Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

      Тени еще не сдвинулись после полудня, а я уже отчаянно мучилась тоской по нему и мечтала только — вернулся бы поскорей живой и невредимый. Пускай как хочет смотрит, с выражением или без, лишь бы снова вот так обнял… Прижал к себе… Почувствовать его тепло, его руки, и ничего больше не надобно… И такая тоска и страх накатили, что хоть волком вой. Я не знала, куда себя деть, и никакие доводы разума не помогали.       … А вот как в походы начнет ходить скоро, тогда что делать буду?.. Вовсе разума лишусь? Ох, девка… Ведала ли, что этак тоска-то заберет…       Ныне и вспомнить смешно было про мои прежние гордые думы да рассуждения, как да что должно у нас быть с ним. Воистину — покуда сам не испробуешь, других не суди, да и о себе, смотри, не зарекайся.       Мудрые слова сказал однажды мой опытный наставник — никто не знает, какую ношу поднимет… Покуда пора не придет. Не ты ли, девица, хотела суженого, тянулась за воином?..       Вот и терпи. Привыкай… Так-то.       Надо ли повторять, как тревожилась я за ушедших на опасную охоту воеводу и Яруна с побратимами. Сказывала уже, не понаслышке я ведала — с хозяином леса шутки плохи. Сколь бы удали-опыта ни было у охотника, все равно — знай держи ухо востро да уповай на удачу и помощь богов.       Спору нет, жалела я и мать, от страха за дите несмышленое умиравшую. А разобраться по совести — снова казалось мне, будто более всего жалела я себя. И кто-то другой с сердцем выговаривал — всегда-то о себе горюешь перво-наперво, о себе печешься…       Я ушла в избу, проведать Велету. Та была с виду спокойна, но бледна и тиха, будто в прежние времена. Я посидела с ней и пошла к себе в горницу. Надобно было мне успокоить мятущийся ум, и ведала я от этой напасти всего два лекарства: в лес или вот к морю идти, а нет — так за рукоделие садиться.       Взялась я давеча носки теплые на смену вязать воеводе, вот и займусь… Покуда руки заняты, глядишь, и ум в порядок придет. Все делу польза. Ноги- то переломанные да помороженные ноют, а то не ведаю. Даром что весна на дворе… Поначалу таился все от меня, а как застала однажды за растиранием, ох и выругала, что не сказал… Правду молвить, еще поболее на себя осерчала. Моя ж первая забота обиходить да приодеть. А то хороша жена, у которой муж мерзнет!..        Игла проворно сновала в руке, быстро прирастал ряд за рядом… Ровненькие петли ложились ладно одна за другой. Потрескивали тихонько воткнутые рядом две лучины в железном светце. А ум мой беспокойный все силился разгадать загадку хауковой песни… И тот неясный отзвук мысли, то сомнение, что родилось во мне после нашего с ним прощания, все явственнее утверждались и крепли. И так и сяк вертела я услышанное от Хаука, и кто-то другой все громче нашептывал — не досказал датчанин всей правды, ой, не досказал…       Просидела я так почти до вечера, погруженная в свои мысли, напрасно гоня прочь тревогу и все прислушиваясь — не идут ли. Сколько ни думала, а толку чуть. Все одно, что воду в ступе толочь.       Вконец изведя себя домыслами и сомнениями, я сошла вниз — к доброму Хагену. У кого еще совета спросить, как не у него?..       Старый сакс обрадовался мне, усадил рядом. Мне отчего-то казалось — он уже знал, с чем я пришла к нему. Но премудрый дед удивил меня, заведя разговор совсем о другом: — Слыхал я, ходила на торг, внученька? Вот и хорошо. Расскажи старику, порадуй. Что глаза твои молодые повидали, чего прикупила?       