Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

Славный липень месяц, маковка недолгого северного лета! Буйно цветёт всё вокруг, и сама земля радуется теплу и солнцу. Ягоды поспевают в тенистых густых лесах, зреет потихоньку лещина, выглядывают на свет первые грибы. Всякий зверь пропитание без труда находит. Короток миг лета! Пролетит — и нет его, как не бывало. Скоро, скоро сменят жару проливные дожди, станет по утрам прохладно и ветрено, а потом и вовсе наступит осень. Потянутся гуси да утки стаями в светлый ирий, где замкнёт их Ярила ключами до новой весны. Пожелтеют, изжухнут травы на лугах, а там недалеко и до первых колючих заморозков — оглянуться не успеешь, как засвистят метели, укроет всё вокруг пушистым белым одеялом. А пока не пришёл срок — радуйся теплу всякая живая душа, запасай впрок съестное, нагуливай жирок. Стояла жара. По утрам, пока око Даждьбогово светило вполсилы, Велета выводила деток погулять, потоптать морской бережок, покувыркаться в травке. Малыши ещё ходили за ручку, нетвёрдо переступая крепкими ножками, зато ползали ловко и быстро — поди поймай! Глаз да глаз. Любимая была у них игра: возиться в песке, перебирать гладкие речные камушки, каких Огой им насобирала целую горку. А пуще всего нравилось братишкам смотреть, как мы пускали для них берестяные кораблики, что смастерил им отец на весский манер. Ярун выбирал время и спускался к нам, забавлялся с сынками. Мы рыли в песке канавки, носили воду ведёрками и пускали те кораблики наперегонки — чей быстрее достигнет большой воды. Малышня с радостным визгом ползала рядом, хлопала в ладоши — ещё, ещё! Приходилось зорко смотреть, чтобы пострелята между делом не наелись влажного серого песочку. Как-то не уследили — Славомир напихал в рот полную горсть и принялся было жевать. Маленький Бренн поглядел на брата, но песка в рот не взял, а вот камушков пару успел обслюнявить, покуда не отобрали. Ух и крику было, как взялись им роточки чистить! И подобное случалось не раз и не два. Такой уж это возраст любопытный — тянут несмышлёныши в рот всё, до чего цепкие пальчики достанут, покуда не напробуются всласть. После этаких игр было нам хлопот их отмывать, но румяные личики так весело блестели глазёнками — и захочешь осердиться, не выйдет. Старый Хаген частенько ходил с нами. Ему нравилось сидеть в тени под кустом ракиты и слушать, как играет и смеётся ребятня. Сидел молча, оглаживая длинную белую бороду, кивал каким-то своим мыслям да улыбался тихонько. Я смотрела на малышей и представляла, как будет славно, когда появится у близнят маленький светлоголовый братец. Или сестричка. Ох, да появится ли? Скорей бы, мочи нет больше ждать… Я не оставляла надежды отыскать заветную травку — продолжала ходить за ней в лес, но то ли год неудачный выдался, то ли глаза мои кто отводил, а только возвращалась я с пустыми руками. Все пригорки облазила, под каждый куст заглянула. Всё вотще. Однако упрямства мне было не занимать. Поставила я себе сроку — месяц липень ещё поищу как следует, потерплю. Ну, а коли не найду, стало быть, делать нечего — придётся к бабке-знахарке той дорогу искать. К Бренну я с тем пока не подступала. Робела всё. Я ещё надеялась: сбудутся материны слова, тело вспомнит само свою женскую заботу. Ведь вроде и не тружу себя больше, сыта да обласкана, и мужем любима. Пускай на белу репку и не стала похожа, но мясцо на косточки наросло, подобрела супротив прежнего. Муж смотрел довольно, и я тому была рада безмерно.

