На следующий день был торг.
Гуннар Черный, испросив согласия у вождя, с утра вынес на высокий берег богатые товары.
Воевода подошел ко мне и, вложив мне в руки увесистый кошель, сказал:
— Сходила бы на торг-то. По хозяйству что потребно иль себе чего, смотри уж сама… Что приглянется — бери, не стесняйся.
Кивнул на ждавшего в сторонке Твердяту:
— В помощь Твердяту тебе, поднести что понадобится. Негоже невесте моей самой на себе тащить…
Он улыбался и голос был шутливый, но глаза его показались мне какими-то чужими.
На краткий миг помстилось — очи ясные словно подернулись ледком, живой свет будто померк, затянулся мутной пеленой…
Я кивнула молча, стараясь глядеть довольной. Мне бы радоваться да благодарить, но я не могла выдавить ни слова в ответ. Как ни корила себя, а радости не было… Какая радость от подарков, коли боюсь лишний раз подойти да слово молвить?
Делать нечего — надо идти. Глядишь, и правда присмотрю что. О подарках себе я не помышляла, а вот ниток бы прикупить про запас да шерсти хорошей. Да полотна бы еще доброго льняного. А уж если шелка привезли…
Хозяйство вести тут ино нужно, не вдруг еще приспособишься. Самой за скотиной мне уже не ходить, шерсти не стричь послушливым овечкам, не доить ни свет ни заря мычащих буренок… И льна не сеять более. Вовсе иной уклад жизни в крепости. Каждый день тут других забот полон рот, только успевай поворачиваться. К слову сказать, с утра я все так же исправно выходила на занятия с отроками — науку воинскую забывать не хотелось. Хоть и мало времени было у меня на это, а совсем забросить занятия я не смогла, да и не захотела бы. Для того ли я столько училась, столько трудов положила, посвящение прошла и кметем стала, чтобы потом вот так в одночасье забыть? Не бывать этому. Слишком уж полюбилась мне эта ярая радость, наполняющая веселым жаром крови упругие мышцы, когда брала я в руки меч и начинала разминать суставы, ощущая, как отзывается послушное тело. Правду молвить, теперь-то я не трудила себя так, как прежде, усталость былая прошла, вот и шло в охотку. Воевода поначалу хмурился, просил не усердствовать особо, потом понял, что балуюсь только — и махнул рукой, только посматривал с усмешкой, как я рубилась с Твердятой.
Я позвала с собой Велету. Та встрепенулась, про торг заслышав, кликнула неразлучную Огой, мигом собрали малышей и пошли. Ради такого случая я взяла с собой и трех девчонок-невольниц, спасенных летось с датского корабля. Возрадовались пригожие девочки — покупать не на что, так хоть взглянуть на других да помечтать, как однажды и им подарят нарядные бусы на белую шею. Хороши собой были славницы, как на подбор, и не по одному удалому кметю уже заглядывалось на каждую. Придет день, и дозволено будет жениться молодцам в дружине, да о том речь впереди… Успеется.
Дорогой Велета оживленно говорила, рассказывая мне, какая радость давеча приключилась — малыши первый раз встали на ножки, держась за лавку. До того все ползали, да шустро так — не поймаешь. Богатыри растут, отцу-матери на радость. В этой живой, румяной и весело щебечущей, как вешняя пташка, девушке, было уже не узнать ту прежнюю, тихую и задумчивую Велету. Сестренка вождя была из тех счастливиц, кому рождение детей пошло на пользу. Даже на вид будто стала покрепче. Зажегся на щеках румянец, в движениях прибавилось плавной красоты. А как Ярун вернулся, и вовсе заметно повеселела, сердце радовалось смотреть. И в хозяйстве стала куда бойчее, учась у меня потихоньку тем женским премудростям, что сызмальства каждая девочка постигает подле матери. Ей-то, сердешной, у кого учиться было…
Бывает, материнство красит женщину, и она расцветает во всей полноте своей женской красоты, наполняется особым внутренним светом. У иных напротив — заметно дурнеют, и отчего так случается, не вдруг объяснишь. Тут уж как повезет. Коли дите беспокойное не спит да криком кричит — поесть забудешь, не до красы. Надолго залягут синие тени под глазами от бессонных ночей.
Велете повезло — мальчишки у них с Яруном удались на диво спокойные, спали сами и ей передохнуть давали, а потому тяготами материнства молодая мать не мучилась особо. Да и с помощницами оно куда веселей выходило — не сидели без дела чернавка, что Вольгаст еще летось прислал, да корелинка расторопная.