Я вздохнула и отвечала: — Сходила, дедушка. Хороший был торг, богатый. Столько добра навезли урмане, отродясь не видывала!.. Бренн сказал — бери, что пожелаешь… — Старик кивнул и погладил бороду. Я продолжала: — Я и взяла, чего по хозяйству потребно… Ниток запас да льняного полотна доброго, а еще шелка заморского отрез… Да вот черевики мне Гуннар Черный подарил, диво, как впору пришлись… Будто нарочно на мою ногу шили. Я брать не хотела, а он заупрямился и говорит — денег от невесты вождя не возьму, пускай подарок мой будет на свадьбу… Пришлось взять.       Дед одобрительно кивнул головой: — Взяла и хорошо, подарок есть подарок.       Я рассказала и про необычный меч, что так мне приглянулся, и про другие диковины заморские, что видала на торгу. Про Хаука вот только не стала говорить… Ни к чему показалось.       Хаген слушал меня, изредка покачивая головой. Как знать, какие видения проносились перед его внутренним взором… Вспоминал ли он юность и виденное когда-то, али ино о чем думал…       Я помолчала, собираясь с духом, и наконец сказала: — Дедушка… Пришла ведь я к тебе за советом… Рассуди уж, надоумь ты меня недомысленную, покою мне нет… О чем песнь была, что вчера на пиру датчанин баял? Я было спросила у Бренна, а он сказал всего — то два слова… Никак в толк не возьму. А вдругорядь спрашивать боязно… Может, ты растолкуешь…       Дед опустил ниже белую голову, помолчал.       Потом вздохнул и молвил негромко: — Не вдруг и обьяснишь, девонька. Больно задела та песнь нашего Бренна… Да ты и сама уж, поди, поняла…       Я тихо сказала: — Поняла… Боюсь я, дедушка. Что с ним…       Я сжала до боли пальцы, замирая от странного предчувствия… В животе неприятно захолодило. Дед приобнял меня, погладил легонько по плечу. Помолчал немного и, будто бы нехотя, сказал: — Ну, коли впрямь хочешь правду знать, слушай… Стихи те на северном языке зовутся висами. Скальдами именуют тех, кому дано умение их складывать. Считается такое умение великим искусством, сродни волшбе. Не всякий с наскоку поймет, о чем поется. Привычка нужна да разумение особое. Мудрено плетется северная речь, скрытыми смыслами полна… Разгадать захочешь — не вдруг получится. Говорят, хороший скальд хвалебной песнью может принести удачу, а коли хулительный нид скажет — жди беды непременно. Люди верят, что слово то великую силу имеет… А потому выходит, сочинять стихи о чужой невесте — дело недоброе, как ни посмотри. Как если бы творить ворожбу, желая отбить ее у жениха…       Хаген пересказал мне по-словенски песнь Хаука. Я слушала и дивилась — сколь непохожа была она на ту, что баял мне Хаук нынче на морском берегу… Старик замолк и нахмурился, неодобрительно качая головой. Потом заговорил снова: — Сперва поглядишь — одна похвала Бренну. Уподобил его датчанин самому Ньерду- грозному Богу морей. Всем славно подобное сравнение. Кроме одного… Жена Ньерда, великанша Скади, обозналась, выбирая себе мужа. По ошибке приняла его за другого…       Старый сакс снова умолк, будто задумался.       Я вцепилась в лавку изо всех сил так, что заболели пальцы. Сказанное взволновало меня необыкновенно. Чутье подсказывало — вот- вот, сейчас откроется мне что-то важное. Я горела нетерпением узнать и одновременно страшилась этого знания.       