***

Ясным солнечным утром, едва рассвело, вождь вывел лодью в очередной поход. С моря дул свежий ветерок, принося долгожданную прохладу. Недавно посвящённые кмети радовались, кому выпало идти. Ближние деревни проведать, послушать, что люди говорят. Глядишь, чего нового расскажут, что в наших краях деется. Проверить, все ли ладно, не обижены ли кем. Времена, я уже сказывала, беспокойные настали: Вадимовы люди во главе с самим князем господину Рюрику поклониться не захотели, ушли прочь из стольной Ладоги. Новый град выстроили и там поселились. Озоровали, бывало, в окрестных лесах. Слухи до нас всякие доходили. Да. В этот раз я напросилась на корабль вместе с дружиной. Вовсе невмоготу стало в крепости сидеть. То ли жара вконец опостылела, а по правде сказать, новая неудача сердце печалила. Накануне в который раз вернулась я из лесу ни с чем, и такая обида взяла, хоть плачь. Но гнев пересилил, осердилась я крепко. Сглотнула злые слёзы да так порешила — нечего мокроту разводить, наплакалась, будет. Нестерпимо захотелось вдохнуть свежего морского воздуха, чтобы ветер в лицо и крепкие палубные доски под ногой, а за спиной — дедушкин лук и тул со стрелами, на поясе — новый меч… Хоть на малое время, а вырвусь на свободу из плена тужных дум. Воевода был недоволен. Позволил себя уломать, но теперь, видно, о том пожалел. Как всегда, он стоял рядом с Плотицей у правила, щурился, глядя в море. Меж бровей залегла хмурая складка. Уж так ему не хотелось брать меня на корабль, насилу уговорила. Уступил настойчивым просьбам, почуял, что маюсь… Я рассказала ему давеча о своей кручине, про сплетни злые да наветы, в лесу подслушанные. Не утерпела, пожаловалась на злоязычных. Муж выслушал, присказку любимую ввернул — про ум, коего нет рожоного, то и учёбой не помочь. Что с девок возьмёшь? Они, говорит, что сороки — где ни присядут, там напакостят. Вины на тебе нет никакой, не тужи понапрасну. И сейчас вот, глянул на меня разок внимательно и понял — пуще изведусь ожидаючи. Вздохнул тяжело и махнул рукой — что с тобой делать, собирайся. Я враз повеселела, побежала чуть не вприпрыжку, крикнула Твердяте — неси кошель! Да и правда — зря, что ли, пояс воинский ношу по праву. Не всё в тереме сидеть. Морской простор и ветер, треплющий паруса, кидающий в лицо прохладные брызги — что за благодать! Из головы разом вымело все дурные помыслы и тревоги и стало так пусто и свежо, так ясно. Что мне досужие разговоры да сплетни?.. Пусть их болтают, кому охота, покуда язык не отсох. Поважнее дела найдутся, чем их слушать. Воевода бы не стал, я это знала наверняка. Вот и я не стану. Я смотрела на бескрайнюю водную гладь, слушала крики чаек, носящихся над волнами, и думала о той мечте, что лишь недавно отлилась у меня в ясную мысль, взволновала до крайности. Было так. Провожая как-то уходящую в поход лодью, я задумчиво смотрела ей вслед с высокого берега Нета-дуна, смотрела, и сама не заметила, как мысли потекли своевольно в неведомые края. Девичьи неясные мечты обрели наконец внятный облик — теперь мне казалось, будто я всегда знала, отчего издавна так манило меня великое Нево, что за смутный зов расслышала я ещё девчонкой в гуле его волн. Было это предчувствие, что подарит оно мне мужа, Того желанного, единственного во всем свете. Того, подле которого окрепнут крылья и позовут в новый полёт… Смелая то была мечта, дерзкая. Но, видно, такая уж я уродилась — гораздая на мечты, обычных женских хлопот и забот было мне мало, тянуло меня невесть куда. Знать, было то угодно Богам, коли вложили девке помимо силы невмерной мятежную душу да ум неспокойный, обо всяком неженском посягающий. А может, оттого всё, что медлило чрево, зачинать дитя не торопилось, вот и страдала вредоумием, лезли в буйную головушку помыслы один другого странней. При малых детушках о таком всяко мечтать недосуг — выспаться бы успеть!.. А покуда мечталось невозбранно. Хотелось мне мир посмотреть, как он чуден да велик. Неведомые земли повидать, другие народы-племена… Доплыть однажды в стольную Ладогу, поглядеть, как там люди живут, на торгу тамошнем