Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

      Я очнулась в холодном поту. Сердце бешено колотилось и в висках стучало. Я перевела дух, отдышалась, распрямила затекшие ноги и решила сойти вниз. Мочи сидеть взаперти не было, да и усну уже навряд ли. Пойду к отрокам на забрало, похожу… Все быстрей время пройдет. Там и увижу, как возвращаться будут.       Я сошла во двор, в предрассветные сумерки. Небо понемногу розовело, предвещая скорое восхождение светила. Я поднялась на забрало, глянула, не идут ли.       Прошло не так много времени, вокруг заметно посветлело, а потому я сразу приметила, как из лесу показались охотники. Я еще издали разглядела вождя. Он шел первым, неся на руках мальчонку. Тот, видно, пригрелся возле него и спал, закутанный в плащ. Я впилась глазами тревожно, ища следов ранений, и, не найдя видимых, выдохнула с облегчением… Возблагодарила горячо всех Богов. Нынче же пойду кланяться в неметон могучему Перуну.       За воеводой побратимы кого-то несли… Я узнала знакомые кудри весского бледного золота. Ярун!.. Ахнула, вгляделась зорче. Побратим мой почти висел на плечах парней, хромая на левую ногу, а правая безвольно волочилась за ним. Бедро и грудь были перевязаны. Я похолодела — порвал-таки мохнатый, не уберегся мой храбрый охотник… Взмолилась про себя — лишь бы несильно, кабы не охромел еще…       Я мигом скатилась вниз со стены. Выбежала из ворот, бросилась к идущим. Воевода, завидев меня, передал мальчонку кому-то из побратимов и шагнул ко мне… Я кинулась к нему, обняла что было сил… Убедилась, что цел, и поспешила к Яруну. Тот крепился как мог, улыбнулся мне и даже пытался пошутить. Улыбка вышла кривая, а лицо было бледное и на лбу выступили капельки пота.       Поодаль трусил Молчан. Потом я узнала, как разумник мой сам вышел к охотникам и отвел вождя прямехонько туда, где хоронился мальчонка. По всему выходило, будто Молчан раньше них нашел в лесу малого и сторожил. Тот забрался на дерево и спал, обняв толстый сук, будто звереныш какой. Оттуда его и сняли, сонного, испуганного, но невредимого. Убежать-то убежал в лес, брату старшему назло медведя смотреть, потом опомнился, да поздно! Заплутал. Добро, хватило умишка спрятаться. То-то отцу-матери радость будет — живехонек сынок, даром что страху натерпелся вдоволь.       Яруна занесли наверх. У него была располосована нога от колена и сломаны два ребра. Отметины от страшных когтей пятнали бок и грудь… Удача, что живым ушел!       Я затревожилась — Велета… Поднялась следом, открыла рот утешать, да осеклась. Воевода успел предупредить сестру. Та спокойно кивнула брату и с готовностью приняла на свои хрупкие плечи заботу о раненом муже. Ни причитаний, ни слез. Я было помочь хотела с перевязкой, но тихая девочка неожиданно уверенно отказалась от моей помощи. Лицо ее не дрогнуло при виде ран. Она подняла глаза и молвила с ласковой улыбкой, будто сама хотела меня подбодрить: — Не тревожься, Зимушка. Сама справлюсь.       Я подивилась в который раз мужеству, что жило и проявлялось порой в этой нежной душе. Сестренка вождя, что говорить.       Убедившись, что справится без меня в самом деле, я сошла вниз, оставив Велету хлопотать о побратиме.       Вождя я нашла на крыльце. На шум вышел Плотица, и, подойдя, я услыхала, как варяг рассказывал ему про охоту. Я остановилась в нерешительности, раздумывая, не помешаю ли беседе мужей. Воевода заметил и кивнул мне, светлые очи глянули тепло, что погладили. Я и осталась, обрадованная молчаливой лаской, стала слушать. Хотелось про охоту узнать, а сказать по правде — про что бы ни слушать, лишь бы с ним рядом…       Выходило, нашли мохнатого уже в сумерках, долго хоронился. Лишь к ночи выследили его лайки, да обозлили изрядно, видать. Бросился из зарослей разьяренный, аккурат на Яруна вылетел. Тот едва отскочить успел, да все же зацепил его за ноги зверь. Повалил наземь, рвать начал. Ногу поранил сильно, когтями страшными подрал. На грудь ступил — к земле мало не насмерть придавил, едва дух не выбил… Тем и опасен хозяин