Наконец я осмелилась спросить: — В чем же ошибка ее была, дедушка? Не томи…       Старик снова вздохнул, и голос его теперь звучал тише и печальней: — Скади была дочерью убитого Богами великана Тьяцци. Однажды пришла она отомстить за смерть отца. Боги постарались решить дело миром, и тогда она потребовала выкуп. Взамен предложили ей выбрать себе мужа среди Богов, но при одном условии — выбирать с завязанными глазами, видя только их босые ступни… Приглянулся Скади Бог света Бальдр. И, увидев пару красивых ног, решила великанша — он и есть… Да прогадала. Выбрала Ньерда. Всем был хорош могучий Ньерд, но не смогла Скади долго жить с ним в доме его на морском берегу. Была она охотницей, горы знала своим домом. Любила бегать на лыжах по заснеженным лесам, стреляя из лука, и волки были ее лучшими друзьями… Затосковала она у Ньерда. Тот, чтобы порадовать жену, согласился отвезти ее домой. Вот так они и ездили то в горы, то к морю, да сколько ни старались, не смогли ужиться. Так и расстались… Вернулась Скади в горы, а Ньерд остался на морском берегу…       Старик замолчал.       Я нахмурилась, осмысливая услышанное. Крепко не понравилось мне этакое сравнение… Накануне свадьбы услышишь да призадумаешься — к добру ли…       Ну, повременим серчать пока… Успеется. Надобно до конца расспросить про все.       Я припомнила незнакомое слово и спросила: — Кто это — норны?       В ответ прозвучало: — Норны прядут нити человеческих судеб. В их власти связать одну с другой или, напротив, навсегда отрезать… Сокрушался ястреб, что поторопились они и связали твою судьбу с Бренном раньше срока… По его выходит — кабы не лукавый Локи, что потянул его за язык, быть бы тебе с ним сейчас…       Таак… Одно другого хуже… Добро, вот еще имечко вызнать осталось… — А Фрейя, дедушка?.. Богиня какая, поди?..       Хаген покачал седой головой и сказал: — Ничего не забыла, внученька… —Вздохнул и продолжал: — Прекрасна ликом и статью сильна златокосая Фрейя, богиня любви и войны. С ней сравнил тебя датчанин… И все бы ладно, да ведь приходится она дочерью грозному Ньерду… Не хочешь, а поневоле задумаешься — к чему подобное сравнение? Нарочно ли к тому клонил, будто Бренн стар для тебя, чуть не в отцы годится… Как хочешь, так и толкуй.       Дед сокрушенно развел руками. — Тем и мудрены северные песни — поди догадайся, какой смысл сокрыт… А Бренн…       Тут старец безошибочно наклонился к самому моему уху и тихо, но очень отчетливо выговорил: — Он же до сих пор всерьез мается — помоложе бы тебе кого… Не как он, битого да ломаного… Смерти чудом избыл, а гейсы… Как знать, не отзовутся ли.       Он помолчал и добавил совсем тихо: — Виду не кажет, а гложет его кручина… Я так мыслю, девонька.       Сердцу стало тесно в груди. Так вот в чем дело… Снова сомневаться стал, что не мил-не люб, а теперь еще и стар?.. Да что ж это! … Поскорей бы вернулся, уж я отыщу нужные слова, растолкую!.. Прижму к груди головушку, уста любимые зацелую… Отогрею, прогоню лютый холод из сердца, уж я постараюсь!..       Белый свет померк на миг перед глазами… Я задохнулась от затопившей с головой горячей нежности. Могла бы — тотчас бы кинулась следом за ним в лес…        Дед Хаген понимающе гладил меня по плечу. Без слов разумел, видать, что творилось со мной…       Через малое время мысли мои сделали круг и вернулись к началу. И тут в сознание вломилось — а Хаук-то!.. Каков!..        Тугодумная, я лишь сейчас постигла в полной мере услышанное от старца толкование. На миг подступила дурнота — вот что за подарок поднес вождю датчанин…        Жар разом поднялся у меня в теле. От возмущения перехватило горло, пальцы схватились за застежку ворота, нащупали ощеренные драконьи мордочки торквеса…        Славную потеху учинил, нечего сказать! Пожелал счастья накануне свадьбы… Я знала от самого воеводы — он достаточно понимал по-датски, чтобы уразуметь хитрый смысл, сокрытый меж пышных похвал. Достиг цели змеиный язык, и как только повернулся ужалить!       