Soukoku Alphabet

Чуя часто ощущал себя огнем — ярким и бескомпромиссным, готовым и согреть, и уничтожить, если то будет нужно. Но в первом предназначении Чуя, похоже, ошибся. Либо чересчур переоценил себя, слишком поверил, что без его тепла не смогут обойтись. Он глядел на себя в треснувшее, разбитое собственными ударами зеркало, и в сетке причудливых, мелких трещин видел рыже-огненную копну своих волос. Сотни синих, но горящих злобным огоньком ненависти глаз, недоверчивых, расширенных, умноженных в каждом осколке. И яркие, почти кровавые пятна рта. Его губы, что совсем недавно, этой же ночью, унимали соленую дрожь чужих губ, сейчас лишь недобро кривились. Сколько тепла, невинного, сердечного, Чуя отдал Дазаю, чтобы утешить того после смерти Оды, и был предан? Сколько еще он готов отдать даже теперь, когда Дазай, сволочной, грубый к чужим чувствам, даже много грубее самого Чуи, как оказалось, наплевал на то, что получил? Ничего, так было бы правильнее теперь, и кровь быстро бежит по окровавленному кулаку, в груди разгорается ярость. И яркие капли, совсем как искры, разлетаются по сторонам, когда Чуя ударяет и ударяет, понимая, что каждый его удар причиняет боль лишь ему одному, но остановиться просто не может. Вправду ли он теперь жалеет тщетности искренних усилий? Либо просто холодными брызгами понимание падает на его сердце, понимание, что без Дазая рядом Порча однажды сожжет его целиком, тоже огненно-яркая, тоже такая же ненасытная, как и ее хозяин, которому всегда мало: внимания, улыбок, вина, сигарет, нарядов. Мало того, что Дазай плачет, глупо и чуть раздражительно всхлипывая, ведь нужно еще ощущать, что ты-то превосходишь, что ты-то никогда не разрыдаешься, если кто-то уйдет! Но Чуя плачет, и множественные отражения рябят, будто вода. Слезы мешается с кровью, едкие, как керосин, что не только не способен затушить пожарища, а лишь питать его, заставляя языки пламени вздыматься выше. Нечем больше дышать — жаркая боль сочится через нутро. Чуя будет гореть, это судьба такая. Изрезанной рукой он ерошит волосы, и яркость крови подкрашивает их и без того пылающий цвет. Трет губы, припухшие, чувствительные, кое-где саднящие от чересчур крепкого прихвата зубов Дазая — вспоминая об этом, Чуе и в самом деле хочется стать пожаром. Пожаром, что сожжет этот город дотла вместе с тем, кто посмел так цинично предать. Посмел бросить, без всяких объяснений. Без живительного топлива, что питало его огонь, ведь разве не соперничая с Дазаем Чуя на самом-то деле стал тем, кто он есть сейчас? Дьявол! Дьявол тоже любит пекло и носит много имен. Одно из них для Чуи, определенно, Дазай Осаму. Чуя загнанно дышит, словно вдруг наглотался дыма. Его вновь занесенный над зеркалом кулак недвижимо замирает на полпути. Бикфордов шнур, по которому Чуя идет по жизни, натянутый над всем этим городом, над сердцем, как казалось, таким пустым, хотя и постоянно сочащемся жаром, замыкается в круг. Не одолжение ли сделал ему Дазай? Не сделал ли он его неуязвимее? Не заставил ли своим поступком полыхать лишь ярче, вынуждая быть сильнее? Чуя хрипло хохочет, и сотни ртов кривятся ему навстречу в белозубых усмешках. Все искривленные изломом стекла, а потому такие жуткие, словно сам Чуя — Дьявол, пугающий, не знающий, что простое человеческое тепло и бывает на этом свете. Если посудить здраво, то это Дазаю, Дазаю будет без него плохо. Пускай сам умирает без тепла, ведь не найдется второго такого дурака, от кого он столько получит. Не найдется второго такого, кто станет тащить его за руку из лап смерти, грея в своих объятиях. Чуя зло и хрипло смеется, решая для себя, что когда тело Дазая уже остынет, он все еще будет гореть. Главное, дотянуть до этого. Дотянуть, даже если от него в итоге останутся одни угли. Но что же такое — сотни синих глаз трепыхаются перед ним, снова готовые налиться влагой, жаркой и разъедающей. Не потому ли, что Чуе кажется — увидев Дазая, остывшего навсегда, больше не способного совсем ни на что — лишь коченеть да разлагаться, он, еще живой, будет полыхать из последних сил, чтобы просто стать костром, который спалит все, до чего только дотянется. И кто может поручиться, — по крайней мере, ни в одном из размноженных испорченном зеркалом лиц нет готовности к этой поруке, — что Чуя сам, как бывает в традициях некоторых народов, не сгорит в этом костре. Но кто знает, что будет. Пока собственные чувства неожиданностью мучительно жалят все потроха, пока эта боль хоть немного не притупится, Чуя будет мечтать о том, как ударит по улыбке Дазая, которую недавно совсем целовал, такую тусклую, такую фальшивую. Целовал и думал, что тот всегда будет подставлять ее. Целовал и считал, что делает это лишь для самоутверждения за счет чужих слабостей. Быть может, будущее даст возможность что-то исправить и прояснить до конца. Пока тело совсем не обратилось в пепел, как сейчас — его сердце. Это будущее будет у Чуи, и сотни его глаз вновь озаряются огнями. Чуя не ошибся лишь в том, что он — огонь. Значит, судьба у него все равно одна: быть жадным до своего существования. Как бы трудно то не далось, он пожрет все, что будет годиться в пищу, чтобы как можно дольше продержаться высоким пламенем. Гореть!