Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

      Пробуждение наше было ленивым и неспешным. Я лежала, не открывая глаз, и слушала свое тело. Оно говорило со мной на незнакомом языке, и было это столь непривычно — ощущать себя Женщиной. Я не понаслышке ведала, как ноют и жалуются мышцы после воинских занятий, как ломит тело на другой день после тяжелого труда. Сейчас же в каждой жилочке жила иная, неведомая прежде истома.       Хотелось по-кошачьи потянуться, находя в том новую усладу, да я боялась пошевелиться — рука мужа приятной тяжестью лежала у меня под грудью, мерное дыхание шевелило волосы на затылке…       Он спал. Крепко, спокойно.        Голой спиной я ощущала его жаркое тело, тесно прижатое ко мне. Нахлынули волной воспоминания о прошедшей ночи, вновь заставляя петь каждую частичку плоти, наполняя кровь тягучей радостью сбывшейся любви.       На дворе уже давно было утро. В щель под дверью пробивался яркий утренний свет. А он все спал… Впервые не пробудился по своему обыкновению ни свет ни заря. Верно, оттого, что было ему хорошо…       Не высказать словами, каким ликующим счастьем полнилось все во мне, и я лежала тихонько, не смея потревожить его сон. Правду молвить — я одновременно желала его пробуждения, ждала… И заранее отчаянно смущалась.       Вот наконец пошевелился, вздохнул… Рука сдвинулась выше на моей груди. Прижал к себе крепче, зарываясь лицом в волосы…       Выдохнул низко и протяжно, сонно пробормотал: — Мммм… амата… омния меус…       Тело немедленно ответило на ласку, стремясь навстречу, прося еще… шея сама собой призывно изогнулась, и тут же получила желаемое…       Я была смущена до крайности тем, что творилось со мной. В самых смелых мечтах я никогда не могла представить, что будет это так… И теперь дивилась безмерно — тело мое будто жило отныне своей, отдельной жизнью, бесстыдно и радостно отвечая на требовательную ласку мужских рук, млея и томясь, ненасытно прося еще…       С изумлением я зрила себя словно со стороны. Никогда прежде не знала я этого чувства, что пронизывало ныне все мое естество. И было это восхитительно и непривычно. Так правильно. Так единственно верно. И внезапное это осознание вдруг взволновало меня необыкновенно… Я силилась охватить рассудком теснившие грудь чувства, вылить в ясную мысль, самой с собой разобраться. Мало-помалу мне это удалось.       Было так, будто что-то во мне, долго недужившее, наконец выправилось, установилось ладно на свое место, собралось воедино. Будто жила я прежде навыворот, а теперь вправила выбитые суставы и косточки, стала цельной…       Я все прислушивалась к себе, снова и снова недоверчиво вопрошая — да не приблазнилось ли от счастья?.. Но тело, будто обретшее внятный женский голос, раз за разом явственно отвечало — въяве было все. Истинно так свершилось.       Значит, вот оно как бывает … С любимым-то мужем.       Хриплый шепот пощекотал ухо, прервал мои мысли: — Сладко ли спалось, водимая?       Кровь бросилась в лицо. Я зажмурилась, потерлась щекой о его плечо. — Слаще не бывает, — смущенно отмолвила. А то сам не знает. — Вот и я разоспался… Уж так любо подле тебя, — улыбнулся тепло, дразня жесткими усами нежную кожу у шеи.       Красная рубаха ладно облекла тело, праздничным ярким цветом радуя глаз. Вот и пришел черед заветного убора. Жемчужная кика ждала на чурбачке, матово поблескивая в полутьме клети молочной белизной. Я все ощупывала голову, проверяя, не криво ли надела. Повернулась к мужу — погляди, ладно ли села?.. Он глянул, кивнул, провел рукой по моей щеке да и схватил вдруг в охапку, оторвал от земли, я только ойкнуть успела…       Из клети он вынес меня на руках. Когда растворилась дверь, яркий утренний свет хлынул внутрь, заставил зажмуриться, спрятать лицо на его плече…       Солнечный день встречал нас ликующим сиянием, и мне верилось, что это добрый знак. Что и наша новая жизнь, начинающаяся прямо сейчас, будет счастливой.       