Воевода был счастлив за сестру несказанно. Я видела, как по-особому теплели его глаза, когда смотрел на играющих с детьми Яруна и Велету. Побратим мой, к слову молвить, возмужал, остепенился. Куда подевалось былое удалое молодечество! Теперь это был серьезный муж, по крайней мере, таким изо всех сил глядеть старался. Я про себя думала — наверно, он очень хотел быть похожим на воеводу, но стоило им собраться вместе с Блудом, и задорная мальчишеская улыбка немедленно стирала с его лица всякое серьезное выражение, и прежний Ярун, любитель красно поговорить, веселил нас, рассказывая побасенки.
Дорогой я слушала Велету, задумавшись. Тяжелый кошель оттягивал пояс, звенели в нем серебряные монеты со всех сторон света… Сказано было мне — бери, что душе угодно, а как подумаешь — боязно отчего-то… Сроду у меня в руках богатства такого не бывало. Выходит, дорасти еще надо до полновластной хозяйки, так-то. И вроде давно уже величали меня в крепости по имени-отчеству да с великим почтением относились, слова моего слушались, а бывало, и за советом подходили. И можно бы мне поуверенней быть, да я все не смела. Умом-то разумела, а на деле не вдруг обвыкнешь. В прежней моей жизни и в мечтах о таком не чаяла… А тут — кошель полон серебра в руки, да бери, что душеньке угодно… Заволнуешься, поди, с непривычки-то, как таким богатством да с умом распорядиться.
Немало времени прошло, пока я перестала робеть…
Что сейчас, что потом, воевода никогда не спрашивал меня о тратах, на все у него был один сказ — ты хозяйка, сама ведаешь, что в хозяйстве потребно, да смотри напрасно не жалей, чтобы нужды ни в чем не знала. Ему-то для себя никогда ничего не надо было, то моя забота теперь. А как понял, что я стеснялась — все казалось мне, лишнее на себя трачу, обойдусь — не раз и не два увещевал меня, чтоб не робела. Пригрозил в шутку, что сам начнет на торг ходить вместо меня да меха- шелка мне выбирать, ну тут уж куда деваться! Посмеялись оба, представив этакую потеху, с тех пор вот как-то и страха моего поубавилось. Потом и сама не заметила, как осмелела, хозяйкой уже полноправной сделалась. Ну да что вперед забегать, про то сказ после будет… Сейчас я шла и всерьез тревожилась, не оплошать бы.
На берег потихоньку начинал собираться народ.
Первым, как водится, пришел старейшина Третьяк с домочадцами. Старшая дочь выступала лебедушкой, плавно да важно, а глядела вокруг — ну чисто княгиня. Еще и живот не круглился толком из-под нарядного платья, а гордости, будто уже двойню родила… Чего греха таить — хоть и стыдно в том признаваться, а все же колола мне глаза дочка старейшины, бередя самый потаенный мой страх. И поделать с этим я ничего не могла, сколь ни старалась.
Торг и впрямь был богатый.
Глаза разбегались, и было от чего: столько товара разом я отродясь не видывала.
Стояли рядками большие пузатые мисы и мисочки мал мала меньше, красивые горшки манили румяными боками — все один к одному ровненькие да ладные, любо-дорого взглянуть. У нас таких не делали. Я засмотрелась на круглые расписные блюда: завивались по белому полю синие и зеленые стебли, а посередке красовались диковинные птицы, выкрашенные неведомым умельцем в ярко-синий цвет. Тут же были расставлены затейливые чаши и кубки заморского зеленого стекла. Лежали россыпью ложки и ложечки из белой кости, маня искусным кружевом резьбы, а уж гребешков было — поистине на любой вкус.
Ох, набегут девки деревенские, придется дружкам раскошеливаться! Да и как тут уйдешь без подарка любушке?..
Бусины цветные всех размеров пестрели яркими боками, свисали гроздьями обереги, рядом покачивали завитками бронзовые и серебряные височные кольца — видать, из самой стольной Ладоги!.. Нарядные нитки бус, диковинные стеклянные перстни, мелкий, что зернышко, бисер… Хозяюшкам-мастерицам — добрая шерсть и нитки редких для наших мест цветов, искусно украшенные игольнички и прочая нужная мелочь, для рукоделия женского потребная. Расторопные молодцы все подносили новые отрезы крашеного льна, один лучше другого; вот блеснула на солнышке яркая дорогая ткань — заморский шелк. На кожаных плащах, расстеленных прямо на земле, лежали пушистые шкурки — кто побогаче, выбирай на шубу.