лесной — нападает порой внезапно, сносит с ног, и там уж поминай как звали… Но недаром воевода нес за плечами свой грозный лук. Грянули тяжелые стрелы, пробили звериный череп. Видоки баяли мне потом — аккурат промежду глазом и ухом одна за другой две стрелы вошли. Там тоньше кости и быстрее всего убить зверя, коли метко попадешь. Да… Против такого лука и в особенности руки, что лук тот держала, и хозяину леса не устоять. Даром что в темноте стрелял. Тут уж остальные подоспели, взяли на рогатины…       Рану побратиму зашили на месте, воевода самолично постарался, никому не доверил. Одну из двух лаек порвал сильно косолапый, пришлось там и добить.С шатуна об эту пору ни мяса, ни шерсти, а потому сожгли тушу да закопали кости, повинились перед душой загубленной. Напрасная жертва, да как оставить было, коли озоровал. Всего-то и добыли, что клыков медвежьих, — один воевода подарил мальчонке на память, Ярун себе взял да и мне перепало. Подвешу на пояс оберегом.       Вождь спросил у Плотицы, как без него дела в крепости, не приключилось ли чего. И вдруг седой кормщик неожиданно смущенно кашлянул в кулак: — Да приключилось тут… Ты уж не серчай, да только и мы не лыком шиты, отмолвили датскому гостю по-словенски. Драка вышла, да с поношением…       Воевода стрельнул глазами на Плотицу, будто молния сверкнула. Прищурился, брови сошлись к переносице, и я похолодела, заслышав его спокойный голос: — Что учинили?       Плотица, напротив, оживился, разгладил усы и принялся рассказывать: — Вышел я после пира во двор, и как нарочно подгадал. Смотрю — Блуд новогородец в ворота идет, да оружный. Кольнуло под сердцем, дай, думаю, гляну, куда это пошел. Уж больно нехорошо глядел он на датчанина за столом-то. Да замешкался чуток… Вышел, значит, за ним, а его и след простыл. Ну, думаю, коли датчанина искать, то к лодье всяко ближе. И точно. Там и нашел обоих. Сперва они словом перебранивались, а покуда доковылял со своей деревяшкой, эти двое уже по земле катались, разнимать пришлось.       Вождь слушал молча и вдруг спросил: — Кто первый полез?       Плотица развел руками: — В ночи не разглядел особо, да сдается мне, что датчанин… Блуд-то наш на язык остер, сам знаешь. Палец в рот не клади, по локоть откусит. Отведай мол, нашего кушанья, гостюшка… И такой оказался мастак песни складывать, любо послушать! Больно складную сочинил. Навроде нида* ихнего вышло, а за такое ж викинги боем бьют. Того, видать, и добивался… Зацепил датчанина, ну и завертелось. За тебя не стерпел, да и у ребят мало не у половины руки чесались поучить уму-разуму залетного…       Воевода все так же ровно, не выказывая ни гнева, ни поощрения, переспросил: — Песнь-то Блудову слыхал, говоришь?       Тут Плотица оживился еще больше и со скрытой гордостью ответил: — Слыхал, а как же! Я, ты знаешь, на песни не шибко падок, но эта складная вышла, слово в слово запомнил! Вот слушай… Не пеняй на бога, Что весло кривое Машет до веленья От клетИ раздумий. Дева звона стали Доблесть выбирает, Знай, не продается За мошны чешуйки! В Хель тебе дорога После края жизни. Для меча опора Ты совсем худая!       Вождь молча выслушал, и по нему было снова не понять, чего ждать. Лицо его было невозмутимо, как всегда, и хоть и хмурился привычно, а что-то мне подсказывало — непохоже было, чтобы всерьез осерчал.       Он помолчал немного, потом глянул на верного кормщика и сказал задумчиво: — Ну и что с ним делать прикажешь?..       Плотица хмыкнул в усы и проворчал: — Сам решай…       И вдруг оглянулся на меня, все это время стоявшую тихонько подле вождя, подмигнул с хитрецой и добавил: — Да прежде себя попомни в его годы… — и пошел прочь с крыльца.       Воевода не ответил. Но я видела — глаза его смеялись и уголок рта дрогнул в усмешке.       