Soukoku Alphabet

Однажды Чуе приснился совершенно реалистичный сон. Сон, в котором под бинтами Дазая не оказалось совсем ничего — ни ужасающих ран, ни порезов, ни ссадин. Лишь белизна и гладкость, не считая нескольких росчерков старых, совсем тоненьких шрамов, уже почти выцветших. Особенно сквозь пелену, заливающую глаза. Маревно-алую, дрожащую пелену, возвещающую ни о чем, кроме скорой кончины. Ему снился быстрый танец, совсем словно стриптиз, но ускоренный в несколько раз, и показывал его Дазай, черт его подери, Дазай! С сосредоточенным, серьезным лицом, с закушенной губой, с волосами, упавшими на лицо. Ему снилось, что Дазай сдирает с себя бинты, поспешно, причиняя себе неудобства. Те трепыхались в сгустившейся пелене, непослушные и докучливые, но хлесткие. И разбивали ее, как удары клинка. Тот тоже там был, в том сумбурном, суматошном сне. Чуя запомнил: после странного раздевания следовали они — быстрые взмахи ножа, направленного в грудь, в пах, к плечам. Он слышал треск, от которого подкидывало на месте, и горло давило, давило так, что кровь набатом билась внутри головы, и, кажется, даже на губах проступила пена. Либо — это Порча ползла на них, обращая в жженое месиво. Ему снился шепот, сбивчивый, словно молитва, монотонный и полный неподдельного ужаса: работай, работай, работай… А еще — как неловкие руки шарили по телу, щупая, ударяя, щипая: зло и сильно, но при том всем — бесполезно-отчаянно. — Неполноценный человек, — слабо слышал Чуя, понимая, что он — уже не жилец. — Неполноценный, неполноценный, неполноценный… Да, он был неполноценным, совсем уже трупом. Да, Дазай мог бы не напоминать! Чуе снилось, что он слабо, но хлестко сказал: — Ты бесполезен для меня. Убирайся. Черт, он просто хотел, чтобы Дазай не видел, как он умрет! Он просто не хотел умереть под ним, фактически — в его объятиях. Таких до смешного интимных теперь, но вместе с тем — и непредвиденно-нелепых одновременно. А Дазай дрожал, прижимаясь к нему, снедаемому огнем, и терся теплым, худым телом о голую кожу. И болезненно охал, словно бы Порча имела едкость, словно бы жгла до рубцов. Чуе снился запах крови, но то была только чужая кровь, а еще — жжения, а еще — напряжение все росло, все нагнеталось, и казалось, что Дазай совсем больше не эспер, ни на что не способный совершенно, лишь только вздрагивать и вжимать в асфальт своим легким телом еще плотнее. Так снилось Чуе, что изменения с его телом было уже не обратить силами Дазая. Но тот не зря напрягался. Постепенно пелена перед глазами стала рассеиваться, и линии, и краски обретали четкость. Как, например, чужое лицо напротив — белое, белее распаренного риса, и плечи, и грудь — все в свежих полосках ожогов, точь-в-точь, как следы на коже от утюга. О, Чуя видел такие, чтобы больше ни с чем не попутать. Ему снилось, что он хотел закричать, и лишь потому, что сил не находилось, он молчал, уже понимая, что совсем неприлично соприкасается с Дазаем, которого он… ненавидит. Которого он вынудил лежать на себе обнаженным, тереться о себя, словно они — любовники. Терпеть ранящую едкость, концентрируя все свои силы, возможно, даже подрастить их. Только чтобы спасти его, Чую. Это был весьма странный сон. Чуя не смог его досмотреть. Темнота скрыла его окончание. А после пробуждения он первым делом подкинулся на постели, так, словно желал проверить — есть ли на нем чужая тяжесть. И ожидаемо убедился, что, конечно, ничего подобного. Только с трудом привстав, он понял, что кое-где на нем пластыри, а скрывают они царапины. Ранки-росчерки, словно кто-то неумело срезал с него одежду: впопыхах, торопливо, не заботясь о том, что режет и кожу. И тогда он, едва прикрывшись халатом, рванул на заплетающихся ногах к телефону, который кто-то ужасно незаботливо разместил в отдалении от постели, на столе. Только чтобы немедленно услышать, как Дазай ответит в трубку. Только чтобы уговорить его на скорую встречу, чтобы сорвать с него бинты и убедиться, что сон — был былью. Но абонент не ответил. Зато другие, кому он набрал после, сообщили, что уже сегодня утром Дазай покинул мафию. И тогда Чуя, хорошо помнивший начало вчерашнего боя, скривился от боли, осел от нее на пол, а потом и прилег на спину. Укладывая в голове, что больше никто, как во сне, не станет так самозабвенно его тормошить и возвращать к жизни. Похоже, уже никогда. Что же теперь? Видимо, лишь напиться вина, после которого снов Чуя не увидит. Да благодарить судьбу за то, что есть у него такая возможность — жить! Жить и наслаждаться всем, чем захочет. Кроме того, что теперь не возвратить. Но Чуя хотел только сна, в котором бы не произнес «убирайся» и «ты бесполезен». Сна, в котором бы едкость Порчи не дошла до самого сердца, совсем как сейчас.