Чего только не было! Всего и не перечислишь. Такого торга, сказывали, в этих местах еще никогда не видали.
Надобно молвить, не только женскому глазу была отрада, нашлось на что посмотреть и мужам. Добрые ножи с крепкими костяными рукоятями, сапоги из добротной кожи, несколько мечей… Я подошла поближе — оружие всегда меня привлекало. Мечи те были не чета моему, одного взгляда достало понять. Сдержанно поблескивала на солнышке благородная сталь. Один меч выделялся среди других: по темно-серому клинку, матово отсвечивая, змеился замысловатый узор. Закручивались, свиваясь в клубки, дымные полосы, перемежались мелкой рябью, волнами стекая к заостренному концу. Будто тонкое диковинное кружево плелось по металлу, радуя глаз прихотливой игрой света и тени. Узорчатое навершие искусной работы, оплетенная кожей рукоять манили дотронуться.
Я засмотрелась на этакую красоту, едва не открыв рот, и в ладонях приключился зуд — до того захотелось примериться, взять в руки. К тому времени я уже достаточно смыслила в оружии, а потому вмиг уразумела: то был особенно дорогой меч. Долго я смотрела на него, да так и не решилась потрогать, лишь вздохнула и отошла прочь.
На украшения я взглянула мельком, прошла мимо. Больше меня занимали ткани да посуда. Остановилась у берестяных коробов с шерстью и разноцветными нитками — возьму, пожалуй, на запас побольше, когда еще случай такой представится…
Велета и девчонки-невольницы задержались, разглядывая бусы. Там же возле Гуннара я увидела и Голубу. Она держала в руках ожерелье с лунницами, уж больно похожее на то, что Хаук давеча мне подарить хотел. Мелькнула даже мысль — не то ли самое?.. Я отмахнулась от нее, как от назойливой мухи. Да хоть бы и то, какая мне печаль?
Завидев меня, красавица вздернула нос и отвернулась, делая вид, что не заметила. Сказать по правде, и у меня охоты здороваться с ней не было. Пускай глядит княгиней, мне-то что. Не век же ей здесь торчать. А я лучше нитки подберу да вон на те блюда полюбуюсь, уж больно хороши…
Я закончила складывать в мешок покупки, когда Голуба наконец отошла от Гуннара. Подарил ли он что ей и в этот раз — не ведаю, о чем у них речь была — то не для моих ушей. Я увидала среди прочего товара расшитые черевички и теперь раздумывала — на свадьбу-то след бы обуться как подобает, не в поршнях же старых пойду … Черноволосый урманин живо заметил мой интерес, и, подозвав одного из своих молодцов, тихо что-то ему сказал. Тот чуть не бегом кинулся вниз с горушки к лодье и через малое время вернулся, неся другую пару, еще краше тех, что я приглядела.
Гуннар подошел ближе и, почтительно поклонившись, протянул мне ладную обувку:
— Не побрезгуй подарком, государыня.
Я удивленно вскинула на него глаза — вот и дожила, государыней величают… С чего вдруг дары такие? Потом смекнула — никак из-за давешней выходки Хаука тревожится, не дурак ведь, видел, что воеводу задело. Хоть и не его человек Хаук, а портить отношения с вождем из-за датчанина залетного не хочет. Еще бы.
Самого Хаука нигде не было видно. Оно и к лучшему.
Подумав, я взяла черевички, поблагодарила от сердца. Гуннар мне нравился, не хотелось обижать его отказом, да и подарок пришелся кстати.
Кончив с покупками, я отправила нагруженного Твердяту в крепость. Дело было сделано, и теперь мне хотелось уйти прочь с шумного торга, скрыться с глаз людских. Велету с девочками оставила там — пускай гуляют, коли любо. А мне радости нет.
Мысли, занятые ненадолго товаром, снова закрутились вокруг воеводы. Что же такого было в той песни, что так растревожило его? И переводить-то не захотел… Два слова сказал и молчок. А глянул… как водой ледяной окатил. Я невольно поежилась, вспоминая тот его взгляд. Беспокойство и смутная тревога не давали мне покоя.
Я задумалась и не заметила, как ноги сами вынесли меня на берег, к самому морю.
