Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

Прошло после свадьбы несколько дней. Я обустраивала жилище, хлопотала по хозяйству, и все невольно прислушивалась к себе, замечая, как изменилось мое внутреннее устроение. Мужней женой стала, и внутри словно солнышко вешнее поселилось, и особая, светлая тишина. Прежде-то хорошо было несказанно, а теперь и вовсе сделалось… Слов не подберешь описать. Я то и дело ловила себя на том, что напеваю, и что то была за песня, я и сама не знала, а только улыбка не шла с губ. Будто и не ходила вовсе — летала, и было дивно вспомнить, как жила в прошлой жизни та, не умевшая так петь и улыбаться. Нынче же — само просилось наружу, не удержать… Ловила украдкой мужнины взгляды и смущалась, как девчонка, столь ясны и горячи они были. В один из дней случилось нежданное. Такое, что вытянуло меня из блаженного состояния, заставило снова подобраться, как перед боем. Девчонки взволнованно шептались, обсуждали новость: дочка старейшины дите скинула! Я сперва ушам не поверила. Никак, ослышалась?.. Нет… Выкидыш. Так и есть. Да как же… Стряслось что? Много ли бабе брюхатой надо? Известное дело: как непраздна становится жена, ей след хорониться от чужого глаза, до времени не болтать о том. Мало ли, человеку недоброму в уши попадет, а там и до беды недалеко… Чем-то Богов прогневила дочка старейшины? Подружкам ли хвастаться поспешила, ведь еще и живот круглиться толком не начал, а в крепости уж все знали… На пороге сидеть поди всяко остереглась: этого любая женка в тягости как огня бежит. А уж не свадьба ли наша ей глаза исколола? Сама не была, так рассказали, поди, люди добрые, а то и сам батюшка с братьями. Про дары богатые да почести, да что с рук не спускал. Вот и прижгло завистью девку. Чего доброго, озлилась да вытворила что в сердцах, повредилась ненароком?.. Подробней славницы сказать не умели. Шушукались, предположения всякие строили. А я сидела за рукоделием что оглушенная, стараясь не показать, как взволновало меня случившееся. И — стыд сказать, но внутри будто кто тихонько с облегчением вздохнул… Страшно было представить, каково сейчас приходится дочке старейшины. Аж пот холодный прошиб, себя на ее место поставила. Горько, досадно, обидно — втройне. Да что говорить! Замуж за воеводу не вышло, как ни старалась. Чаяла, хоть дите его наследником назовут, и то не сбылось, выносить не смогла… Бедная девка. Жаль было ее очень. Вот уж кому нынче не позавидуешь! Молва людская быстра и безжалостна, мигом порченой нарекут, не отмоешься. Парни за версту обходить станут. Кому такая жена надобна — одно дитя выносить не сумела, а ну как и других не сможет? Много ли найдется охотников проверять… Тут уж ни красота, ни батюшка-старейшина не помогут. Пустоцвет кому надобен, будь хоть какой красы?.. Бывает и у мужатых — скидывает баба без вящей причины, и никому не ведомо, отчего. Не держит чрево дитя, и все тут. Возьмет муж меньшицу, род без продления как оставить? Первой жене что остается — смиряйся, принимай несчастливую долю. А тут незамужней девке такая беда. Сором… Мое благостное состояние как рукой сняло. Омрачилось, что небо осеннее в непогоду, как ни старайся, вернуть не выходит. Затревожилась снова, думы невеселые потянули чередой. Как знать, сама-то смогу ли когда зачать? Ведь так и молчит нутро. Мать уговаривала — подожди, мол, с мужем заживешь, все само придет. Дождаться бы… Думала я, думала, и наконец так рассудила: повременю еще, а коли к месяцу липню не разрешится само, буду траву ту заветную искать, лечить хворобу треклятую… После выкидыша бедная Голуба расхворалась. Поползли по деревне слухи да сплетни недобрые, мол, вовсе худо девке. Иных послушаешь — ну точно сглазили: из дома выходить перестала, не ест, не пьет, все плачет да рыдает, а то молчит целыми днями, сидит на лавке, в пустоту глядя, да качается взад-вперед, будто дурная. Баяли, мать причитала по соседушкам, кручинилась: ох, не повредилась ли умом дочка, совсем плоха. Уж не порчу ли кто напустил, умница-красавица была, а теперь не узнать стало … Я жалела горемычную. Кто зло попомнит в беду попавшему, немного чести себе найдет. Ходить проведывать к