Soukoku Alphabet

Чуя не сразу узнал, что способности требуют платы, у каждого она своя. Иногда — безобидная, совсем незначительная, что-то вроде десяти стаканов молока, либо — вязание спицами, либо — рисование акварелью. Да, он видел такое: уродливо-желтые пятна лимонов на нелепом, плохом натюрморте, который стоило бы уничтожить тут же по завершении. Увы, Чуе не так повезло. Лучше бы и он рисовал. Может быть, при учебе с этого вышел бы толк. Но все предназначенное ему заключилось лишь в том, чтобы ставить отметины на чужие тела. Яркие пятна укусов, болезненных, оставляющих после себя шрамы. Всякий раз после применения Порчи Чуе нужна была кровь. Своя испарялась с шипящих горячей болью узоров на теле, и дикая, неотвратимая, как смерть, слабость всякий раз валила Чую с ног, если только у него не было возможности сразу же сделать хоть несколько кровавых глотков. Он пил, не желая пить, иногда — брезгуя, такое бывало, когда он только начинал пользоваться своей способностью. Но только до момента, пока партнером ему не был назначен Дазай Осаму. Уже тогда обладающий скверным нравом и, черт возьми, самой вкусной на свете кровью, от которой у Чуи словно вырастали за спиной крылья, хотя он способен был взлетать и без них. Дазай подставлял нежную, тонкую кожу, которую невозможно было проткнуть зубами в одном месте дважды. Подставлял сперва в невинных местах — на шее, руках, ногах, а потом дело дошло и до торса, до таких мест, прижимаясь губами к которым, Чуя дурел от жадного желания. И Дазай отвечал на него, не всегда противился его удовлетворению, прижимая к себе, вплетая в волосы пальцы, давая медленно тянуть из себя кровь, одновременно с толчками члена Чуи внутри своего тела. Жажда Дазая сделалась даже сильнее жажды крови. Стала самым сильным чувством, что Чуя испытал с тех пор, как стал осознавать свое тело. Как и кровь Дазая стала для Чуи самой жизнью: спасительные прикосновения чужой кожи, останавливающие способности эспера, кровь, возвращающая к жизни. Все шло от Дазая, и иногда Чуя начинал думать, что Дазай — часть него, самая важная, самая сокровенная. Но, увы, укусы плохо подживали. Дазай бинтовал их, скрывая под повязками все больше кожи, так, словно никто вокруг и не знает, что скрывается под ними. И что виной тому — Чуя. Чуя, который бы предпочел теперь, глядя на россыпь некрасивых следов от своих зубов на прежде гладкой, не имеющей никаких изъянов коже, отказаться от того, что они делают. И вместо Дазая — прикладываться ртом к ничего не значащим подчиненным, уже без всякой брезгливости, без всякой жалости. Но тяга к крови Дазая, ее жажда была уже много сильнее добрых мыслей об его сохранности. Чуя попал в замкнутый круг и бесконечно корил себя, ставя на Дазае все новые и новые метки. Он хорошо помнил, как сделал это впервые. И как Дазай сам, по собственной воле, обнажил для него худую руку, так, что Чуя уже не мог отвести взгляда от мелко подрагивающей венки под тонкой кожей. Чуя помнил, как зудели глазные зубы и глотка, когда он склонялся, немного неверяще, даже почтительно, словно какой-то вассал перед королем, до последнего не сомневаясь, что все шутка, что Дазай в любую секунду отдернет протянутую руку. Но тот не отдернул. Позволил пройтись языком по пульсу, впитывая медно-солоноватый вкус пота, а затем — лишь слабо вздрогнул, стоило проткнуть кожу. Глотки его крови несли блаженство, от которого в ушах шумело теплое, ласковое море. А после, еще словно купаясь в его приятных волнах, Чуя облизнул губы и, заглядывая снизу в лицо Дазая, такое бледное теперь, такое красивое, задал вопрос: — Чем платишь ты? — Я не знаю, — улыбнулся Дазай. С наигранной беспечностью, немного фальшиво, но сейчас Чуя не сердился на так раздражающие порой своей ненатуральностью манеры. — Я… неполноценный в этом смысле, — сказал тогда Дазай. А Чуя лишь нахмурился и подставил ему плечо, ощущая укол совести за то, что отнял чересчур много сил. Сколько