побывать, светлого князя Рюрика хоть одним глазком увидеть… Я могла бесконечно слушать рассказы мужа о славном граде, сделалась это у меня любимая баснь — сколь ни говори, не надоест. Наверно, больше я любила только его повести о волшебной галатской Стране Лета. Я слушала, затаив дыхание, представляя по-своему и веря — каких только чудес там нет! Поначалу робкая, мечта эта росла внутри потихоньку, набирала силу, и однажды я осмелилась высказать её вслух. Промолвила — и испугалась, заробела. А как на мужа глаза подняла, отлегло от сердца. Бренн слушал меня без насмешки, лишь расходились лучиками добрые морщинки у глаз. Он часто смотрел на меня так, когда я увлекалась и начинала рассуждать о чём-то. Слушал и никогда надо мной не смеялся, бывало, улыбнётся в усы да поцелует, я засмущаюсь… Вот и сейчас — как-то так смотрел, что я осмелела и поверила — а что, может и доведётся! Я сидела на скамье рядом с Блудом и оглядывала берег, вдоль которого мы шли. Ой мне, важного-то не сказала: строгий Плотица давно разглядел в новогородце способного кормчего, и всё чаще отдавал ему правило. Признаться, я даже перестала замечать смену руки — так наловчился мой побратим управлять кораблём. Не зная, ни за что не поверишь, что вышел в море впервые только о прошлом годе! Плотица был им доволен и знай кивал вождю: гляди, каков молодец, смену себе вырастил, не пропадёшь с таким. Что до Блуда, тот гордиться не торопился. Я видела, как по-особому прищуривались его зоркие глаза, когда он вставал к рулю, каким собранным и очень спокойным он становился. Не было в нём страха — я чуяла только осторожную уверенность. Однажды он мне доверился: сказывал, мол, сам не ведаю, откуда что берётся, но когда ложится рука на правило, хочешь верь, хочешь нет, а будто единым целым делаюсь с кораблём, слышать его ясней начинаю. Я верила. С Плотицей они не разлей вода друзьями сделались, тот мало не сыном его себе почитал. Голубая окраина воды почти сливалась вдали с лазурью неба, и казалось, будто вся земля спрятана в диковинной чаше заморского синего стекла. Дальние берега и острова тонули в лёгком дымном мареве. Солнце палило нещадно, но над волнами воздух был свеж и дышалось легко. К обеду ветер стих, и паруса безжизненно повисли. Парни укрыли тела рубахами от раскалённых лучей, натянули на головы холщовые колпаки да шапки — негоже свалиться от жары под лавки и потом ещё седмицу маяться от удара. Ровно взмахивали вёсла, взмётывая вверх целые россыпи капель, сверкающих, как самоцветы. Лодья шла плавно и ходко, привычная к знакомой руке на правиле. Кмети сменяли друг друга, заваливались отдыхать под парусину, натянутую на палубе от жары. Было мне легко и весело, как-то особенно свободно и тепло. Была я среди своих, и каждый из них был мне другом и братом, а кто и наставником почитал. Рядом был любимый муж, пояс оттягивал верный меч, и казалось, будто какие бы ни были горести да печали, и те скоро пройдут. На сей раз мы долго шли на вёслах, проверяли, как молодые годны к походной жизни. Кое-кто падал под лавку от качки, кто и метал за борта съеденное, а всё же остальные глядели бодро. Нечему дивиться — сыновья рыбаков да охотников местных, небось, и не к такому привычные. Волны морские многим взаместо колыбели с рождения были. Поглядишь и припомнишь, как саму поначалу казнило меня Нево, испытывало, пока не приняло, посчитало своей. Так мы шли, и всё было спокойно. Пока мой зоркий побратим не разглядел вдруг что-то вдали, замер и как-то весь подобрался. Я проследила, куда он смотрел, пригляделась… Мне очень не понравилось то, что я увидела. Из-за дальнего леса тянулись в небо, мешаясь с кучными сизыми облаками, широкие дымные полосы. Такие бывают от большого пожара, когда горит лес, а то и людские жилища, да не один дом, а несколько разом… Мы переглянулись с Блудом. Нет, на лес непохоже… В животе неприятно заныло предчувствие близкой беды. Воевода немедленно велел править к берегу. Молодые кмети примолкли — по всему выходило, доведётся им первые настоящие испытания узнать. Всем было ясно: неладное творится там, за лесом. Стряслось