ней я, конечно, не пошла, только зря бередить. Мое сочувствие ей горше горькой редьки будет. Через подруженек справлялась о ее здоровье, напрямую спрашивать остереглась. Немного любви промеж нами прежде бывало, а теперь и подавно; не удивлюсь, коли скоро меня винить начнет в случившемся. Чего доброго, скажет: я порчу навела. А что. Сперва браслет обронила Бренном дареный, потом — дитя вот… С первой встречи я ей костью в горле встала, разлучницей злой так и осталась, хоть у меня-то и близко не было умысла женихов у нее отбивать. Первые дни я много о том думала, но как ни сочувствовала девке невезучей, а за всех горе не перегорюешь. Да и заботы ждать не будут. Хлопот полон рот, за всем уследить, ничего не забыть — вот и день прошел, за ним другой… Моргнуть не успеешь, а уж седмица пролетит, за ней и следующая. Была свадьба вроде вчера, а теперь уж и полмесяца минуло. Жизнь в крепости шла своим чередом. Говорила я или нет? Ярун стал у нас на хозяйстве и проявил к тому немалую способность. Старшие кмети были тому рады-радехоньки: то одну, то другую заботу ему поручали, а он и готов был за любое дело браться. Скоро поставил его воевода дань принимать. Заместо Славомира… В помощники дал мудрого Хагена, коли подсказать где потребуется. Как помял медведь побратима, стало ясно — не бывать ему воином, в походы не ходить больше. Велета тому вовсе не огорчилась: все сердцу спокойнее, да и детушкам малым при живом отце живется веселей. Ярун горевал недолго. Примерился быстро к хромоте своей, да и принялся за дело с таким рвением, что сам воевода усмехался, на то глядя, а старый Хаген одобрительно качал головой. Я знала — сиднем сидеть побратим точно не стал бы, бездельником быть всяко не привык. А заняться нам было чем — я хоромами заведовала да стряпней, а Ярун всем двором: канавы ли вырыть, колодец углубить, отроков мести двор поставить, зима придёт — снег убрать, воды наносить да дров нарубить… Еще — задок чистить, лошадей кормить-поить да стойла выгребать, крышу прогнившую где заменить, сена накосить, баню истопить, дичь да рыбу почистить … Да мало ли чего еще. Помощников в крепости немало: знай командуй. Наловчились мы с ним быстро так, что дела спорились и горели, никто на месте не сидел, всем работа находилась. Тем временем отроки готовились к Посвящению. За ужином то одних, то других вызывал воевода славных парней, чтобы потом отправить их в клеть ночевать, ожидать первого испытания. Я вспоминала, как это было у меня, и волновалась за Твердяту — как-то ему удача улыбнется. Сдается мне, со свадебной кутерьмой да хлопотами не достало парню моего внимания, успел ли как следует воспринять науку воинскую. Теперь уж поздно о том сокрушаться, Боги сами рассудят, кто готов, а кто нет. Когда пришел его черед, я волновалась, кажется, не меньше него. — Пойди-ка сюда, Твердята, сын Стоянов, — сказал вождь. Встал мой усыновленный перед воеводой — щеки пунцовые, губы плотно сжаты, а в глазах решимость и желание не оплошать. — Хорошо ли учил тебя давший копье?.. Особых загадок ему вождь не загадывал, припомнил только, как ковыляли с ним о прошлом годе на пару: — Смотри, куда ногу ставишь, чтоб в другой раз не хрометь, — только и сказал. Кмети за столами засмеялись, и Твердята вслед за ними несмело улыбнулся, стал глядеть веселей. И вправду смех: два сапога пара, что наставник, что ученик! Еще пятерых вслед за ним вызвал Бренн. Отрадно было смотреть на их серьезные лица да ладные ответы слушать. Нынче отроками ходят, а пройдет лет десяток — будут суровые мужи, битвами закаленные. Будут так же глядеть на молодежь да посмеиваться, как те воины, что сейчас за столами сидят. На третий день вывели молодцов из клети. Погода не задалась с утра, день выдался хмурый, неприветливый. Первым спустился в яму Томила отрок, и оказался неудачлив — зацепило его копьем, распороло плечо. Несильно, вскользь, а все-таки рана, не прошел испытание. Знать, сам Перун решил — рано еще, не готов воином становиться. Парень крепился изо всех сил, но побледнел, как полотно, и закусил губы едва не до крови. Не от боли — от обиды. Теперь оставит воевода еще на год порты отмывать да котлы