времени прошло с того раза до слез, которых крепко выпивший Дазай не смог сдержать, выдавая нелепое, по мнению Чуи, откровение. Тогда не стало Сакуноске Оды, а Дазай всхлипывал на плече того, кто только что отпил у него крови, и горестно шептал: — Все, кто дорог мне — умирают. В этом моя цена. Но ты же знаешь, Чуя, к тебе я ничего не испытываю. Все, что было — лишь часть работы. Лишь часть платы за место члена Исполнительного Комитета. Чуя тогда оттолкнул его, сделал больно, сбросил ослабшего по своей вине человека на землю, заставляя рыдать в грязи. Знал бы он, что то была последняя возможность пройтись языком по его коже. Вонзить в нее зубы. Теперь Чуя по возможности старается продержаться сам, игнорируя плату. Не всегда успешно — тогда ему сносит крышу и он убивает своих подчиненных. Впрочем, совсем не жалея об этом. Это — лишь часть работы. Большинство времени, пытаясь заставить красное, схожее по цвету, вино стать заменой для крови, Чуя пьет его. Пьет, пьянея, чего не бывает от крови, не восполняя им сил, зато забываясь в беспечной, смывающей часть жизненных тягот легкости. Запивает каждый слух о том, что Дазай, видимо, сошедший с ума от своей давней идеи, пытается себя уничтожить. Чуя не слышал, чтобы рядом с ним с тех пор кто-то умер. Но то могло бы и по простой причине — ублюдку никто не был дорог. Как не стал дорог Чуя, готовый отдать всего себя взамен того, что получает. Было же время, и скажи Дазай, что плата его — это вырывать сердца из груди живых людей, ведь он много развлекался этим, скажи он, что умрет без этого, и никого бы не оказалось рядом, Чуя бы без колебаний сам вырвал из груди свое и положил ему в руки. Но то время благополучно минуло. Теперь Чуе кажется, что сам Дазай и вовсе бессмертен. По крайней мере, после всего, что он творил с собой, продолжает жить, дышать, и вкусная кровь по-прежнему бежит через его жестокое сердце. Жестокое, потому что Дазай, если его плата не плод фантазии, если она — правда, наверняка понимает: Чуя совсем не боится смерти. Но страх перед тем, что он никогда уже не попробует крови, такой особенной, такой неповторимой, одной своей каплей делающей его способным уничтожить за раз половину города, ввергает его в уныние, что хуже гибели. Чуя жаждал быть рядом, а его — отвергали. Он бы принял любые условия, он бы носил намордник во время сражений, такой, которого и не снять, лишь бы отстранить искушение. Он бы ослаб, исчерпался, отказался от сил. Но условий ему не ставили. А память постоянно воскрешала слова Дазая, играла ими, и Чуя начал осознавать, что склоняется к тому, что звучали они на самом-то деле правдиво. Но теперь, когда они снова с Дазаем наедине, только после боя, и Чуя едва ли способен идти, можно переспросить. Можно что-то предпринять. Но он лишь очерчивает языком клыки. Напоказ, жадно. — Ты плохо исполнил работу, — говорит он. — Вдруг нам снова в бой? А самого трясет в руках Дазая, сводит подсохшую глотку, желудок, и зубы мучительно ноют, а Дазай слишком, дразняще близко, и Чуя прикидывает — способен ли он еще на то, чтобы силой впиться в его такое желанное до сих пор тело. Но, увы, нет. Он вынужден смириться с несостоятельностью, со слабостью, с тем, что Дазай видит его жажду. И не желает помочь, настоящая язва: — Я больше не дам тебе крови, — сообщает он, крепко обнимая за плечи. — И знай, Чуя, ты для меня по-прежнему ничего не стоишь. Наверное, Чуе кажется, что в голосе Дазая что-то едва уловимо вздрагивает. Из последних сил он прижимается ближе, стремясь в хорошо знакомое тепло, желая чувства погружения в теплую воду. Ласковую, такую целительную. Особенно для разбитого сердца. Теперь Чуя ощущает, как сердце самого Дазая часто и взволнованно бьется, выдавая частотой ударов, что Чуя все-таки не настолько безразличен его владельцу, как тот изволяет об этом лгать. И тогда Чуя спокойно понимает, что обречен. Почему-то ощущая лишь уже почти позабытое, радостное блаженство.