День был ветреный, но небоскат улыбался ясной лазурью и вешнее солнышко светило на землю, ничем не омраченное. Мерно плескали волны, облизывая чистый песок. Над морской ширью носились и кричали жадные чайки, выхватывая друг у друга лакомые куски.
Я любила море. Что в ясные, что в хмурые дни — оно неведомым образом успокаивало меня, наполняло силой. А уж когда волновалось и мятежный ветер носился над бурлящими гребешками волн — тогда в душе моей рождалось ликование, будто часть меня была там, в бушующей и грозной стихии, сливаясь с ней в единое целое…
Я остановилась у кромки воды чуть поодаль от мостков, радуясь желанному одиночеству.
Неподалеку стояла лодья Гуннара. В этот час она была пуста, только ходил по палубе часовой — остальные, верно, были на торгу.
У воды высился камень, на котором прежде любила я посиживать, когда выдавалось свободное времечко. Это был большой валун чуть выше половины человеческого роста, с гладкой и ровной верхушкой. Я забиралась на него и подолгу сидела, глядя вдаль.
Раньше я частенько прибегала сюда, когда хотелось побыть одной, подумать. Теперь стало вовсе недосуг. Но сегодня меня тянуло, словно к старому верному другу, с которым помолчишь рядом — и легче на душе, будто утешил. Дома в печали я уходила в лес, а здесь вот — к морю шла, так уж повелось.
Я зашла за камень. Здесь был чистый гладкий песок, волна не добегала до подножия валуна на пару локтей. Присела на корточки, опустила руку в прозрачную студеную воду, да так и осталась сидеть…
Я думала о том, как дивно переменилась моя жизнь. Мысли прежние печальные о судьбе моей девичьей совсем меня оставили, да и как по-другому-то — подле него.
Все, кроме одной…
Вид довольной Голубы на торгу снова всколыхнул во мне прежний страх, назойливым молоточком стучащий в виски все громче с каждым днем. И к давешнему огорчению из-за вождя добавилась привычная уже тревога — как замуж за него пойду, утаив подобное?.. Ох, где же смелости найти открыться… Раньше надо было думать, зло корил и ругал меня кто-то другой. Ишь, дотянула, дождалась до последнего. Теперь-то уж и просватана… Вот и думай, невестушка, как сказывать будешь, как в глаза поглядишь.
А не сказать как?..
Я вдруг отчетливо осознала — не смогу ведь дольше скрывать-то. И так уж тянула, надеялась все, что само образуется. Ан не сбылось. Моченьки нет больше, огнем горит все внутри от мысли одной… Верно, раньше признаваться надо было… Да все времени подходящего не находилось, нарочно оправдывала я свою трусость. Положила себе — как вернемся со сватовства, тут и скажу… Да. Вот уж подгадала! Нечего сказать. А тут еще Хаук, голова бедовая, как нарочно… Мне и прежде-то боязно было к воеводе с такой вестью приступить, а к такому, как теперь, и подавно не смогу подойти… И вроде с утра смотрел ласково, не хмурился, а не отпускало меня — не то с ним что-то…
Сердце болезненно сжалось. Я обхватила колени руками, спрятала лицо. Выходила я снова без вины виноватой, и совесть грызла меня нещадно за робость да нерешительность проклятую.
Покою мне не было… Не шло из ума, как глянули на меня давеча любимые глаза… Без всякого выражения, как прежде. И холодом потянуло…
Будь она неладна, песнь эта, и Хаук дерзкий вместе с ней!
А коли не в Хауке дело?.. Что, если сама виновата, вопрошала я себя в который раз. Нешто на меня осерчал, что с датчанином речи вела?..
Сколько я так сидела за камнем, задумавшись, не ведаю. Очнулась вдруг, услышав шорох шагов и тихое позвякивание, и тут только поняла, как затекли ноги.
Кто-то спускался к воде.
Я поспешно растерла руками лицо — кто бы ни был, а невесте вождя негоже грустной казаться, не хватало еще новых сплетен в деревне. И так небылицы бают, им только дай повод… Медленно поднялась, не чувствуя отнявшихся ног. Отряхнула намокший подол от налипшего песка, выпрямилась и с любопытством бросила взгляд назад — посмотреть, кто пожаловал … И застыла от неожиданности.
Я увидела Хаука.
Тот повернулся было уходить, но потом пригляделся и, кажется, раздумал. Узнал.
По лицу его было не понять, рад ли был он нашей нежданной встрече. Сперва мне показалось, будто смотрел со смущением, словно застала я его за чем-то непотребным.