тереть, не пропустит в кмети. Наставник похлопал его по спине, утешая: моги и проиграть достойно, коли умения да сноровки недостало. Товарищи смотрели, молча сочувствуя. Равнодушных не было. Следом спустился в яму мой усыновленный. Идти за невезучим хуже нету — самого того и гляди зацепит хвостом неудачи. Вот где надо показать характер, суметь не испугаться, не растерять веры в себя. Так рождается воин — в испытании стойкости и мужества, умении пройти там, где вперед тебя споткнулись. Твердята был с виду спокоен, но я-то видела — волновался. Сжал зубы упрямо, на виске билась жилка. Надо ли говорить — я волновалась вдвойне. А ну как дрогнет, ошибется, пропустит удар… Не прощу себе! … И был миг, когда я по-настоящему, до ледовитой пустоты в животе за него испугалась — он отбил все восемь копий, но последнее, летящее прямо в лицо, я ясно видела — отбить не успевал. Я ахнула в страхе, будто пугливая девка, не в силах смотреть на неизбежное… И тут случилось странное. Такого со мной еще не бывало. Словно все вокруг замерло на миг, замедлилось, как в тягучем сне, когда бежишь будто в вязком болоте, и ноги нейдут… Я увидела, как Твердята пригнулся и успел-таки поднять щит над головой. Блестящее острие просвистело и воткнулось аккурат над темечком. Крепкое дерево треснуло, но выдержало. На миг повисла тягостная тишина. Потом все выдохнули разом, ребята завопили и бросились откапывать его. Твердята стоял, тяжело дыша, поводя по сторонам невидящими глазами. Неровный багряный румянец пятнал его щеки и шею. Я словно очнулась. Кинулась вперед, растолкала побратимов… Обняла его, непонимающего, дрожащего от возбуждения и пережитого страха. Мало не задушила от радости. Остальные четверо глядели испуганно, но воинский Бог был к ним благосклонен — прошли испытание. Первое всего страшней кажется, покуда не ведаешь, каковы остальные два. Мне ли не знать. Еще полных три дня провели они в клети, только Томила несчастный отпущен был к отрокам обратно. Грустил, смотрел скорбно и, верно, все ругал себя за проклятую оплошность, но с Богами не поспоришь, им больше нашего ведомо. Не время, значит. Не пришел черед и не стоит судьбу торопить. На четвертый день упредил воевода всех деревенских, чтобы в лес носа не казали. Нынче Перун снова правит свой суд, испытывает молодых, готовы ли верно служить ему. Ни к чему глупому мальчишке или любопытной бабе вмешиваться в божественный поединок, невовремя случайно выскочить под меч. И вот девятеро посвященных и пятеро отроков отправились в лес. Мы остались ждать. Я стояла рядом с воеводой. Он был по обыкновению невозмутим, и его спокойствие понемногу передавалось и мне. Сдюжил Твердята первое испытание, авось и второе выдержит. Стояла жара, точь в точь как в прошлом году, когда я сама проходила Посвящение. Я явственно представила, как славно бежится сейчас босиком по прохладному мху, мягкой лесной земле среди высоких сосен… Минуло времечко, уж и год пролетел, а подумаешь, и кажется — вчера только было. Перед глазами встало все, как в тот день. Я хорошо помнила свой страх, и волнение, и как пересиживала грозу под елкой… И воеводу, как из ниоткуда взявшегося. Ах, как же я тогда перетрусила, увидев его возле озера! Мне, дурехе, было невдомек, зачем он нарочно все так подгадал, чтобы не попалась я никому из девятерых. Самолично присмотреть вышел. Я никогда у него о том не спрашивала, а он не говорил, но сейчас, стоя среди других наставников, мне вдруг пришло в ум — а ведь он думал хоть так меня не пустить, куда лезла напролом. Оборонить девку глупую, от опасности защитить… Верный способ нашел. Рассчитывал на то, что с ним всяко не справлюсь. А я вот, поди ж ты, смогла. Подумать как следует — до сих пор диву даюсь. Или на то была особая воля Богов?.. Как хочешь, так и рассуждай. Отчего же тогда он улыбался Славомиру, когда вышел из лесу с оцарапанным мной плечом?.. Когда на поле появился первый отрок, а за ним и кметь, его нашедший, мы затаили дыхание, вглядываясь — справился ли? Воин посмеивался в усы и еще издали поднял руку, исчеркнутую мечом, показывая — достал! Чумазое лицо отрока светилось радостным изумлением. Небось, до конца сам не