что-то. Такое, чему быть не должно. — Не к нам ли поспешает, — неожиданно молвил Блуд. Я увидела лодку на бликующей водной глади. Откуда она взялась? Ведь не было никого. Из-за мыса ли вынырнула, что только что обогнули?.. Человек, сидевший на вёслах, похоже, был изранен или болен — грёб он медленно, вёсла ходили с натугой. Лодочка рваными рывками двигалась в нашу сторону. Гребец то и дело бросал грести и принимался размахивать руками, верно, чаял — заметим. Вот попытался встать … и не устоял, криво повалился обратно на скамью. Подойдя ближе, мы разглядели высокого старика с опухшим от побоев лицом. Длинные седые волосы слиплись от крови, некогда яркие голубые глаза покраснели и слезились. У вышитой нарядной рубахи был наполовину оторван рукав, на крепком ещё плече виднелись глубокие ссадины. Парни помогли ему взобраться на лодью, усадили на лавку бережно, подали воды. Старик принялся жадно пить, но, завидев вождя, бросил мех и упал ему в ноги с плачем. Это был старейшина-весин аккурат из той деревни, откуда о прошлом годе парнишке воевода плащ подарил. Повесть его была горька… Налетели на их деревню откуда ни возьмись викинги. Лютое разорение учинили, перебили всех. Застали врасплох, беды такой не ждал никто — слыхали о мире, заключенным между датчанами и господином Рюриком. Чаяли, не бывать больше разбою, жили себе спокойно, а тут… Кто мог сопротивляться, защищал родные избы до последнего, бились яростно, но жестокий враг был сильней. Все до единого пали. Никому пощады не было. Детушек малых не пожалели, девок да баб поругали всех без разбору, на лета не смотря. Весь скарб унесли годный, деревню подожгли, а его чуть не до полусмерти избили и отправили к воеводе с вестью. Скажи, мол, что Ульвар сэконунг, сын Хальвдана Волка, вырос и хочет проверить, вправду ли бессмертен Мстивой хёвдинг, как о нём рассказывают. Промеж собой по-датски говорили, старейшина клялся, чужую молвь верно расслышал. Воевода слушал молча, прищурившись. Ох и недобрый был этот прищур… нехороший. И спокойствие — то самое, хуже крика, страшнее ярости буйной. Потемнел весь, что туча грозовая, мне помстилось на миг — будто грозный лик Перуна проступил сквозь любимые черты. Переспросил, как звался их вожак, словно с первого раза недослышал. Бросил коротко, как мечом рубанул наотмашь — веди. Дружина притихла разом. Не было больше слышно шуток, которыми полон рот у каждого молодца, не неслись над морским простором удалые песни. В молчании летела лодья над волнами, не сговариваясь, гребцы налегли на вёсла. Никому не надо было объяснять — поспешать надобно. Скоро ткнулся корабль в песчаный морской берег. Воевода взял с собой две дюжины бывалых воинов, другую половину, молодшую, оставил на лодье сторожить, наказав смотреть зорче, а буде драккар датский завидим — трубить тревогу и к нему отбегать немедля. Оружные, в кольчугах кмети перелезали через борта и спрыгивали вниз, прямо в воду, босиком. На суше надевали сапоги и скоро взбирались наверх по крутому склону вослед за вождём. Блуд тоже ушёл с ними. Мне воевода молвил — здесь сиди, нечего там смотреть. Я по первости согласилась, села ждать. Со мной остались Плотица с Твердятой и около двух десятков молодых парней, да рог сигнальный на случай беды. Перед тем, как в деревню идти, вождь самолично проверил берег, хоть старейшина и сказал, что разбойников давно след простыл. Похоже было на то. На песке ещё виднелись отпечатки множества ног, и рассыпана была снедь из порванного мешка. Борозды во влажной земле уводили в воду — тут тащили волоком тяжёлую добычу. Оглушило меня немало, точно обухом топора прямо по темени. Привыкла знать, что под защитой воеводы живётся всем окрестным деревням тепло, сыто да безбедно. И сама пригрелась под сильным и ласковым крылом, размякла… А тут на тебе. Настоящая жизнь напомнила о себе, ткнула носом, выдернула из ставшего привычным уютного мирка. Хальвдан Волк, что ж за имя такое звериное. Видать, вправду жестокий человек, назвищ просто так не дают… И Ульвар этот, не лучше. Ужалило тут прямо в сердце — не подозрение, уверенное знание — а