных бусин. К ожерелью были привешены три большие узорчатые лунницы — одна посередине и две другие поменьше — по бокам. Серебро, по всему видать. Качнулись в закатном свету яркие бусины, ловя прозрачными боками косые лучи заходящего светила.       Между тем Хаук продолжал:  — Вижу, зря надеялся… Твой —то хевдинг тебя с ног до головы серебром увешал — он криво усмехнулся и глянул мне прямо в глаза пронзительными синими льдинками. — Стало быть, замужем ты теперь?       Я отмолвила по достоинству: — За подарок благодарствую, да только принять не могу. Просватана я…       Тут лицо его снова исказила кривая усмешка, глаза зло прищурились и он словно выплюнул насмешливые, сочащиеся ядом слова: — Что же твой хевдинг так мало тебя бережет? Ушел, одну оставил. Гости-то разные бывают, как бы не украли… Не боится? А зря…       Кровь бросилась мне к щекам.       Я не буду ему отвечать. Слишком много чести. Уйду, и все. Или все же отмолвить?..       Я метнула на него гневный взгляд, покуда обрывки этих мыслей проносились у меня в голове.       Глянула ему прямо в глаза и отчеканила: — Не тебе вождя, что жизнь тебе подарил, лаять. А как он меня бережет, про то я лучше тебя ведаю. Иди себе поздорову.       Вот и поговорили. Нечего мне больше тут делать.       Я сделала шаг в сторону, намереваясь обойти его, и тут он схватил меня за руку. Я резко отдернула руку, и он сразу разжал пальцы, видно, вовремя поняв, что делает. Я сердито глянула ему в лицо и удивилась — похоже было, будто он сам испугался того, что сказал и сделал, злое выражение исчезло и теперь он смотрел на меня почти умоляюще, будто провинившийся мальчишка. — Постой, — виновато сказал Хаук. — Не хотел обидеть тебя.       Он снова пристально глянул на меня и я на миг задумалась — была ли то тоска в глубине синих озер его глаз или помстилось?.. — А я-то, глупец, всю зиму ждал, как приеду к тебе… — горькая усмешка искривила его губы, и он замолчал.       Я услышала шаги за спиной и оглянулась. Наверх по склону спешил Блуд, за ним ковылял замешкавшийся Плотица. Они, как всегда, последними ушли с корабля. Так уж повелось  — Блуд крепко сдружился с хромым кормщиком и всегда помогал ему после похода прибирать верную лодью.       Легкий новогородец взлетел по склону в несколько шагов и встал рядом со мной. Хаук успел спрятать подарок обратно за пазуху и теперь стоял, подбоченившись и насмешливо щуря глаза.       Побратим глянул внимательно на Хаука, потом на меня и сказал: — Разреши мне, сестрица, словечком с гостюшкой перемолвиться…       Я подумала и отвечала: — А и перемолвись, брат. А я пойду, к вечере поспешать надобно.        Хауку я сказала: — Пора мне. В другой раз договорим.       Тот посмотрел, будто обжег синим пламенем. Он больше ничего мне не сказал.       О чем они там говорили с Блудом, не ведаю. Я боялась только, как бы отчаянный побратим не затеял с ним какого спора, знала ведь — крепко невзлюбил его за гордость невмерную и слова те обо мне. А уж за то, что датчанин… О том и говорить нечего.