верит еще, что сдюжил. Наверно, я тоже выглядела тогда точно так же — те же горящие глаза и усталость напополам со счастьем. Богуслав, наставником ему бывший, довольно хлопнул парня по плечу, потрепал по макушке — верил, мол, справишься. Один за другим возвращались ребята с настигшими их избранными, и каждый был удачлив. Только Твердяты моего все не было. Час ли, другой прошел — немудрено было взволноваться. Я все чаще с тревогой поглядывала на Бренна, но он был все так же спокоен. Ему, как всегда, было лучше нашего ведомо, когда стоит тревожиться, а когда нет. Я уже почти перестала надеяться на добрый исход, как наконец показалась из лесу рыжая бедовая голова. Я разом выдохнула и напряглась, силясь угадать, как разрешился поединок. Подошли ближе и я разглядела — у кметя плыло по бедру кровавое пятно и на штанине была прореха. Молодец Твердята, сумел! Я чуть не завизжала от радости. Хотелось прыгать и хлопать в ладоши. Воевода скосил на меня смеющиеся глаза и подмигнул — ну, кому сказывал, справится?.. Твердята глядел с гордостью, и когда я чуть не бегом кинулась поздравлять и обняла за крепкую шею, шепнул мне: — Не посрамил тебя! Вслед за мной ребята принялись обнимать заморенного и грязного парня, хлопать по спине, а побратим, нашедший его, весело сказал: — Еле догнал его, улепетывал по кустам, что твой заяц. У наставницы своей выучился, прыткий! Ребята с шутками повели отмывать и кормить удальца. Я глянула на воеводу — он улыбался, глаза смотрели светло. Мне сделалось так легко и радостно, будто это я сама сдюжила, не ударила в грязь лицом. Ожидало Твердяту третье испытание в святой Перуновой храмине, но теперь я уже не боялась. Прошел первые два — гляди в глаза могучему Богу смело. Сам приглядывал, батюшко, убедился — справный будет воин. Прими в дружину! Конечно, я не могла не вспомнить, каким мне явился в неметоне суровый воинский Бог. Однажды я набралась смелости и спросила у Бренна про давнюю свою догадку. Он посмотрел на меня долгим взглядом и ничего не ответил. Лишь провел рукой по лицу и поцеловал, едва коснувшись сухими губами, и тело немедленно отозвалось радостным теплом… Были Боги свидетелями нашей любви, хоть мы сами о том и не знали еще. В один из дней вышел из дружинной избы вовсе новый человек — кметь Твердята, воин и побратим, и была я этим счастлива и горда. Надо ли говорить — он был полон рвения служить воеводе и будто на крыльях летал. До купальских праздников еще трижды проходили отроки Посвящение. Не все оказались удачливы, но с Богами не поспоришь. На будущий год счастья попытают. Некраса к посвящению не допустили. Я так рассудила — проверяет его воевода, истинно ли воин, выдерживает нарочно. Невмерно борзым себя показал поначалу, и вождь ничего не забыл. Рано было делать его своим, сажать за стол рядом с побратимами. Не доверял ему воевода, и на то, конечно, свои причины имелись. Вождю ведомо то, что от других сокрыто, ему никто не указ. Решил испытывать дольше — его воля. Некрас виду не казал, исправно исполняя отроческие нароки. Он давно перестал зубоскалить и дерзить, хоть и любил порой сцепиться с Блудом, выясняя, у кого язык проворнее да острее. Но в перепалках этих уже не было прежней гордой спеси и желания поддеть побольнее. Мы видели — Некрасу очень хотелось быть с нами, а потому он смирял себя, как мог. В деревне готовились к купальским праздникам. По вечерам были слышно, как настраивали гусли да гудели рожки, разучивая новые наигрыши. Душа радовалась и ждала чего-то, на сердце было хорошо. Я всегда любила Купалу, но, сказать по совести, до последней поры мне не слишком везло, повеселиться немного пришлось. Теперь все будет иначе, я знала. Да и как по-другому? Первый праздник новой семьи! Стоять мне на виду у всех рука об руку с любимым мужем, счастливой, нарядной, в богатых уборах, словно княжна, ловить то радостные, а то и ревнивные взгляды, глядеть на священную пляску, зная себя мужней женой. И вот настала та волшебная ночь, самая короткая в году, когда правит Даждьбог свадьбу с Девой Зарей. Снарядили ему пригожую невесту, дары щедрые собрали. Вся деревня высыпала на берег моря смотреть, как будет красавица