не сын ли это одного из убитых братьями во множестве великом датчан? Кровник, ищущий смерти Бренна… Мне стало холодно посреди жаркого дня. Долго ли ждали мы, не ведаю, а только скоро я вся извелась. Ни дать ни взять как в ту страшную ночь перед Самхейном, когда мы вот так же остались на корабле с дружиной, ожидать ушедших на вороп вождя и Милонега. Волком взвыла внутри тревога, забрал в ледяные лапы страх. Мне бы бежать бегом вослед, а не ждать бесполезно сидючи… Места себе не могла найти, взад-вперёд палубу шагами измерила бессчётное количество раз, пока наконец не решила  — жена я воеводе в самом деле или кто? Не оставлю его и в этом! Жизнь теперь делим на двоих, и горечи все на двоих. — В деревню пойду, — сказала я, вздевая кольчугу. И, видно, так как-то сказала, что перечить мне никто не решился. Знать, увидели что-то в моем лице. Такое, что ни отменить, ни переспорить. Посуровели ребята, встревожились, но поделать ничего не могли — мое слово после мужниного уважали крепко. Будь здесь Блуд, он бы всяко не пустил меня одну, но остальные не осмелились ослушаться. Плотица выругался досадливо в бороду, но удерживать меня и он не стал. Не привязывать же своевольную жену воеводы к скамье верёвками. Да и знать бы ещё, где безопаснее — в деревне подле вождя или на открытом берегу, на корабле с молодыми ребятами. Я сяжисто взняла по склону, принюхиваясь по-звериному. Дымом тянуло сильно, не ошибёшься. Шла на запах гари да на крик воронья. Натоптанная дорожка вела к деревне, лодки были привязаны возле воды. Не привыкли люди бояться под защитой грозного Мстивоя Ломаного, не ждали беды, не прятались. Жили себе спокойно, а оно вон как вышло. Так и вывела меня тропинка прямиком к деревне. Или тому, что от нее осталось… Страшная картина открылась моему взору. Такое раз увидишь, надолго потеряешь сон… Кружит с истошными криками воронье над поляной, где было селище. Курятся дымы над разорёнными, сожжёнными избами. Какие вовсе обуглились и превратились в чёрные развалины, где-то ещё догорают. Лежат повсюду порубленные, растерзанные люди. Везде кровь. Много крови… Примятая трава пропиталась насквозь. Мёртвые дети, старики… Молодые матери в изорванной одежде, поруганные, брошенные кто едва одетой, а кто и вовсе нагими. Девчушки, недавно надевшие понёву… Никого не пощадили нелюди. Сердце стыло смотреть. Но я не могла отвести глаз — пришла, так гляди. Всё казалось каким-то ненастоящим, будто сон дурной вижу. Так бывает, когда слишком тяжела и запредельна ноша. Не может вместить боли душа и каменеет на время, чтобы не обуглиться от ужаса… Воевода стоял посреди побоища, опустив голову, неподвижно, как изваяние. Я пошла к нему по скользкой от крови траве, позвала по имени. Во рту пересохло, и голос осип. Бренн не оглянулся, будто не слыхал вовсе. Я подошла ближе… и содрогнулась. Изба рухнула от пожара, уцелела одна стена. К почерневшим брёвнам копьем было прибито маленькое тельце. Несчастная мать лежала тут же. Тянула в последнем отчаянном усилии к ребёнку мёртвые руки, светлые пряди выпростались из-под убора… Рядом поник и более уж не поднялся безусый паренёк, зарубленный наотмашь, в запрокинутом к небу юном лице мне вдруг забрезжило знакомое. Я всмотрелась, и, холодея, узнала того смышлёного и бойкого парнишку-весина, которому подарил воевода плащ за добрую службу. Не по зубам оказались его Богам датские кровожадные Боги, уступили, не возмогли защитить… Я сделала ещё шаг, боясь взглянуть Бренну в лицо. Он медленно повернулся, и у меня упало сердце. Я не узнала мужа. Он будто бы в одночасье снова постарел, прорезались скорбные морщины у губ, грозно изломились брови. Застыла на любимом лице вырезанная из дерева горестная маска, глянули на меня невидящие, незнакомые глаза. Мёртвые, ледяные, будто выцветшие, а на дне их — смерть. Зрачки в точку собрались, отчего вовсе белыми, страшными сделались очи. Ой, щур! Вот когда испугалась я по-настоящему, вот где жуть пробрала нешуточная. Никогда я не видела у него таких глаз, и не приведи Светлые Боги увидеть ещё. Смотрел прямо, а как будто сквозь меня. Смотрел