Я шагнула из-за камня и вдруг заметила, что на левой скуле под глазом у него разливалась густая багровая синева, верхнее веко заметно припухло.
Это что же… Нешто с кем подрался?.. Выходит, не зря боялась.
Тут я осознала до конца и спохватилась — ой щур! да с кем же?..
… Нет, вождь не стал бы никогда опускаться до такого, уверенно говорило что-то внутри. Я достаточно уже знала его и не могла ошибиться.
Разве что из-за песни той?.. Как знать, что еще там за песнь-то была, вон как злился… Неспроста мне сказывать не хотел.
Да только все равно не верю, чтобы вождь… Не мог он.
А с кем же тогда?..
Все эти вопросы одновременно толклись у меня в голове, пока я смотрела на Хаука молча, а он на меня.
Наконец он выдавил:
— Прости, коли потревожил, Винтэр Желан-доттир. Не думал тебя здесь встретить… Сдается мне, тебе теперь охоты большой меня видеть нет.
Я смотрела на него и думала. Я была сердита на него за дерзкую выходку на пиру, хоть и не понимала, что же такого наговорил он там, чтобы так досадить вождю. И решила вдруг — а спрошу-ка у него самого напрямик. Поглядим, как выкручиваться станет.
Я сказала:
— Коли обьяснишь, что за песнь вчера на пиру баял, глядишь, и послушаю тебя. Да не забудь вперед рассказать, кто тебя так изукрасил.
Хаук улыбнулся насмешливо. Приблазнилось или краска смущения уже заливала горячей волной его лицо?.. Он наклонил голову, верно, надеясь скрыть предательский румянец. Густые пепельные волосы блеснули на солнце тем особым металлическим отливом, какого ни до, ни после я больше ни у кого не видала.
— Ночи у вас больно темные, Валькирия. Выходил да двери открытой не заметил в темноте, вот и наткнулся с размаху… Поспешил — людей насмешил, так у вас говорят?
Я сдвинула брови — что-то не верилось мне в такое, чтобы зоркий Хаук да об дверь лоб расшиб, пусть бы и сгоряча впотьмах… А коли и так, отчего ж на лбу отметины нет хоть малой? Темнит что-то селундец… Неужто думает провести меня сказками для девиц, в науке воинской несмысленных?.. Этакие синяки от прямого удара в глаз бывают, ведаю уж. Ну добро, говорить не желает, все равно узнаю, коли и впрямь подрался с кем. Пускай про песнь сказывает пока.
Я отмолвила:
— В другой раз смотри зорче, двери-то наши крепко языков длинных не любят. Берегись, кабы не прищемило ненароком. Растолкуй лучше, о чем песнь твоя была?
Датчанин прищурил здоровый глаз и сказал с усмешкой:
— Отчего ж тебе твой хевдинг не растолковал? Он-то по-нашему понимает.
Я подумала: еще как понимает… Знать, оттого и говорить о том не хочет.
Я смотрела на него молча и ждала, что еще скажет.
Он, видно, понял, что не отступлюсь, вздохнул и проворчал с явной неохотой:
— Сказывал, хороша ты больно.
Я подождала еще, испытующе глядя на него, но вотще. Тогда я спросила наудачу:
— Складно баешь, да только зря провести меня надеешься. Знаю ведь, про вождя сказывал, не только про меня… Поведай уж, или боишься, что второй глаз раскрашу?
В синих глазах вспыхнули искры, румянец ярче зажегся на скулах — задела -таки, значит.
Кривая усмешка снова перекосила его лицо, когда он сказал:
— Экая ты неласковая с гостем, Валькирия… Ну коли так просишь, растолкую, да строго не суди — не много еще по-вашему выучиться успел, всего и не перескажешь. Больно мудрено выходит наши песни на ваш язык толковать! Но уж попробую, а там сама смотри, хорошо ли вышло.
Он замолчал надолго, верно, собирался с мыслями. Потом медленно заговорил, изредка останавливаясь — речь словенская и впрямь еще давалась ему с трудом:
Слово злое, словно Локи,
Нас с тобою разлучило.
В сердце гордой девы битвы
Стужа, как в пору буранов.
Верно, лживый плут подстроил
И надумал посмеяться,
Подсказав мне эти речи,
Дав тебе услышать их.
Ясень битвы деве дарит
Серебро и поцелуи —
Вождь с высокого престола
Кличет славную женой.
Мой же спутник ныне ветер
По дороге лебединой.