Он пронес меня по двору. Все так же на руках вплыла я в наше новое жилище. Молодую жену муж переносит через порог — границу миров, так невеста, прежде чужая в этом мире, становится своей. И хоть я давно была здесь своей, а пренебрегать старым обычаем воевода не захотел. Ради меня нарочно старался, и надо ли говорить, сколь люба сердцу была мне его забота.       Там поджидал меня еще один подарок. Такой, что я только рот раскрыла да так и застыла в немом изумлении.       Стояли на чистом полу четыре крепких столба, два коротких спереди и два почти что в человеческий рост позади. От тех, что повыше, выдавались вперед тесаные брусья, и поверху были в них проделаны полукруглые выемки. Лежали в тех выемках гладко струганные поперечные жердочки, с которых свисали знакомые коромысла. Привешенные к ним длинные, во всю ширину стана, нитченки не узнать было, конечно, тоже нельзя. А ширины той было мало не добрый аршин!.. Это ж какая справная тканина выйдет… Меж столбами были прилажены два деревянных вала, и мне уже не надо было объяснять, для чего: на дальнем — вязать нити основы, на ближнем — верно, сотканное полотно навивать…       Ошибиться было нельзя. Это был ткацкий стан. Но какой! Таких у нас не знали.       Дома нити основы мы вязали об гвоздь, вбитый в стену, а другим концом пропускали в дощечку в локоть длиной, крепили веревками к поясу, завязывая за спиной. Бердо и коромысла с нитченками прямо к матице подвешивали, так и ткали. Такую работу вдруг не бросишь, не оставишь, не уйдешь второпях, не закрепив как следует.       Тут же все сделано было нарочно — работай с удобством, не боясь в любое время оставить работу и уйти, коли по делу какому придется отлучиться. Не отвяжется ничего, не сместится, не распустится. Все добротное, крепко слаженное умелыми руками, смекалистой мыслью придумано. Как есть, аккурат для меня сработанное. Жене воеводы в самый раз.       Верно, о таких кроснах баяла мне Велета. Еще девочкой, живя у княгини в Старой Ладоге, она видела, как та ткала на большом хитроумном стане. Я пробовала разузнать, как выглядел да как работал. Велета не умела обьяснить внятно всего устройства, но мне показалось — выходило похоже на то, как мы ткали дома. Понятное дело, мудреней всяко. С наскоку не выйдет, приноровиться надобно. Я еще мечтала тогда — доведись мне, уж я бы не отошла, покуда не выспросила всего! Денно и нощно сидела бы, с тайной мыслью соткать единственному рубашку… Непростую, с узором, моими руками браным… Тогда-то я только вздохнула тоскливо, скрывая давнюю печаль. А нынче — вот, диво дивное в горнице моей стоит.       Сказать, что я обрадовалась — значит, ничего не сказать. В ладонях приключился зуд — до того захотелось тут же приняться за работу, разобраться самой в мудреном устройстве, засесть немедленно учиться хитрой науке узорчатого тканья…       Грудь распирало от счастья, и я — уже в который раз — обняла мужа крепко-крепко, зажмурилась… Все он, его заботами да попечением. Еще долго буду благодарить…  — Угадал с подарком-то? — спросил он, улыбаясь. — Угадал… — Я прижалась щекой к вышитой на груди рубахе, погладила любовно. Он склонился ближе, проронил тихо: — Радость твою зреть лучше нет награды…       Вечером нас снова ждал пир. Нынче нет запретов — ешь да пей вдоволь!…. В животе загодя пело на все лады, голод волчий проснулся, будто взаправду не ела с прошлой седмицы!       Стряпухи-мастерицы превзошли сами себя — такого обилия на наших столах я еще не видала. Кушаний великое множество наготовили, возьмешься перечислять — за еду не скоро примешься! Воевода и то подивился, оглядев гридницу — даром что не князь, а пир не хуже княжеского вышел.       Перво-наперво подали дымящуюся, щедро сдобренную маслом кашу. Без нее и свадебный стол — не стол. — Хозяйка красна, и каша вкусна! — нахваливали гости, а расторопные отроки уже несли на расписных блюдах стопки горячих, с пылу с жару, пышных блинов; ловко расставляли на столах плошки с медом, сметаной и растопленным маслом.       