и не видел. Я тронула его за руку — тяжёлые кулаки свело судорогой так, что костяшки побелели, ногти до крови впились. — Бренн, я это… Не со второго и не с третьего раза услыхал меня воевода. Потом дрогнуло что-то в жестоких глазах, и, словно очнувшись от забытья, он с трудом разлепил сухие губы и чужим севшим голосом сказал: — Почто пришла, просил ведь… Я шагнула к нему, виноватясь, уткнулась лбом в грудь, крепко обняла. Тяжёлая ладонь опустилась на плечо, обхватила неловко, будто руки плохо ему повиновались. Отпустил меня, повернулся к ждущим его слова кметям. Прямой обычно, он в одночасье как-то весь ссутулился, сгорбил мощные плечи, словно придавила его к земле неподъёмная ноша, и мне показалось — с трудом передвигал ноги. — Хоронить… будем. Готовьте краду. Принялись за скорбное дело. Кмети, привычные ко всякому, прятали глаза, и я могла бы поклясться, что видела — не один и не два украдкой смахнули слезу, и было от чего… Сердце плакало смотреть на истерзанные, обезображенные тела… Воевода ещё долго бродил меж дымящихся развалин, будто запомнить хотел мёртвые лица все до единого, каждое в себя вобрать. Я ходила за ним хвостом и страшилась думать — не такими ли нашел он тогда своих маленьких сыновей и жену… На закате взметнулись к темнеющему небу яркие огненные языки, принялись жадно лизать хворост. Богатую жатву собрала Государыня-Смерть. До времени ушедшие души вознесутся прямиком в светлый ирий, минуя преграды. Там будут вечно веселы и беспечальны, раз при жизни не обрели счастья… Бренн смотрел в огонь остановившимся взглядом. За весь вечер не проронил он ни слова. Старейшина разорённого селища почернел лицом так, что страшно было смотреть. Он плакал, не стыдясь, слёзы текли и текли, и он уже не утирал их, кажется, вовсе перестал замечать. Он тоже потерял всю семью. Нашёл своих среди убитых, никого не пожалели изверги — ни маленьких внучат, ни пригожих невесток, ни седовласую жену… Сыновей обоих похоронил — сражались храбро и погибли героями. Воевода не мог допустить, чтобы повторилось беззаконие в соседних деревнях, не ведающих о нависшей над ними опасности, отрядил со старейшиной с приказом поспешать четырёх опытных кметей — предупредить, вывести поскорее людей в лесные убежища, подальше от лихой беды. Ещё догорали последние крады, когда они ушли. Пробыли мы в деревне до самой ночи, и, лишь когда погасли погребальные костры и были насыпаны курганы, тогда воротились на корабль. Дюжие парни валились с ног от усталости. Воевода велел всем ложиться отдыхать, с рассветом отправимся в Нета-дун. Коли быть сече, подставлять неопытных ребят под верную гибель он не хотел. Мне же велел оставаться в крепости с ними. И так как-то сказал, что у меня и мысли перечить не возникло. Мне вспомнилась, как вчера, та самая битва, в которой я первый раз убила человека. Та, когда погиб Славомир. Что душой кривить — страшно мне было тогда, очень страшно. Подвинулось что-то во мне, ожесточилось, как будто часть прежней меня насовсем умерла, превратилась в бесчувственный камень… Готова ли повторить? Снова убить человека, а может, и не одного, уж как придётся. Пускай и датчанина. Тут мне пощады не будет. Самой убить, если повезёт, а коли нет?.. Не лучше ли, как разумной жене, остаться за надёжной заступой крепких стен, чем мужа опасности подвергать? Много ума не надобно сообразить — обо мне будет печься да перво-наперво смотреть, как бы меня не ранило, не задело. Не думая, подставит себя под удар, меня защищая… Вовек себе не прощу, поедом съем живьём. Стоит ли того, гордость пустую потешить? Да и сдюжу ли, вдругорядь рубиться по-настоящему?.. Сказать по совести, побывав в бою, я была не слишком в том уверена. «Струсила! Хвост поджала!» — противно верещал и кривлялся внутри кто-то другой, но разум настойчиво шептал — охолони… Да и мужу в открытую перечить негоже. Одно дело — на корабле проветриться в охотку, другое — в сечу кровавую наравне со всеми идти… Боролись во мне желание быть подле мужа и в сражении, и осторожное разумение. Думала я, думала, и так и не смогла рассудить. Измучилась вся, лёжа