Отнесёт он в Гардар песню.
Чайки ран заплачут вслед.
Я внимала ему, затаив дыхание, чтобы ничего не пропустить. Цепко перебирала каждое слово — уловить, найти, чем могло задеть вождя сказанное?.. Но, как я ни старалась, так и не смогла отыскать ничего обидного. Напротив — песнь мне понравилась. Почти все было понятно, и выходило ладно. Вот только не разобрала, к чему там имя чужестранное было вначале… Я вроде бы уже слышала это имя — Локи. Но не могла вспомнить, где. А потому спросила:
— Ты сказывал — слово злое, словно Локи… А кто это — Локи?
Хаук приосанился, будто довольный моим вопросом, и отвечал:
— Локи есть наш Бог, что ведает ложью и обманом. Он злой шутник и знатный хитрец. Любимая его забава — досаждать людям и даже Богам. Он любит подслушать людские мысли и посмеяться, заставив говорить то, о чем позже горько жалеешь… Сами Боги немало пострадали от его проделок. Однажды, когда терпение Богов кончилось, Локи схватили и повесили в пещере на кишках его убитого сына, потому что только такие путы он никогда не смог бы разорвать…
Я невольно поежилась — наберешься страху о чужой вере слушать!
Не сдержав отвращения, поморщилась и сказала:
— Верно, немало досадил этот Локи вашим Богам, коли такое над ним утворили.
Хаук только шире заулыбался, от чего подбитый глаз превратился в щелочку. Кивнул и продолжал:
— Сверху над ним на скале лежит большая змея, капая ядом из пасти прямо ему на голову. Говорят, только его жене позволено быть с ним. Ее зовут Сигюн. Она необыкновенно добра и не менее красива. Она не захотела оставить мужа и теперь днями и ночами держит над ним чашу, собирая в нее яд и облегчая его муки. Когда чаша переполняется, она выходит ее выплеснуть, и тогда яд капает на голову Локи и тот корчится от боли в своих путах. Люди говорят, от этого земля содрогается изнутри — то ворочается в своей темнице Локи …
Я слушала Хаука и думала. Вот ведь — сколь много земель и народов непохожих в них, сколько разных верований и Богов… Широк, необъятен белый свет, а везде, куда ни посмотри, одно… Повсюду издавна люди складывают песни про любовь и верность. И свято верят, что нет на свете ничего крепче любви… Если только это та самая, единственная любовь.
Та, что не боится смерти… Та, что никогда не перестает. Такая любовь даже воле Богов не побоится перечить.
Вот и Сигюн дождалась своего единственного Того… и ради него готова была вечно держать отравленную чашу. Вплоть до самого конца света, баял Хаук.
Я спросила:
— Отчего вы называете воинов именами деревьев? Ясень битвы — это вождь?
Хаук снова одобрительно тряхнул головой и гордо вскинул подбородок:
— Ясень битвы — так именуют сильных воинов, потому что они подобны крепким деревьям. На моей родине все светлое считается красивым. Ясень — это светлое могучее дерево. Оттого такое звание очень почетно и делает честь тому, о ком так сказали.
Я задумчиво кивнула. Доброе назвище… Не усмотришь тут обиды вождю. Да и про меня слова дурного не сказал…
А Хаук тем временем полез в кожаный кошель, пристегнутый к поясу, и вытащил ожерелье. То самое, с лунницами.
Я вопросительно вскинула брови — почто с собой таскает?.. нешто еще надеется, приму?
Он подержал ожерелье на ладони, разглядывая. Помедлил, будто раздумывая о чем. Потом, словно решившись, сжал его в кулаке, выпрямился и неожиданно весело глянул мне в глаза:
— Не хочешь ты принимать мой подарок, так пусть морская великанша Ран примерит! Придется по нраву — глядишь, не утащит на дно своей сетью…
С этими словами он размахнулся… и ожерелье полетело над морем и упало далеко в воду, плеснув на прощание малыми брызгами. Я проводила его глазами.
Хаук посмотрел на меня. Теперь на его лице была удивительно добрая, ласковая улыбка.
Он сказал почти весело, и, может быть, впервые без насмешки:
— Не серчай, Валькирия! Пусть Боги дадут тебе счастье с твоим хевдингом. Даже им не под силу решать, кого любить… Трудно было сделать выбор достойней. Прощай!