в пышном цветочном венке кланяться заходящему солнцу, как зайдет в воду по грудь, предлагая подношение — ковшик душистого меда да стопку румяных блинов… Непривычно было видеть на месте Голубы другую красную девку. Я с удивлением узнала в ней одну из тех ее подруг, что вместе с Голубой позапрошлой зимой меня бить вздумали. Голуба тоже была здесь. Стояла в стороне, глядела так, будто ей и дела никакого не было до того, что не её невестой Даждьбоговой обрядили. На удивление быстро оправилась от горюшка дочка старейшины, кто не знал — сразу не догадается. Снова наряжалась да ходила по деревне, как ни в чем не бывало, на шепотки за спиной внимания не обращая. Я украдкой наблюдала за ней — и впрямь, будто и не было ничего. Знай себе смеется заливисто да косу пушистую перебирает. Когда вечер укрыл синим пологом море и сушу, загорелись костры на берегу. Подожгли два вождя огненное колесо и спустили его прямо с обрыва в воду, деревне достаток предвещая. Я, признаться, втайне волновалась, но напрасно — не оступился воевода, да и старейшина Третьяк не оплошал, скатили ровнехонько на радость всем. Грустной вышла прошлая купальская ночь, так может хоть в этой доберу веселья да радости. Я обернулась, думая найти Велету и Яруна, но те давно уже ушли назад в крепость, увели малышей. Только Огой оставили веселиться. Я посмотрела на румяную корелинку — на белой шее у нее красовалась яркая нитка бус, вестимо, чей подарок, — потом на Блуда, стоявшего рядом, и улыбнулась. Как окончилась пляска, иное веселье началось: отроки понесли по кругу ковши с мёдом да пивом, праздник священный отмечать. По давней традиции вождю — первая честь. Отведал он крепкий мед, передал мне, а из моих рук уже старшим воинам перешло. Недавние отроки, ставшие кметями, больше всех веселились, и было для них теперь все внове и все ярко. Будто и правда заново родились. Утаскивали их плясать и целоваться у костров смеющиеся девчонки, и Блуд с Огой тоже вскоре исчезли в темноте. Я снова увидела Голубу, и мне отчего-то вдруг стало не по себе. Парни на нее поглядывали украдкой, да подойти так никто и не осмелился, простояла одна всю пляску, напрасно ожидаючи. Подружек ее верных всех разобрали, а ее сторонились, обходили, глаза опустив, будто мимо порожнего места. Будь я на ее месте, не пошла бы вовсе на праздник, дома бы хоронилась, на глаза людям показаться боялась. А она, гляди ж ты, вон как по сторонам посматривает с вызовом — попробуй кто в лицо посмейся или слово дурное скажи. Закончилась веселая пляска, стали через костры прыгать, девушки да ребята парами, кто кому люб. А кто без пары — тоже прыгай, огонь-очистник здоровью подмога! К Голубе снова никто не подошел. Горда девка, обиды своей не показала, а нелегко ей пришлось, наверно. Только внимательный глаз мог заметить, что в лице ее исподволь изменилось что-то: вроде прежняя, а начнешь приглядываться — излом ли бровей соболиных обозначился круче, придавая всему лицу какой-то недобрый вид, морщинка ли скорбная едва наметилась на гладком лбу, или уголки румяных губ уже не так охотно тянулись в улыбку — что-то было не так. Та же вроде, да не та. В мою сторону дочка старейшины не глядела, а я про себя порадовалась — может, и к лучшему. Под конец прискучило ей, видно, или поняла, что нечего больше ждать. Взметнула подолом да юркнула в темноту, за край освещенного огнями круга. Ушла, чтоб позора ее не видали. И так судачить будут по деревне кумушки, хорошо, если пожалеют, а кто и позлословит… Молва людская такова — вчерашняя подруга сегодня уж соседке про тебя на ухо плетет. Так я задумалась, что не сразу поняла, когда муж взял меня за руку и за собой потянул. Очнулась только, когда яркое пламя перед собой увидала! Через костер прыгать будем! Я взволновалась вдруг, про все враз позабыла. Вспыхнули искры в светлых глазах… Я опомниться не успела, как мы взлетели над веселым пламенем и приземлились с той стороны, не разняв рук. Не обидел добрый огонь, посулил крепкое здравие и счастливую жизнь! А следом за нами и другие понеслись. Успевай отпрыгивать прочь со смехом! Добра к любящим купальская ночь — молодой любви все вокруг радуется… То