Видно, знал Плотица что-то про вождя, о чем я не ведала… Я вдруг подумала — как знать, не был ли и сам суровый варяг когда-то таков, как Блуд, горд да горяч?.. А что. Поди, не всегда же таким рассудительным был. Выдержку подобную терпением великим приобрести можно, и вдвойне славно, коли норов собственный обуздывать приходится. Вспомнились рассказы Славомира, как стоял гордый воевода три дня на коленях за воротами, смиренно снося поношения от тех, кого когда-то обидел сам…       А Блуд-то!.. Ну, рысьи глаза! Не иначе, разглядел, как датчанин мне на берегу ожерелье показывал. Дева звона стали доблесть выбирает… Да. Вот и дожила — уж и песни складывают. Сказать начистоту, песнь мне понравилась. Обидная вышла, спору нет. Для викинга поношение такое стерпеть — дело небывалое. Я сразу отчетливо представила, как гордый Хаук полез с кулаками на побратима, да тот, видно, ловчей оказался — успел глаз подбить… Не разними их Плотица, как знать, кто бы одолел. Хаук-то всяко сильнее будет, а Блуд поворотливостью да быстротой берет…       Откуда-то пришла неколебимая уверенность — не накажет воевода побратима. Верно, попеняет, что вперед вождя без спросу полез гостя задирать, пускай бы тот и первый начал, да на том и отпустит.       Будто подтверждая мои мысли, воевода повернулся ко мне и молвил: — Ну, а ты что скажешь, разумница моя?       Глаза его улыбались.       Я смутилась. Растерялась от неожиданности, ушам не поверила — никак разумницей назвал?.. Сам ведь лучше меня знает, к чему спрашивать взялся?.. А вслух ответила: — Твоя воля, как рассудишь… По обычаю негоже гостя обижать, да только выходит, тот первый начал…       Варяг внимательно взглянул на меня, и я поняла — проверял, проведала ли про истинный смысл хауковой песни. Понял, что знаю, но ничего не сказал. Я понадеялась — к добру. Вон и глаза, что ясно солнышко, теплом дарят… Я поверила — сейчас был передо мною снова тот, мой Бренн… и решилась спросить. Надобно было мне убедиться, что и вправду не сердится на меня за разговор с Хауком, что холодность та, на пиру меня испугавшая, прошла и не держит более ее в сердце… Была я тогда ни дать ни взять как тот слабый вьюнок, что жался к своей скале, ища тепла и опоры. А ведь и у скал свои печали… — Спросить хотела… гневаешься ли на меня, что с датчанином речи вела? В мыслях не было тебе обиды чинить…       Я хотела продолжать, но оробела и замолкла. Ждала, какое слово молвит. Он молчал, и я, не дождавшись, осмелилась поднять глаза в страхе, что увижу. Густые брови, казалось бы, грозно хмурились, но глаза были теплые и… он улыбался. У меня вмиг отлегло от сердца. Не гневается!..       Он легонько погладил меня по щеке тыльной стороной ладони и сказал чуть ворчливо: — Минуло уж. Не тревожься… — мне казалось, он хотел добавить что-то еще, да отвлекли.       По двору прямо к нам шел Гуннар Черный. Оказалось, пришел попрощаться да поблагодарить за гостеприимство. Нарочно воеводу дожидался. Про охоту расспросил, потом про торг былой беседу завели. Сказывал урманин, наторговали у нас славно в этот раз. Еще поведал — летось поплывет к кореле торговать, а осень придет — заглянет к нам снова, товаров привезет, коли дела удачно пойдут. Князь Рюрик добро дал. Вождь кивнул, торг мол дело хорошее, пригласил приезжать еще, рады будем. На том и распрощались.       Уже уходящего урманина окликнул Плотица: — Эй, Гуннар, ты уж в другой раз гляди зорче, чтоб ястребы над нами больше не летали!       Я не слыхала, каков был его ответ. А про себя подумала — сдается мне, не раз и не два пожалеть пришлось ему о беспокойном попутчике.       Отплыли урмане этим же утром. Хаука я больше не видала. Провожать их я конечно не пошла, а сам он в крепости более не появлялся. Оно и к лучшему. Нечего ему было у нас делать. Другой встречи с вождем искать остерегся, разумения хватило. Не буди лихо, пока тихо…       За обедом я увидела Блуда. Под левым глазом у него был синяк, точно такой же, что у Хаука. На беззлобные подначки побратимов он лениво отшучивался — шел в темноте, да двери открытой не разглядел, налетел с размаху. Я качала головой и знай себе дивилась — сговорились, что ли, нарочно с датчанином, в лад отвечать?.. Вслух этого я, конечно, не сказала. Вождь спокойно продолжал есть, будто не слыша, и всего единожды поднял смеющиеся глаза на побратима.