на палубе под боком у воеводы. Он не спал, я видела. Лежал молча, глядя в ночное небо. О семье ли своей думал, о людях ли безвинно погибших крепко тужил… Я прижалась к мужу, положила голову на плечо. Хотела вместе с ним бодрствовать, да не заметила, как заснула. Навалилась дремота, я крепилась, крепилась, но отяжелели веки, сами собой сомкнулись, и, уже засыпая, я успела смутно подумать  — назавтра поплывем домой, там и решим… Взглянув утром на осунувшееся лицо Бренна, на тёмные тени под усталыми глазами, я поняла — очей не сомкнул. Накрыл горячий стыд — мне бы ночку горькую коротать подле без сна, разделить лютую тягость, а я и этой малости не возмогла. Умом я понимала — лучше мне послушаться его да остаться в крепости. Не будет за меня бояться, оглядываться, как бы жёнку беспокойную не задело, собой заслонить искать. И хоть я больше всего хотела быть рядом, но подставить его под удар из-за гордости глупой своей не могла. Останусь дома, нечего здесь больше думать. На рассвете мы отчалили. Я провожала глазами берег. Слабые дымки ещё курились над пожарищем, тянулись над свежими курганами вверх в жемчужное утреннее небо, и казалось, будто это духи сожжённых жилищ ищут дорогу вслед за ушедшими в вечную жизнь хозяевами. Утро занялось облачное, хмурое, под стать нашим невесёлым думам. На сердце было смурно и тяжко, не шло из ума виденное … Душа рвалась и плакала, и просился из груди на волю не то скорбный поминальный плач, не то вой раненого зверя. Я сроду вслух не голосила, а тут едва возмогла, насилу удержалась, чтоб не заскулить. Мстился, звенел в ушах, будто въяве, летящий над пожарищем истошный детский визг и надрывные крики женщин… Лодья тихо шла меж островков. Плотица, насупившись, зорко глядел, как бы не наскочить на мель — тут это проще простого было сделать, особливо когда все берега затянуты густой молочной пеленой и едва видать чуть дальше весла. Я сидела, закутавшись от сырости в добрый кожаный плащ, и смотрела, как проплывают мимо белёсые хлопья, то собираясь в облачка, то стелясь длинными лентами. Из тумана медленно выплывали очертания прихотливо изрезанных берегов, и я вспомнила, как Бренн оставил меня тогда на острове перед боем, в котором погиб Славомир, послав за ножом. Ох, как же я обиделась тогда! Мало не разревелась перед ним. Лелеяла гордые думы, хотела приступить к нему с вопросом: почто не доверяешь, воевода? Не сам ли испытывал, не сам ли учил уму-разуму… А что берёг меня, дурёху несмысленную, пуще глазу, до последнего оградить от жестокой бойни старался, то невдомёк было… Правду молвить, не раз и не два потом припоминал мне это. В шутку грозился связать и запереть, игра у нас с ним такая была — хмурил брови и грозным голосом говорил: — Сиди дома, жена! Теперь было не до шуток, и я не осмелилась перечить, когда он сказал, как припечатал: — В бою тебе не бывать. Жену свою я целой и невредимой видеть хочу. Другое что — сама знаешь, не неволил и не стану, а здесь поперёк моего слова не будет. Да и, разобраться по совести, в настоящую сшибку мне и самой не хотелось — я слишком хорошо помнила тот жуткий булькающий звук, который издавал умирающий от моего удара датчанин, его неестественно выпученные глаза, когда мой меч застрял у него в грудине. Ту застящую разум ярость битвы, и животный, нутряной ужас, ей предшествовавший. Воистину — того ли мне надобно?.. Подле мужа хотеть быть — дело, достойное всякой жены, но тут разумнее будет послушаться его и не лезть на рожон. А потому я только кивнула на строгие мужнины слова, понимая — он снова прав и знает лучше меня. Лодья тихо кралась вперёд, скользила ровно, почти не покачиваясь. Поскрипывали снасти. Мной овладело какое-то странное оцепенение, и оттого я сперва не поняла, что произошло и откуда этот резкий, пронзительный рёв, раздавшийся будто над самым ухом. Боевой рог. Не наш. Чужой. Пока я бестолково хлопала глазами и вертела головой по сторонам, силясь разглядеть что-то в тумане, неповоротливо, но верно вползла в сознание мысль: датчане. Вот так, я судила-рядила, а судьба не спросила, сама за меня решила… Быть сече.