там, то сям слышались по лесу шорохи, шепотки да смех веселый. Разбрелись кто куда парни да девушки: кто алый цвет заветный искать, а кто и любви предаваться. Было бы поистине странно, если бы мы не поддались общему настроению и не сбежали ото всех на заветное наше место — лесное озеро. Луна висела над головой, словно круглый щит, а на темно-синем бархате неба раскинулось бессчетное звездное море. Поднимешь голову кверху, и покажется, будто кружится и манит к себе бездонный небоскат, взмахнешь руками — и полетишь высоко, высоко… На берегу неподалеку от выворотня развели мы костер. Веселые язычки пламени резво побежали по сухим веткам, с треском разгораясь все ярче. Светлые блики заскакали по темной воде. Я скинула рубаху, совлекла с головы платок. Простоволосая и нагая побежала в прохладную воду, поднимая веселые брызги из спокойной черной глади… Муж смотрел с берега. Вслед за мной неторопливо расстегнул пояс, стянул рубаху, за ней штаны… Постоял немного, повел плечами, глядя на меня молча и как-то так улыбаясь, отчего у меня в животе томительно сжалось. Я заходила все дальше в озеро, взглядывая на него через плечо. Он усмехнулся и негромко сказал: — Ну, берегись, люба женушка… Уж изловлю, пощады не проси. Я ойкнула и бросилась глубже в воду. Конечно, я знала, что далеко не убегу. Обернувшись, успела увидеть: он в несколько прыжков почти преодолел разделявшее нас расстояние, нырнул с размаху в черную воду. Я рванулась плыть с бешено колотящимся сердцем, безуспешно пытаясь отсрочить мою поимку, но никакого спасения не было и быть не могло. Он оказался рядом быстрее, чем я успела опомниться. Я сделала всего несколько гребков. Сильные руки схватили меня и подняли из воды, визжащую и сопротивляющуюся… Сопротивлялась я для вида. Он крепко прижал меня к груди и закружил, поднимая прозрачную водяную стену вокруг нас… Я смеялась, закинув голову и болтая ногами. Смеялся и он. Счастливым, молодым смехом. И был таким красивым… Мы долго еще плескались, радуясь этой игре, как дети. А потом он вынес меня на берег и опустил в шелковую молодую траву у выворотня, и мы любили друг друга неистово и жадно. А когда все было кончено и вечерний воздух захолодил разгоряченные тела, мы укрылись широким плащом и еще долго сидели, обнявшись, глядя в огонь. Я не заметила, как задремала. Мне приснилось бескрайнее поле спелой пшеницы, залитое полуденным солнцем, и среди колышущихся налитых колосьев — мой муж, идущий мне навстречу в терпком мареве… Прошли веселые купальские праздники, месяц липень ступил на двор. Я похаживала в лес за ягодой и украдкой высматривала ту заветную травку, что мать Яруна советовала. Все солнечные местечки облазила, все пригорки обыскала, да так и не встретила. В тот день я забралась далеко в лес, на любимые ягодные поляны, набрала полное лукошко и собралась было уже уходить, как вдруг чуткое ухо уловило неподалеку приглушенные девичьи голоса и смех, будто кто не в полную силу смеялся, хоронясь от случайных послухов. Поначалу, не подумав, хотела было выйти к ним, поздороваться, сделала уже шаг навстречу, да удержало что-то. Замешкалась, а как расслышала, о чем у них речь шла, и вовсе выходить раздумала. Так и осталась стоять за кустом. Приросла к месту и вся превратилась в слух. Говорили обо мне. — … слыхано ли — с осени живут, а она все пустая ходит! Верно говорю вам, девоньки, еще поглядеть надо, а девка ли она на самом-то деле? Силы как у дюжего парня, и сапоги носит не на женскую ногу…  — … в мужские порты рядиться да топоры метать женское ли дело? Замуж-то вышла, а все не бросает, ой, нечисто тут, неладно… — Так ведь она, слыхали — из рода сама изверглась, страх вымолвить! Из лесов глухих пришла, тех, что с корелой да весью граничат, они там все через одного колдуны!.. — Уж не с лешим ли спуталась, такая-то, бают, охотница удалая… — Ой щур, спаси! Колдунья, как есть!.. — Вот уж досталась жена воеводе, другой бы со стыда сгорел, а этот, гляди, на руках носит, уж чем и приворожила… — А знамо чем, да толку чуть… видали, как на Купалу миловались?..  — А я вам что скажу — не сам ли воевода тут виноват? Голуба его дите пошто скинула ни с того ни с сего? И эту обрюхатить не может, уж не он ли порченый?.. Ни в ком семя не держится, даром что вождь… Славницы прошли мимо, то и дело прыская со смеху и перешептываясь, толкая друг друга локтями. Меня они, конечно, не заметили. Куда им. Сказанное о воеводе прижгло меня хуже угля под босой ногой. О себе я могла всякое вытерпеть, но чтобы о нем… Как я сдержалась, чтобы не выйти да не оттрепать за косы сплетниц досужих, не ведаю. Знать бы, причастна к тому Голуба или сами удумали?.. Услышанное в лесу не давало мне покою. Врезались в память и вертелись назойливыми мухами, жалили безжалостно насмешливые слова… Копила я копила в себе обиду, крепилась, терпела, да так и не вытерпела — не прошло и нескольких дней, как вывалила все Велете. И про хворь свою женскую, и про сплетни пакостные, в лесу подслушанные. Все ей рассказала, как на духу. Не было у меня близкой подруги, кроме нее, только ей могла довериться. Не за себя стыдилась, за мужа сердце горело — горше всего было, что его имя честное люди трепать будут, и все из-за меня, непутевой… Велета выслушала спокойно, задумчиво глядя ясными, что небо в летний день, глазами. Тронула меня за руку и молвила ласково: — Зимушка, ты не кори себя, не береди душу. Мыслю, надо бы тут человека сведущего, в целебных травах чтоб понимал… Может, дело вовсе не так плохо, как кажется, ты не тревожься покуда. Я тебе так скажу: как только мы сюда приехали, захворала я сильно, думали, дух из тела выйдет. Братья с ног сбились, чем меня только не лечили, все без толку. Я уж и вставать перестала, пищи в рот не брала, силы покидали. Бренн места себе не находил, до того отчаялся, что поехал сам за дальнее болото к знахарке-ведунье. Она пошептала что-то, травы ему дала и велела меня поить. Он так и сделал. Из своих рук мне питье давал, так мне на третий день лучше стало, через седмицу поднялась на ноги, через месяц оправилась совсем. Может, её спросить?.. Ты бы с Бренном про то посоветовалась, он дорогу знает. Не стыдись его, скажи, как есть, он ради тебя землю перевернет… Я выспросила у Велеты все, что она знала про эту знахарку. Изба её стояла на отшибе, за дальними болотами, вдали от всякого жилья. Выходило, будто жила эта бабка там всегда, сколько народ помнит. Знала травы и снадобья всякие, а особливо в женских да детских хворях сведуща была. В деревне нашей ее одновременно уважали и побаивались, без особой нужды старались не беспокоить. В разговорах чуть не шепотом с оглядкой поминали. Настоящего ее имени никто, понятное дело, не знал. Поговаривали, была она наполовину колдунья — не раз выхаживала безнадежных рожениц и младенцев, возвращая едва не из-за черты. Как она это делала, не ведал никто. Сами вылеченные то ли боялись рассказывать, то ли зарок давали молчать. А может, просто не помнили. Задумалась я крепко. Страшное дело — с колдуньями связываться, да и как Бренну сказать? А не скажешь — как дорогу узнать?.. Решила еще повременить пока, отчаянно надеясь — авось все и так обойдется… Я понемногу знакомилась с Вьюгой. Воевода учил: прежде, чем объезжать, надобно заручиться доверием лошади, дать как следует привыкнуть к себе — к запаху, голосу, рукам. В этом деле не след торопиться. А потому я каждый день ходила к ней, сперва просто стояла рядом со стойлом, наблюдая за лошадью, подмечая. Поначалу муж со мной ходил, учил распознавать по малым знакам, как понимать состояние животного — сейчас боится, гляди, как прядет ушами… Смотри, не торопись, вот залюбопытничает, тогда можно осторожно приблизить руку, чтобы обнюхала, приговаривая тихим голосом. Главное — не двигаться резко, не пугать громкими звуками. Так Вьюга уже скоро перестала шарахаться испуганно, когда я входила в конюшню, будто бы стала понемногу признавать. Когда я протягивала руку к ее морде, она давала себя погладить. Немного времени минуло, как однажды вороная осмелела, взяла вкусный сухарик, посыпанный солью, с моей ладони. Это была почти победа. Воевода кивнул одобрительно — признала. Теперь можешь пробовать осторожно заходить в стойло. Начни с простых поглаживаний, потом гриву чесать можно, а сама приговаривай что-нибудь ласковое — так лучше к тебе