***

      Этим вечером был у нас собран широкий праздничный стол. В нашу с вождем честь мед да пиво сварили, по случаю сватовства урядили пир.       Просторная гридница была полна народу. Собрались за столом гости и возлюбленная дружина, все ждали слова вождя. Я, понятное дело, уже заранее волновалась. И пусть меня давно уже как жену его почитали и в крепости величали хозяйкой, а ныне все же было ино — свершилось сватовство перед людьми и богами.       Воевода встал и потянул меня за собой, взял за руку. За столом сразу притихли и все глаза устремились на нас. Вождь оглядел стол и сказал: — Ну, други, пир у нас нынче особый. Ешьте, пейте, веселитесь. Вено отдано, скоро и свадьбу играть! Верно ли сказываю, Зима Желановна? — с этими словами он оборотился ко мне. Я подняла на него глаза, кивнула и, смущаясь, произнесла, стараясь говорить погромче: — Верно. Неожиданно раздался густой голос Хагена: — Поцелуй невесту, Бренн! Уважь старика. Жаль только, очи мои не увидят…       Я видела, как одно за другим расплывались улыбками молодые румяные и постарше суровые обветренные лица — видно, по душе пришлась побратимам просьба старого сакса.       Варяг усмехнулся, обвел глазами долгий стол. Повернулся ко мне… Щеки вмиг запылали огнем. Он смотрел на меня и я понимала — сейчас и впрямь поцелует. И было мне снова сладко и страшно в одно и то же время. Он еще никогда не целовал меня при всех.       И пусть поцелуй этот больше походил на легкое касание губ, да только мне и этого было довольно, не знала, куда глаза деть — на людях-то целоваться не привыкла.       Радостный гул прошел по гриднице, Хаген довольно улыбнулся и кивнул головой, разгладил усы и сказал: — Вот теперь и пир пировать!       И пир нынешний удался на славу. Отроки сбились с ног, обнося гостей угощением, только и успевали подливать в подставленные кубки и рога кому густой крепкий мед, кому — пенное пиво. Всем нашлось место в просторной гриднице — сидели за длинным столом бок о бок урмане и вагиры, словене и весь, корелы, и даже датчанин Хаук. Подумалось — и впрямь чудные времена настали. Ведал ли воевода о прошлом годе, кого за стол сажать придется… Да уж коли сам господин Рюрик мир с датчанами обьявил… Хоть не мил, а коли гостем пришел — не погонишь же его из-за стола! Привечай, хозяин. Так-то.       Правду молвить, я от волнения поначалу и думать забыла о Хауке. Он устроился вместе с людьми Гуннара на том конце стола, где сидели молодшие кмети, опоясанные вместе со мной прошлым летом. Мир миром, а датчан у нас крепко не любили, и я, признаться, поначалу побаивалась, как бы не задел кто словом неосторожным гордого датского ястреба. Но мысли мои быстро оставили это беспокойство, потому как рядом было куда более важное.       Я ощущала какую-то непонятную перемену в вожде.       Что-то было ино в нем.       Вроде все было как всегда, нельзя было сказать, чтобы что-то бросалось в глаза. Поглядеть — внешне он был так же невозмутим и спокоен, как всегда. Так же шутил с ребятами и посмеивался. И не то чтобы он не смотрел на меня или обходил вниманием. Смотрел, даже улыбался… Но для меня в нем явно что-то переменилось и перемена та меня ох как пугала… Какая-то неясная, невыразимая тревога потихоньку росла внутри. Никак осерчал, что с Хауком говорить осталась?..       … Говорили нам речи хвалебные, славили вождя и меня вместе с ним, а как мед да пиво разгорячили мужей, потекло веселие рекой, пришло время излюбленной забаве.       И снова мой старый наставник меня удивил. Поставил на стол опустевший кубок, неспешно огладил длинную серебряную бороду, и, повернувшись в сторону воеводы, громко сказал: — А что, Бренн, выходит, внученька-то сразу тебя выбрала, как к нам пришла. Топором к забралу плащ недаром прибила, чтоб сразу-то не сбежал, метку свою поставила!        Сидевшие за столом радостно загудели, предвкушая потеху — давненько никто не шутил над самим воеводой. Я глянула на него искоса — он слушал, наклонив голову, и на лице уже появилась знакомая усмешка.       Тут подал голос Плотица: — Да она его когда еще стрелой-то привечала! Шоб не ошибся да мимо не прошел — иди мол ко мне, мил друг, тут я, тебя дожидаюся! Бери, коли совладать сумеешь! Ребята начали смеяться, с другого конца стола донеслось: — Не грех и оплошать, воевода — поди разбери, коли парнем одета да стрелы метать больно горазда! Плотица глянул на меня темным смеющимся глазом, подмигнул и спросил: — Так ли, Зима Желановна?       Мне было смешно и волнительно. Вот и дождалась — обращались ко мне, надо было отвечать. Какое слово молвлю?.. Я открыла рот, волнуясь, и неожиданно слова нашлись, я улыбнулась и кто-то другой внутри притих, удивляясь моей смелости: — Правда ваша. И так и этак вабила, все перепробовала — и стрелой манила, и топором гвоздила, аж мечом пришлось — насилу уломала!       