Каково же пришлось ему, вождю, терпеть подобное за собственным столом! Да от кого! От датчанина ненавистного, жизнь которому подарил…        Хватило же выдержки не выволочь нахала вон за шиворот!.. Да. На то он и Мстивой. Не зря еще идут за ним люди… В который раз вспомнилось сказанное когда-то мне мудрым наставником: он — вождь, ему нелегко…       Вот отчего так смущенно и испуганно переглядывались люди Гуннара за столом, иные и вовсе прятали глаза. Они-то, поди, еще прежде вождя додумались, куда клонил Хаук…       А со мной каков был на берегу! Вспомнить смех. Стало быть, не привиделось — то-то смущался, аки красна девица. Хвостом крутил, следы замести старался… Боялся, что во лжи уличу. И правильно боялся! Даром что воин, а девки испугался… Уж как соловьем пел — заливался, а я-то, дурища, уши развесила и рада сказки слушать! Ишь, хитрец, вокруг пальца меня обвел да и был таков!..       Гнев рос и поднимался во мне тяжелой неукротимой волной. Я стала задыхаться от распиравшей злости и обиды. Кулаки мои сами собой сжались, и будь здесь датчанин, ему бы не поздоровилось.       Вождю, жизнь ему подарившему, так отплатить!.. Да как посмел!..       Да я ему за такие-то песни взаправду второй глаз раскрасила бы, да так, чтоб надолго на белый свет смотреть не мог! Чтоб в другой раз неповадно было…       Еще немного — и я вылетела бы за дверь искать его да проучить. Хоть на корабль к самому Гуннару пошла бы, кого забоюсь!..       Хаген будто что почуял, упреждающе положил тяжелую ладонь мне на колено: — Погоди серчать, внученька… С разумением тут надо бы. Сказывают, всю зиму учился датчанин у Асмунда кормщика песни складывать. Небыстрая то наука, мудреная. Вроде и складно выходит, а сдается мне, сам-то не смыслит вполне, что за слова с языка слетают. Как знать, хотел ли и вправду нарочно обиду Бренну чинить, али сгоряча вышло, от ревности вящей ум застило…       Старик покачал седой головой и ворчливо добавил: — Молодой еще, далеко ему до выдержки Бренна. Да и дорастет ли когда…       Я отерла лоб рукавом и перевела дух. Прав был мой наставник, как всегда прав…       Охолонь, девка.       Внутри все клокотало, ходило ходуном, обида и возмущение ворочались тяжелым комом. Умом я разумела — верно рассудил премудрый старец, но совладать с собой в этот раз оказалось куда как трудней. Я сидела, вцепившись в лавку, и, закусив губы, повторяла про себя, как заклинание — вождь обиду превозмог, и я смогу…       Не ведаю, сколь много раз пришлось повторить мне эти слова, покуда способность ясно мыслить возвратилась ко мне.       Успокоившись немного, я решила — не хочу больше думать о Хауке. Будет с него. И впрямь много чести, отвечать ему!.. Другая забота печалит — вечер на дворе, а воеводы не видать… И ушел ведь с тяжелым сердцем да невеселыми думами…       Хаген снова будто услышал мои мысли. Вздохнул и вдруг улыбнулся. Наклонился ближе ко мне, сказал тихо и ласково: — Сердце горячее у Бренна… Ожил с тобой. К жизни вернулся… А что делать с собой таким, не ведает. Позабыл… Привык во всем владеть собой, он — вождь. А тут… Сама посуди — каково ему такое выслушивать от датчанина, что чуть не увез тебя… Ты уж не сердись на него, дай ему время… Отойдет. Нечего тебе страшиться. Любит он тебя без памяти, боится потерять…       Я трудно сглотнула и прошептала, опустив голову: — И я его, дедушка…       Мудрый старец понимающе кивнул — знаю, мол. И добавил, легонько похлопывая меня по спине: — В другой раз не робей, без страха сама к нему иди да говори прямо, что тревожит. Нет ничего лучше для двоих, чем открывать друг другу сердце без утайки…       Старик погладил меня по плечу, прижал к себе крепче, и я припала головой к его груди…        После вечери я допоздна сидела с Велетой, все ждали, вот- вот вернутся. Уж ночь была на дворе, а их все не было. Тревога наша росла, и я тайно молила грозного Перуна, подал бы удачу побратимам в опасном деле… Я крепко верила, что мое громовое колесо охранит воеводу и в этот раз, и что могучий воинский Бог не оставит его.       