Soukoku Alphabet

— Выпусти меня. Говорит голос где-то внутри, спрятанный в самом дальнем уголке подсознания, густой и тяжелый, такой непохожий на все, что Чуя когда-либо слышал до этого: принадлежащие мужчинам, женщинам, детям, высокие, низкие, грустные, радостные, разные. Всех их упомнить ему не суждено. — Ты ведь слышишь меня, человеческое дитя. Выпусти же. Говорит голос, безучастно и громко, слитый воедино из стольких осколков, стольких звуков, что Чуя понимает — они все, все, что когда-то были ухвачены его памятью, здесь, в нем, молят и упрашивают об освобождении уже в который раз. Молят так, что сложно не поддаться. Молят так, что Чуе кажется — вот-вот среди этого сонма он уловит еще один, такой похожий на его собственный голос. Этого мига он боится отчего-то сильнее всего. — Давай же, дитя. Сладко шепчутся переливы в пустой, затуманенной голове, такой тяжелой, будто на утро после долгого праздника. Но Чуя не помнит, когда пил в последний раз, когда чему-то радовался, чему-то улыбался. Слишком много в последнее время было работы, слишком много трудов и забот, а возможности замереть и оглядеться вокруг — в целый нуль. Чуя устал, запутался и обозлился, сорвался, как бывало нередко. Но в этот раз как будто бы забыл, что обычно следует после. — Выпусти. Вновь накатывается голос бесцветными ласковыми волнами, и Чуя тонет в них, как мог потонуть человек, не умеющий плавать. Или — специально стремящийся свести счеты с жизнью. Как странно, неужели когда-то Чуя и в самом деле знал такого человека? Да нет же, не может того быть. Ведь Чуя, такой идеальный в каждом своем проявлении Чуя, не мог бы завести настолько отвратительного, настолько ужасного друга! Или, может, даже и не друга… Голова становится еще тяжелее. — Это лишнее, — встревоженно-громко лепечет голос, такой убедительный в своем очаровании, но теперь — как будто испуганный. — Разве я могу обмануть тебя? Навряд ли, думает Чуя, как можно, думает Чуя, чувствуя, как с каждым вздохом что-то трепещет и шевелится в груди все чаще и чаще, но даже то — отнюдь не его человеческое сердце. Но все же почему ему все сильнее кажется, что этот кто-то так и не вспомненный, непозволенный вспомниться, мог бы что-то да изменить? — Ложь, — спешно убеждают его. — Ты сам прекрасно знаешь это, дитя. А потому — не медли больше. Выпусти меня. Скорее. Слова возражения застревают в горле — Чуя глубже втягивает в себя воздух, замирает, будто перед прыжком, и только тогда… — Проснись, Чуя, — говорит голос, но теперь — откуда-то сверху. — Просыпайся! И Чуя просыпается, когда тяжелая, холодная ладонь ложится ему прямо на грудь, на сердце, что бьется сейчас так часто, так испуганно, будто бы и в самом деле приснился кошмар, а не странная, липкая муть, не шепот собственной способности, пугающе разумной и могущественной. — Просыпайся, — повторяет склонившийся прямо над ним Дазай и мягко улыбается, приподнимая тревожно дрожащие уголки губ. В этой улыбке столько невысказанного облегчения, что Чуе хочется расплакаться. А еще — выругаться, как можно громче, до боли в сорванном горле. Но он не делает ничего. Только лежит, с наслаждением ощущая, как съеживается тьма под ладонью Дазая, истончается, вновь затаиваясь внутри в ожидании момента, когда его не окажется рядом. — Даже не надейся, — спешно говорит Дазай, будто бы и в самом деле способный читать чужие мысли и тем более — мысли Чуи, делящего с ним немного большее, чем постель и крохотную квартирку на самой окраине Йокогамы. — Избавиться от меня тебе не удастся. Немного больше, чем спокойная жизнь, к которой они оба так долго и так отчаянно стремились. Как жаль, что даже она иногда портится вот так. Но Чуе совсем не грустно, напротив, он даже немножечко, самую малость, но благодарен такому раздражающему, бесцеремонному упрямству. И совсем не возражает объятиям, позволяя улечься рядом. Под согревшейся от голой кожи ладонью Дазая глубоко внутри собирается тепло, медленно-медленно, капля за каплей, словно талая вода. Ощущая, как постепенно-приятно оно заливает солнечное сплетение, Чуя сам закрывает глаза.