Я отчего-то покраснела, сердце екнуло в груди от упоминания о вожде. Глянула в глаза датчанину и неожиданно для себя улыбнулась:
— Прощай, Хаук! Доброй тебе дороги.
***
Я возвращалась в крепость. Из головы не шла песнь, рассказанная Хауком.
Я не могла понять, но что-то не сходилось в его складном рассказе. Кололо, будто шило, торчащее из мешка.
Что-то было не так. Будто не всю правду поведал. Полправды…
Сколь я ни перебирала в уме, и так и эдак вертела, а ответа не находила — отчего было так не любо вождю? Неспроста ведь застыл весь после тех слов…
Коли и впрямь не хулил ни его, ни меня Хаук — в чем тогда обиду увидел?..
И все громче звучал внутри голос — а не утаил ли чего нарочно датчанин, чтобы не осерчала?..
***
Уже подойдя к воротам, я услыхала позади шум и оглянулась. От деревни в сторону крепости бежала женщина, таща за руку упиравшегося и ревущего в три ручья мальчонку. Она сердито что-то кричала ему на бегу, тот, спотыкаясь, еле за ней поспевал. Поодаль я увидела прихрамывающего старейшину. Он явно спешил вслед за женщиной, но быстрей идти не выходило — говорили, прихватило спину, насилу поднялся. На торг и то вышел еле-еле.
Оказалось, женщина и впрямь бежала в крепость. Завидев меня у ворот, припустила еще быстрей, мальчишка запнулся и едва не упал.
В деревне давно уже ведали — через меня и воеводу найти недолго, вот баба и торопилась ко мне со всех ног.
Не добежав, она запричитала в голос. Была она еще молода и пригожа, круглое лицо цвело ярким румянцем. Женщина изо всех сил сдерживала рыдания, но голос то и дело срывался, и губы дрожали. Она утирала глаза концом вышитого платка. Светлоголовый мальчишка всхлипывал, мазал по щекам слезы, цепляясь за материн подол.
Из ее сбивчивых обьяснений я не сразу уразумела, что стряслось. Оказалось, пропал младшенький сынок, мальчонка шестилетний; погодки у нее сынки уродились. В лес ушел с утра и никто его более не видал.
И не было б вящего худа — эка невидаль, в лес уйти! сама девчонкой сбегала от матери, ведаю! — коли б не объявился на прошлой седмице рядом с поселением шатун. Сказывали, был он огромен, голоден и зол. Третьего дня выходил лесной хозяин совсем близко к жилью. На выселки, прямо туда, где изба их стоит. Задрал глупую молодую лайку, что его почуяла да по следу бросилась.
Баба сказывала — насилу дозналась у старшего, как дело было. Выходило — играли сынки да повздорили, старший младшего дразнить стал — пойдем да пойдем на медведя смотреть. Младший в слезы, а тот его стыдить принялся, трусом обозвал. Гордый оказался постреленок, возьми да пойди!.. Удалец этакий. Старший, знамо дело, перепугался, матери не сказал. Хватилась когда, ан поздно уже — ушел малой, как сгинул, не сыщешь. Кричала, звала — все впусте.
Мать кончила рассказ, сердито дернула сынишку за руку. Тот перестал плакать, насупился и молча глядел исподлобья.
Припомнилось — на торгу девки баяли, как видали недавно косолапого у берега моря. Напугал их, в зарослях прибрежных шумел. Побросали порты невыполосканные, врассыпную кто куда порскнули. А тому, знать, недосуг было за девками гоняться — рыбу промышлял. Брюхо-то голодное небось вовсе подвело, коли из лесу показался.
Видно, нынешней гнилой зимой не пришлось мохнатому забыться долгим сном. В такие-то оттепели, немудрено. Проснулся до сроку да так больше и не улегся обратно. Известно, что медведь, пробудившись зимой, не может есть — нутро не принимает. И коли не удается снова заснуть, суждено ему бродить голодному до весны, покою не находя. Оттого злится мохнатый и становится опасен для всех, кто ни встретится ему на пути. Нынче-то всяко пришел срок ему пропитание искать, вот и блуждал по лесу. И коли уж вышел так близко к жилью да собаку задрал — стало быть, совсем осерчал. Тут и малое промедление смерти подобно, коли мальчонка в лесу потерялся — поспешать надобно.
И надо же было такому случиться именно сейчас!