Гридница грянула хохотом. Веселились от души — тот памятный бросок топором всем нравилось вспоминать, да и царапину, что поставила варягу на посвящении, мне долго помнили.       Плотица крякнул довольно и отвечал, обращаясь к воеводе: — Что ж ты, Мстивой Стойгневич, испужался прыти такой небось? Совсем девку измучил — уж и одежу-то тебе всю изорвала! Терпежу, видать, не стало — с мечом приступила, а ты все мимо глядел! Смотри, спросит с тебя с приплатой!       Вождь посмеивался, слушая подобные шутки. Отмолвит что али промолчит? — гадала я, чувствуя, как заливает жарким румянцем лицо.       Он тем временем неспеша допил из своего рога, положил его и отвечал с усмешкой: — И хотел убежать, да за косу как схватился, передумал… Силу надо мной девка взяла, не совладать. Даже с того света достала…       С этими словами он повернул ко мне голову, глянул в глаза… Сердце мое заколотилось заполошно, забилось, как пойманный в силок зверь. Гридница гудела, веселились гости и дружина, а я смотрела на него и не знала, чего мне хотелось больше — вскочить и убежать или прижаться, спрятать пылающее лицо у него на плече.       Кто-то из разошедшихся ребят крикнул: — Эй, Плотица, ты зад-то свой вылечил, на свадьбе плясать? Потехи не лишай! Тот отмолвил немедленно: — Я-то вылечил, следующим в очередь женюсь, да гляди в оба, болячка тебе, кабы не на твоей зазнобе!..       Немалое время тешились побратимы шутками да подначками, ходила ходуном от смеха широкая гридница.       Вдруг поднялся один из молодших кметей, опоясанных со мной в один год. Звали его Буяном, и норов у него был под стать имени — задиристый. Блестя хмельными глазами, он гаркнул во всю глотку, перекрикивая многоголосый гул: — А что это ты, гость заморский, плохо ешь да мало пьешь?.. Нешто не по вкусу тебе угощение наше да мед-пиво не по нраву? Или силушки воевода тебе поубавил прошлым летом, что и по сю пору не оправишься?       Я не сразу поняла, к кому он обращался, и вытянула шею из-за плеча вождя посмотреть.       И похолодела.       Напротив Буяна сидел Хаук, и по всему было понятно — ему были сказаны насмешливые слова. Больше-то некому было. Я уже, кажется, говорила — за всеобщим весельем я и думать забыла о нем, а сейчас испугалась — не дошло бы до драки.       Еще я успела увидеть, как воевода нахмурился и метнул глазами на говорившего, и я бы не хотела, чтобы кто-то так на меня посмотрел.       Хаук как будто не услышал. Продолжал сидеть, словно задумавшись, вертя в руке красивый резной кубок синего стекла.       Кто-то из молодых парней засмеялся — им показалась забавной шутка товарища, но старшие кмети неодобрительно загудели и до меня донесся данный вполголоса совет — сесть да не позориться. Буян же все не унимался и продолжал, несмотря на попытки ближников усадить его обратно: — Да ты, я смотрю, вдобавок еще и оглох!       Наконец друзьям удалось — таки усадить задиру на место, и ражие парни, только что веселившиеся и балагурившие, как-то разом притихли.       Хаген качал седой головой, старшие кмети кто хмурился, кто бурчал недовольно себе под нос, многие косились на воеводу, и только кто-то из захмелевшей молодежи на том конце стола продолжал смеяться. Люди Гуннара и сам он переглядывались и тоже поглядывали на вождя. Я осторожно посмотрела на него — он хмурился и молчал, усмешка пропала с лица.        Неожиданно послышался шум — Хаук вдруг со стуком отставил от себя пустой стеклянный кубок и встал. Выпрямился, поправил поясной ремень и, глядя на обидчика в упор, сказал по-словенски раздельно и почти без ошибок, тщательно выговаривая слова: — Твоя правда, не по нраву мне ни ваше пиво, ни ваши шутки.       Повернулся в сторону вождя и добавил, обращаясь к нему: — На таком пиру пиво могло бы быть и получше, Мстивой хевдинг! А впрочем, некоторым и этого достало, чтобы захмелеть не в меру. — Он бросил презрительный взгляд на Буяна, потом снова повернулся к воеводе. — Знал бы, что доведется так пировать у тебя, приготовил бы подарок, а теперь уж не обессудь — потешу тебя, как умею.       Он вскинул подбородок, прикрыл глаза и заговорил на своем языке, нараспев выговаривая неведомые слова. И по мере того как он говорил, лицо вождя все больше напрягалось, он сжал зубы и скулы заметно побелели. Пиво пресно борту клена, Клеть раздумья тяжелеет. Луны лба холодной девы Светят дубу гласа стали. Тесен стал корабль сердца. Плут лукавый веселится — Рта весло заставил править, Злую волю выполняя. Пряжа норн сплелась до срока — Нить судьбы связали крепко Фрейи злата русокосой С Ньердом ливня стрел каленых. Край перстней ее лебяжьих Льдины рук мои не тронут. В вече сечи мне бы кануть Волку ран добыть поживы.       