привыкнет. После Мараха я не боялась лошадей, мне нравилось их чистить, заплетать гриву. А мою красавицу уж как любо было чесать да расчесывать, и ей, видать, моя рука понравилась — скоро мы с ней подружились совсем и она встречала меня приветливым фырканьем, тянула сама морду, ища угощения, не отворачивалась, когда я ее гладила. Не косила глазом испуганно, как по первости. Вот так совсем немного времени прошло, и однажды погожим утречком воевода разрешил вывести вороную из стойла во двор. Сам приглядывал, конечно, подсказывая, что и как делать следует. Мне, сказать по правде, уже не терпелось взобраться верхом, но воевода останавливал — успеется. Не на пожар. Привыкнет с тобой по двору ходить — не воспротивится и когда верхом сядешь, а покуда води так. Я и водила. Потом, наконец, дозволил в седло подняться, а сам следил зорко, как бы не скинула неопытную. Вьюга глядела послушной, и скоро я уже стала сама ездить по двору шагом, а там и за ворота воевода выпустил. Сам рядом на Марахе вставал, не вполне еще доверяя. Скоро уже мне стало невмочь — так хотелось выехать в чистое поле, пустить лошадку рысцой, а то и вскачь. Сама не заметила, как полюбила кататься верхом и ждала, когда на свободу отпустит муж осторожный. Настал заветный день. Мы выехали за ворота вместе — я на красавице Вьюге, а воевода на Марахе. Я давно заметила, что вороная глянулась Мараху. Завидев ее, он фыркал, мотал головой, перебирал ногами, принимался игриво прыгать, будто говоря — погляди на меня, красавица, не хорош ли?.. Поначалу ехали шагом, а как выехали в поле — воевода пустил Мараха легкой рысцой, оглянулся, приглашая — не бойся мол. Я толкнула легонько кобылу в бока пятками, и Вьюга послушно потянула следом за серебристым жеребцом. По-моему, ей он тоже нравился. Глядишь, и пойдут у нас жеребята, вот занятно посмотреть будет, какие удадутся. С того дня так и стали мы ездить, раз от разу все лучше у меня выходило. Вскоре я совершенно осмелела и поднималась в седло без страха и с удовольствием. Однажды я уговорила воеводу отпустить меня одну, клялась, что дальше поля не уеду, в лес одна не поворочу. Уж больно хотелось проветриться. Он вначале хмурился, но потом уступил — видел же, что я вполне уже освоилась и не грозила свалиться, да и лошадь меня слушалась. Вот так я с замиранием сердца выехала одна за ворота. Проехала через горушку и выехала в широкое поле. Покатались мы с Вьюгой славно. Возвращалась я разгоряченная и счастливая, не терпелось показаться воеводе — смотри мол, не прошла даром твоя наука!.. И не заметила, как соскользнул шнурок, каким волосы завязывала. Расплелась косища от быстрой езды, короткий волос упрям, как ни плети, в косе не держится. Не будь платка под шапкой — по волоску рассыпалась бы. Только во дворе, спешившись, обнаружила пропажу, да не возвращаться же назад. Где его теперь найдешь. Подумала да и махнула рукой — невелика беда, вперед мне наука. В другой раз остерегусь, покрепче под платок вязать стану. И только кто-то другой тихонько шепнул — не к добру… Но муж уже шел навстречу, улыбался, и я расцвела, довольная — похвалил! Ложилась я спать веселая, думая о том, как будем с ним ездить теперь да гулять. Но сон мне приснился такой, что подскочила я посреди ночи в испарине, с гулко бьющимся сердцем. Снилось мне, будто шла я по лесу в ясный солнечный день, босиком после дождя по влажной траве. Вдруг кольнуло что-то ногу повыше щиколотки, я на то внимания не обратила — может ветка, может еще что, эка невидаль. Иду себе дальше. А колет все сильней, дай думаю посмотрю, что такое. Глянула и оторопела — веревочка моя, с косы оброненная, обвилась вокруг щиколотки и пиявкой присосалась, тоненькая струйка крови по белой коже стекает… Страшно мне сделалось, сорвала я ее и прочь отбросила, повернулась да бегом вон из лесу. Домой заходить, глянь — а она снова на том же месте сидит… Я закричала и проснулась, сердце колотится заполошно… Муж услыхал, обнял покрепче, стал гладить по голове, утешать, как дитя малое. Так и уснула у него на груди, под защитой любимых рук. Встала я утром с тяжелым сердцем и дурной головой: больно недоброе помстилось мне за этим сном…