Месяц цветень близился к концу. Об эту пору селение пустело больше чем наполовину — уплывали рыбаки — охотники в устье Сувяр-реки, щук острогами колоть. Самое время — нерест. Там в заливах, на прибрежных мелях, где вода теплее, в ранние утренние часы бурно плещется щука. Плавает совсем близко к поверхности, выставив спинной плавник, а иногда и выпрыгивает из воды. Готовь острогу, колоть зубастую хищницу! Без добычи не уйдешь, будь ты хоть мальчишка, впервые острогу в руки взявший.
Возвращались домой с полными лодками улова, и снова уплывали. Вот и сейчас, как нарочно, не было в деревне больше половины мужей. У самого старейшины взрослые сыновья, удалые охотники, уплыли давеча. И у бабы той муж в отлучке оказался, а она одна в дому со старым дедом да нянькой. Что делать? Взметалась, бедная, да недолго думая и притекла прямехонько к воеводе, ни жива ни мертва в ноги бросилась — спаси, родимый, больше некому!
Вождь, подошедший на шум, поднял женщину с земли, выслушал молча.
Кивнул и промолвил только:
— Отыщем мальца твоего.
Третьяк пришел следом, виновато развел руками — помоги, воевода. Прошлый раз сам спихнул на вождя, кабана испугавшись, а ныне и хотел бы своими силами справиться, да не возмог.
Вождь же был по-прежнему невозмутим. Кивнул старейшине и пошел людей собирать. На охоту медвежью.
Я не знала, куда деться от беспокойства. Было ясно — вождь пойдет сам, хоть и мог бы послать кого-то из кметей. Он умел все, и уж конечно не испугался идти на медведя, как бы велик и зол тот ни был. На свою беду, я хорошо ведала, как опасна была такая охота… Да еще на взрослого голодного зверя. Не успеешь обернуться — вмиг подомнет под себя, раздавит, а когтями, что кривым ножом, располосует… Мало ли смелых охотников ждала подобная участь… Перед глазами встали страшные шрамы, бороздившие спину и бок дедушки Мала. Наслушалась я в детстве рассказов, не позабуду…
Ярун, понятное дело, тут же загорелся идти с вождем — ему ли, в лесу выросшему, в крепости отсиживаться! Сдается мне, воевода бы предпочел оставить его дома, но он подумал и согласился.
Через малое время сборы были закончены. Проверены крепкие рогатины, добрые охотничьи ножи привешены к поясам. Приведенные из деревни две звонкие лайки поскуливали у ворот, нетерпеливо вертясь вокруг воинов. Чуяли охоту.
Молчан бы пригодился лучше не надо, да вот беда — повадился верный друг в лесу хорониться от привязчивого щенка, что подарил воеводе Грендель-Милонег. Прибегал порой проведать хозяйку, поживиться вкусным куском из моих рук, и бывал таков. Долго еще сторонился, неохотно привыкая к шумной крепости. Старую осторожную Арву Молчан еще терпел, более же всего досаждал ему подросший дурашливый Гелерт. Куцый, вернувшийся в крепость вместе с Яруном, напротив, сам обходил стороной гордого пса, не лез напрасно.
Я смотрела с крылечка дружинной избы. Пора было уходить. Воевода подошел к ждавшим его у ворот, что-то сказал. Потом оглянулся, обводя глазами провожавших…
Нашел меня.
И пошел ко мне через двор. Широким спокойным шагом, невозмутимый, как всегда. За спиной у него висел его огромный тяжелый лук, и покачивался у бедра новый охотничий нож с резной рукоятью — подарок Гуннара Черного.
Я смотрела на него в странном забытьи и не могла пошевелиться. Словно кто-то другой со стороны глядел на все моими глазами. Надо ли говорить — я любила наблюдать за ним украдкой, любуясь, как легко и красиво он двигался. А уж когда брал меч — глаз было не отвести. Вот и сейчас я снова засмотрелась, как он шел ко мне по двору, отчаянно желая, чтобы миг этот длился бесконечно, и уже страшась разлуки…
Когда до крыльца оставалось всего пару шагов, я вдруг встрепенулась, будто проснувшись, и успела-таки сбежать к нему навстречу… Он встретил меня на нижней ступенечке и крепко обнял. Сильные руки сомкнулись, прижали к себе так, что я на миг задохнулась, зажмурила глаза, успев только судорожно обхватить могучую спину в ответ…
Любимые уста коснулись нежно, поцеловали в темечко.
Я не успела опомниться, как он уже снова был у ворот. А я лишь смотрела ему вослед, беспомощно и жалко, и едва могла дышать. В горле комом стояли слезы.