***

      Воевода велел охотникам отсыпаться после бессонной ночи и сам пошел, сдавшись моим увещеваниям.        Я смотрела на него спящего и радовалась безмерно — живой, вернулся… А кто-то другой во мне, рассудительный и холодный, все яснее понимал — не могу больше терпеть. В ушах эхом отдавались слова моего наставника: иди к нему да сердце открывай без утайки… Без утайки…       Таиться далее мне и вправду стало невыносимо. Сколько веревку ни вить, а концу быть… Знать, пришло время поведать ему правду про немочь мою. Ох, как-то примет весть недобрую…       А еще, правду молвить, сон давешний напугал меня изрядно. Лег тяжелым камнем на душу, гадюкой кусая в самое сердце. И будто кто нашептывал в ухо, добавляя мне тревоги — не к добру сны такие, ой не к добру…       И вот уже нутро сжалось в тугой дрожащий комок, и снова маленький серый зверек трясся, загнанный в угол… Только в этот раз выходило — сама себя загнала… Да.        До вечера я думала, с духом собиралась. Передумав и так и эдак, наконец решилась — сегодня же после вечери и скажу!.. Будь что будет. Вот придет в горницу, и… Довольно тянуть да откладывать. Хватит. И, так приговорив, хоть малое облегчение испытала. Какая ни есть, а ясность.       После вечери я рано ушла наверх, сказавшись уставшей. Но не легла, а принялась беспокойно мерить горницу шагами, с нетерпением ожидая его прихода и страшась его того пуще. Раз от разу повторяла я про себя те слова, что огнем жгли душу, и какую еще боль причинить должны были ему…        Не ведаю, долго ли ждала. Вот наконец дверь отворилась…       Он зашел в горницу, неся в руках какой-то сверток. Увидав, что не сплю, подошел ко мне, размотал добрую тканину. Под ней показал резную крышечку берестяной туесок весской работы. Я смотрела на него рассеянно, напослед собираясь с духом, чтобы начать нелегкий разговор.       Он тем временем снял с туеска крышку… и достал кику, всю расшитую жемчугом.       Меня взяла немая оторопь. Я застыла на месте, как была, с зажатой в руке кисточкой шерстяного пояска, что теребила беспокойно, его ожидаючи.       Он сказал, протягивая мне кику: — Прими… Как обещал.       Я стояла, молча глядя на эту красоту, не поднимая рук и ничего не говоря. Не ведаю, что было со мной, а пошевелиться не могла, и все тут.       Не ждала я нынче этого подарка. И, застигнутая врасплох, растерялась совсем. Я так готовила себя к важному разговору, по крупицам собирая всю смелость, что сейчас у меня в голове было пусто.       Гулко звучала там одна-единственная мысль.       Моя была бы… В жемчужной кике ходила бы…       Я будто вновь услышала его голос сквозь бешеный вой метели, когда вырвалось стоном из его груди это признание, ошеломив меня и навсегда запав в душу.       И вот он настал, этот миг… Вымечтанный, желанный.       Мне ли было не знать, сколько он ждал его. А уж как я ждала… Что говорить. А ныне вот… Смотрела молча и не могла ни слова выдавить, ни вымучить улыбку.       … Как сказывать буду теперь ему о моей беде?..       Как разрушить мечту, что наконец далась в руки?..       … А убор замужний как принять, правды ему не открывши?.. Не бывать этому. Сама себя возненавижу, изведу виной за трусость!..       Я должна ему сказать. Сейчас же.       Он, верно, не мог понять, отчего я не беру его подарок. Затревожился, поди, чего молчу, не любо, что ли… Я боялась поднять на него глаза.        Безлепие творишь, девка… Мало ему муки, так ты еще добавить хочешь?! Да не тяни, говори уже…       Хотелось застонать в голос и закрыть лицо руками, лишь бы не видеть, как омрачится холодностью его чело, примет снова отчужденное выражение, и немедленно отзовется болью в груди…        Заподозрив неладное, он встревоженно начал: — Зимушка…       И тут я решилась.       