На закуску подали икру, на любой вкус выбирай: кому понежнее да помалосольней — белую щучью бери или розовую сиговую, а кто покрепче посол любит — пожалуйте, черной стерляжьей отведайте. А еще икра жареная, вареная, сдобренная уксусом и рубленым луком, с квасом на запивку …       Следом поднесли рыбу вяленую — щука, лососина да белорыбица. Потом — осетрина паровая, за ней — караси печеные, лещи жареные с хрустящей корочкой, а после — воистину княжеское лакомство: стерляди верченые в квасе…       Вот подали в горшочках из хлебного теста наваристое, щедро сдобренное сливками густое рыбное хлебово. Такого я отродясь не едала, да и после у нас лишь по большим праздникам готовили.       На огромных блюдах внесли румяное теплое печево, пирогов напекли горы: с рыбой, с кашей и жареным луком, с тушеной капустой, тертым горохом, яйцами … сладкие с черемухой и яблоками, корельские лепешки с брусникой — Огой расстаралась…       Теснились в пузатых горшочках припасы, заготовленные о прошлом годе на зиму: моченая, вареная в меду ягода, грибы да яблоки, кислая капуста. Жаркими солнышками выглядывала яркая морошка, густо краснела строгая красавица клюква…       После рыбы пришел черед жареной дичи: рябчики, тетерева, дикие утки громоздились на железных блюдах, манили надкусить румяную хрустящую корочку. А как закончили с дичью, подоспела телятина, тушеная со сливами в котле, и кто знает, какая еще снедь ожидала свой черед! Всего и не перечесть.       Гости ели да нахваливали, то и дело поднимая чаши за молодых. Звучали здравицы в нашу честь, каждый хотел сказать доброе слово, пожелать счастья народившейся семье. Я, как могла, старалась есть поменьше, уж больно хотелось полакомиться всем, прежде чем живот откажется принимать, но — куда там! — под конец наелась так, что сделалось трудно дышать, и воевода, усмехнувшись, обещал вынести меня из-за стола на руках, коли самого выкатывать бочком не придется.       Тут же крутились верные псы, чуя угощение, и никто их не гнал — и у них нынче праздник. Дурашливый Гелерт вымахал за зиму так, что свободно клал лохматую голову на стол, умильно заглядывая ребятам в глаза, ну как тут не дать кусочек! Куцый сидел в ногах у Яруна, по временам касаясь носом штанины хозяина, терпеливо ожидал нового лакомства. Ярун то и дело срезал ему небольшие кусочки, которые пес тут же заглатывал, не жуя. Старую Арву кормили все по очереди — она по своему обыкновению переходила от одного кметя к другому, и каждый гладил ласковую псицу по шелковой голове, угощал вкусным мясом. Недоставало только Молчана. Никакими посулами было невозможно заманить его в дружинный дом, он и в ворота-то крепости шел неохотно — слишком уж много народу было у нас всегда, шумно да людно. Но стоило мне пойти в лес — он, где бы ни был, всегда выходил ко мне, так мы и стали снова лесовничать с ним, как в прежние времена, и оба были этому рады.       Верно, забыла сказать: Третьяка с семейством на свадьбу тоже позвали. Я, скрепя сердце, приготовилась было лицезреть недовольную Голубу, но старейшина взял с собой только двух старших сыновей. Поклонился воеводе — мол, не взыщи, дочке беречься надо, дома остаться восхотела. Не прими за обиду. Посидели немного, меда пригубили да и откланялись. Я, стыд сказать, вздохнула с облегчением. Душой кривить не умею — не хотелось омрачать праздник, вот и рада была, что так обошлось.        В разгар веселья принесли весть дозорные — корабль к берегу нашему правит, и паруса у него знакомые.       Воевода выслушал и по-особому просветлел лицом: Вольгаст!.. Успел-таки брат названый, вот радость-то! Не пустовать почетному месту на скамье рядом с нами.        Через малое время мы встречали на берегу снекку белозерского воеводы.       Крепко обнялись братья и долго не отпускали друг друга. Наконец пришел и мой черед привечать гостя, и я смогла рассмотреть его вблизи.       Глянулся мне Вольгаст усталым и исхудавшим. Под запавшими глазами залегли синие тени, особенно заметные на бледном, пятнистом от ожогов лице. Глаза у него были серые, напрочь лишенные голубизны, такого же спокойного серого цвета, как прибрежные валуны на морском берегу.       