Люди за столом притихли. Многие обернулись и смотрели на меня, кто с любопытством, кто с удивлением. На вождя же через одного поглядывали с опаской.       Конечно, я не поняла ни слова из сказанного. Уразумела только, что было это вроде нашей песни. И по тому, как глазела на меня добрая половина сидевших, я стала догадываться, что речь в той песни шла обо мне, и ясно было без слов, что вождю она не очень-то пришлась по вкусу.        Я слыхала от побратимов, что среди викингов, бывало, попадались те, кто умел складывать прихотливые вирши и слагать из них целые песни, только были они совсем не похожи на наши. На их языке звались те затейники скальдами, и умение то высоко ценилось среди северных воинов.       Хаук, кончив, перешагнул через скамью и вышел вон из гридницы.       Задиравший датчанина Буян сидел, вертя головой и открыв рот от удивления — такого ответа он точно не ждал. Кажется, даже хмель порядочно с него слетел. Датского он не знал, а потому спрашивал у товарищей, о чем это тут баял заносчивый датчанин.       Плотица покачал головой и буркнул недовольно, обращаясь к нему: — Носил ты за мной копье о прошлом годе, Буян, да ума-то не нажил, как я погляжу. Не лез бы ты, куда не просят, так не пришлось бы нынче сидеть с открытым ртом.       Светлоголовый молодой бородач, сидевший рядом с Гуннаром Черным, вполголоса заметил: — А висы-то не самые плохие вышли…       Это был его друг и побратим, звали его Асмунд. Как я потом узнала, Асмунд сам был неплохим скальдом и это у него выучился способный Хаук складывать вирши.       В гриднице повисла тягостная тишина. Никто не знал, чего ждать. Только переглядывались между собой да стреляли глазами на воеводу. Он сидел молча, опустив голову, словно задумался, уставившись куда-то в одну точку и ни на кого не глядя.       Выручил снова мой старый наставник — он обратился к Гуннару с вопросом, как перезимовали и что слышно в стольной Ладоге. Тот, явно радуясь возможности замять выходку Хаука, охотно принялся отвечать, и мало-помалу разговор снова потек живее. Люди за столом вновь загомонили, вначале осторожно, потом все свободнее, но былого веселья как не бывало, и мне казалось, что даже изрядно захмелевшие ребята опасались особенно громко шуметь.       Я робко тронула воеводу за рукав и тихонько позвала: — Бренн…       Он медленно повернул ко мне лицо и на меня будто вылили ушат холодной воды — на меня снова смотрел без выражения прежний Мстивой. Мне немедленно захотелось сьежиться и превратиться в малую горошинку, закатиться в щелочку подальше с глаз долой… Я едва не жалела, что осмелилась обратиться к нему.       Но коли открыла рот, надо было говорить.       Я с трудом сглотнула и тихо выдавила, опустив глаза: — Спросить хотела… не разумею по-ихнему… что сказал-то?        Он отвернулся и глухо проворчал: — Сказывал, что пиво наше ему пресно, потому что ты глядишь на другого.       Больше он ничего не добавил, и я не осмелилась дальше расспрашивать.       Через малое время он снова был невозмутим и спокоен, будто ничего и не случилось, шутил с ребятами и даже посмеивался. Беседовал с Гуннаром, расспрашивая о Вольгасте. Не знаю, как другим, да только мне перемена, произошедшая в нем, все равно бросалась в глаза.       Будто для меня он снова стал прежним вождем, которому в глаза взглянуть да слово молвить лишний раз было боязно. Тот близкий и теплый Бренн, каким узнала я его за эти месяцы, куда-то удалился, я искала и не находила его рядом.       Будто между нами незнамо откуда выросла стена, и как ни старалась я приблизиться, а он меня не пускал. Я словно натыкалась на какую-то незримую преграду.       И оттого хотелось снова и снова заглядывать в любимые глаза с надеждой найти там ответ на мучивший меня вопрос. Я искала его взгляда и одновременно страшилась его. А больше всего мечталось мне прильнуть к широкой груди, закрыть глаза и знать его рядом — того, близкого, теплого… Моего. Да только никак нельзя было показать моей тревоги — гости кругом, смотрят, и свои и чужие…       И я сидела, улыбалась, изо всех сил стараясь глядеть счастливой и спокойной, а внутри снова дрожмя дрожал маленький серый зверек.       А когда после пира он и вовсе запоздал и пришел в нашу горницу глубокой ночью, я, не дождавшись его, уже спала. Проснулась только, почувствовав его рядом, успокоенно вздохнула, сонная, — пришел наконец!.. придвинулась ближе и ощутила сквозь сон, как его губы легко коснулись моего лба. Он провел рукой по моей щеке и я снова провалилась в мягкую пелену сна, уткнувшись в его плечо.       А утром вспомнила и вот тут встревожилась не на шутку: уж больно было похоже на то, что он нарочно задержался, будто не хотел, чтобы я к нему с вопросом каким приступала…