Словно с обрыва в реку ухнула.       Нутро скрутило судорогой от волнения, меня ощутимо потрясывало. Я старалась держаться, чтобы хоть зубы не стучали.       Подняла на него глаза, а руки, сама того не замечая, сжала, переплела пальцы до боли… И вымучила наконец, и голос казался каким-то сдавленным и чужим: — Не могу я принять твоего подарка. Выслушай сперва, да уж после решай… Любо ли отдавать станет.       Наверно, глаза у меня были дикие. Я не знаю. Помню только, как он нахмурился и побледнел, отложил кику. Взял за плечи, заглядывая в лицо с уже нескрываемой тревогой.       Я отважилась посмотреть на него, исходя мукой и страхом. Он молча ждал, и было что-то в этом молчании… Хуже гнева открытого, хуже ранящего слова. А лицо у него было ни дать ни взять такое же, когда меня стрелой новогородской ранило.       Я заставила себя снова открыть рот и еле выговорила тряским голосом: — Немочь у меня… женская. Не пустоцвет ли берешь, воевода… Вперед свадьбы подумай.       Горло перехватило и я трудно сглотнула, пытаясь протолкнуть тугой комок, мешающий дышать и говорить. Помню, еще удивиться успела — слез не было, глаза остались совершенно сухими. Я отрешенно подумала — хоть не реву в три ручья, и на том спасибо.       Он нахмурился сильней, и было не разобрать — то ли осерчал, то ли недоумевал, что еще там лопочу. Но — странное дело — мне показалось, будто лицо его неуловимо смягчилось, как если бы он страшился услыхать что иное и сейчас с облегчением выдохнул — не сбылось…       Взялась, теперь надо было договаривать. Мужества смотреть ему в глаза не осталось и я опустила голову. Во рту высохло, я с трудом разлепила губы, чтобы сказать, и только Боги ведают, чего мне стоила эта речь: — Прости, коли сможешь, что таилась от тебя долго… Чаяла, само разрешится, ан не сбылось… Боюсь… кабы не забыло насовсем нутро заботу свою женскую… Вспомнит ли, не ведаю. А перед тобой да Богами нечестной стоять… Не могу.       У меня внезапно закружилась голова и, кажется, я шатнулась. Упрямо собрав все силы, договорила: — Твоя воля, возьмешь ли жену такую…        Вот и все. Молвлено — не воротишь…       Я стояла молча, беспомощно ожидая его слова. Мне хотелось спрятаться, провалиться на том же месте. Я с трудом отогнала подступившую было дурноту. Силы мои закончились, казалось — пошевели я хоть пальцем, упаду где стояла. Диво, как еще ноженьки не подломились. В голове снова стало пусто, будто в ведре порожнем. Я так страшилась и ожидала встретить его холодность, что вздрогнула, когда его рука коснулась моей щеки. Он поднял мое лицо к себе… Меня как огнем опалило — в глазах его было столько муки, будто я ему только что отказала.       С тихой горечью он молвил: — Почто раньше не сказывала?.. Неужто вправду сдумала, погоню?..       Я стояла как оглушенная.        Мысли бестолково заметались в голове, сталкиваясь друг с другом, и я никак не могла взять в толк — не осерчал, выходит? Али путаю что?..       Родные ладони обняли мое лицо, жесткие пальцы медленно погладили по щекам. Мне захотелось закрыть глаза и раствориться в этой ласке, не думать больше ни о чем. — Глупая моя… — выдохнул он и наклонился ко мне. Поцеловал бережно.        Взял мою холодную руку и прижал к своей груди, прямо к сердцу, и я удивилась, почувствовав жар, идущий от его тела. Его сердце билось так сильно… Каждый удар ощутимо отдавался в моей ладони, совсем спрятавшейся в его. — Хворь твою поборем, дай сроку. Не горюй только боле…        До меня с трудом доходило, что он говорил мне. То ли от страха разумение отшибло, то ли иное что, а стояла перед ним как есть дурочкой. Он обнял меня, крепко прижал к груди мою помрачившуюся голову… Выдохнул трудно и низкий голос дрогнул: — Ты уж больше так меня не пугай…       Я виновато кивнула, уткнувшись ему в грудь. Оглушенная пережитым страхом, я все еще не верила вполне — неужто минуло? Вправду не осерчал?..       