Невольно подумалось: как знать, какие еще вести привез, добрые ли, худые… Ему про немирье с хоробрым князем Вадимом не понаслышке ведомо… Змеей заползла мысль — где князь Вадим, а где мы… Глядишь, и минует. Понадеялась втайне, и тут же опомнилась, застыдилась своего малодушия. Позовет господин Рюрик, и мы станем плечом к плечу, с новогородцами счеты свои у многих….       Надо ли говорить — крепко обиду затаили побратимы, не один и не два поклялись отомстить лютой местью за учиненное над воеводой. Спроси любого — пойдет, не задумается. Попадись кто из ближников Оладьи, коли выжили, спуску не дадут.       Ох, как же не хотелось нынче думать о подобном… И рада была бы не думать, да лезли непрошеные мысли, будто мыши в мешок с зерном.       Странная суета на лодье отвлекла от тревожащих дум. Ребята настилали сходни, чуть не вдвое шире и толще обычных. Я подивилась — чего для?       Ответ не замедлил себя ждать: по сходням уже сводили лошадь, очень красивую, ухоженную, в богато украшенной сбруе… Волнистая, заплетенная во многие косы черная грива струилась мало не до самых колен. Блестящая шерсть цвета воронова крыла на ногах понизу становилась длинней и падала густой бахромой на круглые крепкие копыта.       Красавица фыркала, упиралась, то и дело мотала головой, пытаясь вырвать недоуздок из рук ведущего ее молодого невысокого парня. И все -таки шла, слушаясь ласковых уговоров и похлопываний по крутой лоснящейся шее. Больше всего манили ее вкусные сухарики, которыми кормил с рук все тот же паренек.       Вот наконец кобылица осторожно ступила на землю и тихо заржала, будто радуясь тому, что под ногами снова была устойчивая твердь, а не качающаяся скользкая палуба.       Вольгаст кивнул пареньку и тот подвел лошадь к нам. — Принимай подарок, Зима Желановна! — обратился ко мне белозерский воевода. — Вьюгой кличут.       Я растерянно посмотрела на лошадь, потом на Вольгаста. Подняла глаза на мужа… Он улыбался и было без слов понятно — доволен.       Так вот для чего он всю зиму и весну сажал меня на Мараха. Учил не бояться лошади, про уловки разные да хитрости рассказывал. А мне-то, дурехе, все невдомек было, к чему подводил. Я знай себе радовалась, что могу побыть рядом и не особо задумывалась, к чему мне эта наука. Как-то само собой выходило: просто шла, куда вел, всецело доверившись и не рассуждая. Верно, потому, что знала — он ничего не делает просто так… Размыслить, оно и понятно: достойно держаться в седле всегда пригодится, жене воеводы такое умение лишним не будет.       Теперь я знала — удача найти коня нравом спокойного, как умница Марах. Кому повезет меньше — всяко бывает. Коли норовистая лошадь попадется, знай смотри в оба, кабы не скинула сгоряча или еще какую проказу не утворила. Воевода сказывал: иные такое коварство являют, диву даешься. Укусит больнехонько за колено, коли зазеваешься, взбрыкнет внезапно, а то на дыбы поднимется, отобьет задними ногами — не удержишься, как ни цепляйся, кубарем слетишь наземь. А испугается невесть чего, как пойдет скакать боком, или, того хуже, сорвется вскачь…       Неопытному вершнику по сторонам зевать недосуг, покуда не изучит вполне норов доставшегося животного. По первости одна забота: смотри в оба, запоминай, учись, да не торопись, дай коню время привыкнуть к тебе. А важней всего — сохраняй спокойствие, не показывай страх, наставлял воевода. Не то умный зверь почует и тогда несдобровать, волю возьмет.       Все это я вспомнила позже, а пока любовалась на вороную красавицу, еще не веря, что этот немыслимо дорогой дар — мне…       Чуть погодя вернулись пировать за столы, и тут был поднесен мне еще один нежданный подарок от мужниного побратима.       Посадили дорогого гостя на почетное место рядом с вождем. Полилось по кубкам и рогам заморское вино, привезенное Вольгастом… Передо мной поставили сразу два кубка — один с темно-красной густой жидкостью, чуть вязкой на вид, другой со светлой, прозрачной, будто березовый сок. Я растерялась поначалу, из какого вперед отведать. Красное вино оказалось на вкус терпким и очень сладким, такого за трапезой много не выпьешь. Вольгаст баял, его надобно водой разбавлять. А светлое было совсем другим — несладким вовсе, чуть кисловатым, мне по вкусу больше пришлось.       