Велету сморило наконец, она прикорнула на лавке, устав от напрасного ожидания и тревоги. Я прикрыла ее одеялом и неслышно ушла к себе в горницу.       …Ох, как же непривычно было мне укладываться одной в пустую постель, да вторую ночь подряд… Я так привыкла к его близкому присутствию, что теперь она казалась мне огромной. Я отчаянно тосковала и тоску мою усиливала тревога. Отчего ж так долго не идут… Не к ночи совсем про лесного хозяина поминать, да куда денешься …       Ложиться совсем не хотелось. Я села в углу поверх одеяла, подобрала ноги, положила голову на колени. Обняла себя за плечи и закрыла глаза…       Чтобы отогнать тревожные мысли, я стала представлять, будто вместо моих рук были его. Большие теплые ладони, умевшие быть такими ласковыми. Мне удалось это без труда. Всплыло в памяти телесной ощущение его рук у моей щеки… И диво — было оно таким явственным, будто он был здесь, подле меня… Он часто гладил меня по лицу. Брал в ладони, как в тот памятный первый раз в неметоне… И всякий раз я все так же замирала, едва дыша, каждой частицей плоти впитывая его ласку. И не было ее слаще…       Я зажмурилась крепче. Перед внутренним взором встали ясные очи… Улыбка… Та самая, углом рта, столь мною любимая, от которой все так же сладко сжималось и принималось взволнованно частить сердце… Суровые черты его невыразимо смягчались и становились редкостно красивыми, когда он вот так улыбался. И внутри у меня все начинало петь… И разливался в сердце такой тихий радостный свет, что и слов не подберу описать… Не могу лучше сказать. Я только и знала, что стоило ему глянуть на меня, вот так улыбаясь, и за спиной тотчас расправлялись трепещущие жемчужные крылья, готовые нести ввысь…       В горле уже щипало вовсю и в груди щемило, и я сама невольно казалась себе девицей из басни, тоскующей по милому жениху…       Солнце светлое, где ходишь от меня далече, ясное… Воротись поскорей, стосковалась без тебя во тьме маяться…       Я долго сидела так, прислонившись к бревенчатой стене, в сладкой полудреме, между сном и явью, греясь этими видениями и своей любовью к нему.       Потом меня сморило и я не заметила, как погрузилась в сон…       Мне снилось, будто стоим мы с воеводой в поле за крепостью, спиной к спине, и бьемся вдвоем против невидимого врага, а в руках у меня тот самый виденный на торгу меч… И вроде бы лето на исходе — прямо посреди зреющих колосьев стоим… И налетает, кружит вокруг нас несметная стая сорок… Бросаются люто со всех сторон, кричат истошно, норовят клюнуть в лицо… Я рублюсь отчаянно, а их все больше, больше… И я плачу злыми слезами, почти оглохнув от их нестерпимого трещания, сжимаю зубы в бешеной ярости и, чувствуя спиной спину воеводы, стою насмерть. Нельзя опустить руки, нельзя дать себе продыху — заклюют, выколют глаза… Надо выстоять. Выстоять…       И вдруг стрекочущая стая неожиданно распадается на огромный гудящий рой… Клубятся с жужжанием черные мухи, лезут в лицо… Против них не справляется даже мой верный меч. Я роняю его и вдруг с ужасом вижу, что стою по щиколотку в крови, и подол рубахи моей в крови, и руки… Я кричу, зову воеводу по имени… Он оборачивается ко мне и я холодею — такого страшного лица я никогда у него не видела. Он бледен как полотно и смотрит на меня совершенно бесцветными, какими-то белесыми глазами, и зрачки будто жуткие черные полыньи… И я понимаю, что он чего-то очень боится, будто глянул в глаза своему самому страшному потаенному страху…