Мало — помалу напряжение отпускало меня. Близкое тепло его тела, ласка любимых рук успокаивали, дарили облегчение. И ледяная рука, сжимавшая нутро, разжалась и вскорости вовсе исчезла.       … Вон как, выходит, испугала его… Поди и впрямь сдумал — отказать собралась… Он мог.        Припомнилось тут же сказанное Хагеном про думы невеселые да горькие сомнения, что бороли его. Тревога былая за исход охоты медвежьей и сон мой жуткий довершили дело, и как навалилось все разом… Накатила волной горячая нежность, и вот когда вовсю защипало в носу!       Я обняла его что было сил и заплакала, уже не таясь. То были слезы облегчения, с которыми выходили из меня страх, боль и тревога, что терзали сердце все эти долгие месяцы. Оплакивала я и его затаенную кручину, которой он так не хотел мне показать…       Я прижималась мокрой щекой к твердой горячей груди, заходясь от щемящего до боли чувства… Он гладил меня по голове, по вздрагивающим от рыданий плечам, тихонько приговаривая: — Ну что ты, что ты… Будет. Тихо, тихо…       А потом вдруг подхватил на руки, сел на лавку и меня усадил себе на колени, стал баюкать, как маленькую…       Когда иссяк поток моих слез и я смогла говорить, поведала ему, как испугалась, увидев его прежним, далеким, смотрящим без выражения. Как страшилась, что снова я виной всему. Он выслушал мой сбивчивый лепет, вздохнул тяжело, опустил голову. Прижал к себе крепче и вымолвил глухо: — Прости, коли напугал…        И теперь уже я обняла ладонями безмерно любимое лицо, погладила по худой щеке… поцеловала с любовью шрам, прижалась губами к губам… Уложила снова голову ему на плечо и затихла…        Мы долго сидели так, молча, каждый думая о чем-то своем и вместе об одном. Было мне хорошо и спокойно теперь, я свернулась калачиком у него на коленях и водила пальцем по его груди, задумчиво выписывая какие-то узоры…        Наконец он пошевелился, легонько встряхнул меня. Я подняла голову — мягкая улыбка освещала его лицо. Поцеловав мои волосы у лба, он сказал: — Ну, минуло, ведовица?.. Теперь-то возьмешь кику али снова ждать заставишь?       Я взглянула на него и смущенно кивнула. Улыбнулась робко и счастливо: — Возьму…       И вот я снова стояла перед ним, смотря ему в руки, где светилась мягким жемчужным светом белая рогатая кика. Я приняла ее из его рук молча, благоговейно. Помедлила немного, любуясь на этакую красоту…       Кика была на загляденье. Белое очелье украшало золотное шитье тонкой работы, цвели по нему диковинные цветы из разноцветного бисера с жемчужными сердцевинками… На лоб спускалась густая сетчатая понизь из мелких жемчужинок, оканчиваясь над бровями волнистой бахромой, а на висках свешивались чуть не до плеч длинные нитки крупного отборного жемчуга… Такую впору княгине носить. Я примерила ее и подняла глаза на любимого — взгляни, к лицу ли?..       Да так и застыла с руками, поднятыми к голове. Он смотрел на меня… с таким горячим обожанием. Любовался, не скрывая. Щеки враз запылали, и я взволновалась безмерно под этим говорящим взглядом….       Он придвинулся ко мне, приблизил лицо, и я вдруг разглядела в неверном свете лучины, как потемнели его глаза… И сердце заколотилось в горле, я вся покрылась гусиной кожей, когда услышала слова, тихим рокотом прозвучавшие в тишине горницы: — Готовься к свадьбе… Довольно ждал. Квэнно…       Он наклонился совсем близко ко мне. Взял за плечи и крепко сжал, и я замерла в его руках, страшась чего-то и так же сильно желая… Раздался над ухом хриплый шепот: — Девка глупая…       И в следующий миг меня словно пронзило молнией. Обжег шею поцелуй, горячий, требовательный, уже не спрашивающий разрешения…