Пока я дивилась да пробовала, на столе явилось еще одно заморское невиданное яство. Вождь переглянулся с братом и вдруг улыбнулся в усы, будто нарочно сговаривался с ним и теперь был доволен удавшейся задумкой. Приблазнилось то мне или нет, гадать было недосуг. Будет время, потом его расспрошу. Сейчас же я во все глаза глядела на неведомую снедь, и вдруг озарила внезапная догадка…       А Вольгаст меж тем уже обращался ко мне: — Отведай, Зима Желановна, ягоды заморской! В теплых краях растет, вино из нее делают, за то и виноградом прозвали. А это изюм — сушеный виноград, значит.       В глубоком блюде передо мной лежали крупные желтоватые ягоды с глянцевитыми сморщенными боками, продолговатые, золотисто- прозрачные. С ними мешались темные сухонькие ягодки поменьше и на вид куда скромнее.       Так вон значит какой ты есть, виноград из волшебной Страны Лета!..       Я взяла тонко пахнущую липкую ягоду, осторожно раскусила. Зажмурилась… Слаще меда показалась на языке упругая мякоть, а как распробовала — отозвалась легкой кислинкой. Следом за ней отправила в рот маленькую коричневую ягодку, вот где сладость медовая! Ох и вкусен виноград, диковинное лакомство, ни на что прежде знаемое непохоже!..       Настало время свадебных даров. Поднялись с мест старшие кмети, степенно оглаживая честные бороды, подошли к нам. Вышел вперед Богуслав, один из старших. Был он сед и по летам годился мне в отцы, но глаза-льдинки под кустистыми бровями глядели цепко, и рука была тяжела. Один из немногих, он знал Мстивоя с тех времен, когда тот еще не был вождем, и помнил, какой была Нета до разорения. А битв повидал столько, что и сам давно счет потерял.       Вставши перед нами, он оглядел длинные столы и не спеша заговорил густым, чуть надреснутым голосом: — Свершилась нынче свадьба по обычаю. Провожали вчера мы в клеть двоих, а встречаем сегодня единое целое — Мстивоя Стойгневича и жену его водимую, Зиму Желановну. — Поклонившись в пояс нам обоим, воин продолжал: — Вождю нашему и жена под стать, какой ни у кого нет — воительница смелая да хозяйка искусная. А коли так, надобно не только красу ее дарами осыпать, но и воинскому умению угодить! Вся дружина вас славит и дарит меч, достойный вашего рода. — С этими словами он снова поклонился Мстивою: — Ты, вождь, не обессудь, дар жене твоей, а не тебе.       Плотица вынес из-за спин кметей меч в дорогих ножнах с литыми украсами. Я так и прикипела к нему глазами: в руках седоусого кормщика покоился тот самый виденный мной на торгу меч! Не веря еще, я присмотрелась получше… И вправду он! Вот оно, узорчатое навершие на рукояти, оплетка из темной кожи, что так манила потрогать, взять в руки. Мне уже не терпелось взглянуть на сам клинок, убедиться — верно ли помню дымные полосы, сбегающие затейливой рябью по лезвию. Уж сколько тогда на торгу простояла, любуясь и не имея сил отойти, а теперь вдруг да моим станет!       Старый вагир сказал: — Носи его с честью, Зима Желановна, а после и сыну передай. А, может, и дочери, коли в мать пойдет.       Я глянула на мужа. Он улыбнулся и кивнул — иди мол, забирай подарок-то.       Я подошла и встала нерешительно, желая и одновременно боясь прикоснуться к суровой красоте дорогого оружия. Плотица с поклоном протянул мне в руки драгоценный дар.       Я бережно приняла, с гулко бьющимся сердцем достала меч из ножен. Дымчатая сталь змеилась серыми переливами, петляя прихотливым узором, отблески света играли на благородном клинке. Нарочитый кузнец ковал лезвие долго, с великим тщанием перекручивая и сминая стальные прутья… А после калил, вновь перекручивал, являя миру узор — второго такого век ищи, не сыщешь! Любовно выводил лезвие, прилаживал гарду и узорное литое навершие… Ни один воин в нашей дружине не мог похвастаться таким. Воистину, княжеский подарок!       Меч лег мне в руку верно и крепко, будто и в самом деле был нарочно для меня предназначен. Ликующая восторженная радость охватила меня, заливая жгучим жаром щеки, шею…       Со всех сторон просторной гридницы были устремлены на меня глаза. Вятшие гридни, словно мальчишки, таили дыхание, ожидая — какое слово молвлю.       Прижимая к груди дорогое подношение, взволнованная до крайности, я едва выговорила севшим голосом: — Спасибо, славные…       И замолкла, обводя глазами обветренные пожитые и румяные молодые лица, не умея выразить словами моей бесконечной благодарности и любви к ним. Мне хотелось обнять их, всех до единого. Побратимы верные, едва ли не ближе родных по крови братьев будут.       Младшие кмети как будто не удивились подарку, больше глядели на меня — нравится ли. Знать, тоже опустошили свои мошны ради такого славного дара. Зато отроки так и застыли с блюдами и питейными рогами в руках, залюбовавшись на диковину.       Старшие мужи переглядывались и кивали, крутили усы. Было видно — довольны сами и подарком, и тем, как я приняла его. Мой старый наставник оглаживал бороду и улыбался, безошибочно прозревая происходящее.       Меж тем Богуслав снова выступил вперед и сказал так: — У всех справных мечей есть гордые назвища, пусть и у твоего будет такое! Нареки сама, какое пожелаешь.       Я долго не думала. Имя родилось мгновенно, по наитию, будто само прыгнуло на язык. Вынув меч из ножен и воздев его над головой, я сказала громко и отчетливо: — Наносящий удар! *       Внезапная хрипота прошла и голос зазвенел в повисшей благоговейной тишине.       Воевода смотрел на меня, не отрываясь. Будто не мог поверить, не ослышался ли. Я протянула руку с мечом к нему и громко повторила: — Наносящий удар!       Радостный гул поднялся в гриднице. Тишина сменилась нестройным многоголосием: вся дружина подхватила за мной, повторяя гордое назвище, и вот уже было не разобрать слов, все слилось в громогласный восторженный клич, завершившийся оглушительным топотом и ударами сотни крепких кулаков о дубовые столы!       Я стояла, задохнувшись от переполнявших меня чувств, крепко сжимая рукоять чудесного меча. Вождь вышел ко мне. Глаза его лучились. А лицо было такое… Таким счастливым его еще не видели.        Осыпали нас подарками щедро — за всю жизнь столько не извести! Не всякий у нас мог позволить себе на торгу покупать, но всякий хотел поздравить да отдарить, отблагодарить вождя за заботу и радение. После кметей выстроились в очередь друг за другом и молодшие отроки, а за ними девчонки-невольницы с чернавушками, пряча за спинами немудреные подарки: резные ложечки, берестяные туески, вязаные копытца да рукавички. Небогато подношение, а все по сердцу, коли с добрым пожеланием сделано! Лежать им рядом с дорогими дарами на широкой лавке, укрытой доброй тканиной. На самом видном месте — драгоценный меч, подле него — груды пушистых шкурок, разноцветные низки бус, отрезы дорогой парчи… Вот блеснул тонкий шелк, лунным светом сверкнуло светлое серебро… Оружие всякое, сундук, богато украшенный резьбой, ларцы искусной работы, костяные гребешки, тонкие стеклянные кубки, расписные блюда…       Едва успели вручить нам последние подношения, как донеслись со двора веселые звуки плясовой! Запели задорно гудки, подхватили лихой наигрыш гусли. Затрещали трещотки, ударили в бубны — гуляй, люд честной, веселись, славь новую семью, Богам на радость, людям на заглядение! Высыпали все во двор, а там уже завели песню звонкоголосые деревенские славницы, пошли в пляс с ребятами, я оглянуться не успела, как подхватил меня муж, закружил, увлек в самую гущу веселья! Только и успела подивиться: вот тебе и суровый варяг — выходит, и плясать все-таки умеет, и веселиться — любо-дорого посмотреть. Ноги сами собой в пляс пошли, а глаза только его лицо видели, все вокруг слилось в разноцветное клубящееся колесо, а посередке — мы двое… * Наносящий удар — так звучит имя Бренна в переводе с галатского