Soukoku Alphabet

Разрушенная пекарня больше ни капельки не напоминает то уютное и тихое местечко, куда Дазай с Чуей входили всего минут сорок назад. Признаться, до этого они бывали в местах и похуже. Им попадались и такие отвратные дыры, что мороз шел по коже и сразу тянуло задержать дыхание, до того изрядно там воняло. Но здесь, в магазинчике, куда их послал Мори-сан, на самом краю Йокогамы, где по его же наводке и многочисленным сведениям полиции уже несколько месяцев в подполье велась незаконная выемка донорских органов, даже пятнышка грязи не удавалось зацепить взглядом. Все здесь кажется Дазаю подозрительным. И по меньшей мере омерзительным, буквально все: и приторный запах сластей, и жеманный лепет хозяина-иностранца, с которым Чуя быстро начинает говорить по-французски. И воцарившаяся в округе тревожная тишина, непривычно щекочущая нервы. Дазаю не по себе, конечно же, даже несмотря на тот факт, что здание полностью окружено, а позади проверенные, профессиональные боевики, вооруженные до зубов. Да и карман оттягивает вовсе не увесистый кошелек. Дазай крепче сжимает в ладони рукоятку пистолета, изо всех сил стараясь успокоиться. И, вслушиваясь в неразборчивые слова, мысленно умоляет Чую быть хоть немного сдержаннее, хоть немного спокойнее! Но разве они могли предположить, что чертовы французы вспыльчивы, словно порох? Могли ли догадаться, что обнаружат в таком захолустье эспера? И что тот будет иметь способность так сильно похожую на ту, которой владеет сам Чуя. Уклоняться от несущихся ножей и вилок между ажурной, вычурной мебели — довольно хлопотно. Но летящие в Дазая со скоростью пули предметы со звоном россыпью опадают на пол. Преимущество с самого начала однозначно было на их с Чуей стороне. Настолько очевидное, что хватило бы одних только переговоров. Хватило бы, если б только их вел сам Дазай, а не такой неуравновешенный остолоп! Остолоп, который в итоге и разрушил это место, едва не погребя под обломками и нерадивых хозяев, возжелавших разбогатеть на горячо лелеемой Мори-саном профессии, и чертова напарника-Дазая, что толком и не успел среагировать на подстроенную засаду, и самого себя, вконец одуревшего под действием Порчи. Дазай кричит ему так громко, что собственный голос кажется отголосками выстрела. Навряд ли Чуя хоть что-то поймет, но услышит, услышит ведь! Пол под ногами идет трещинами, рушится, и Дазаю стоит больших усилий сохранить равновесие, не отправиться следом в такую страшную, темную пропасть — с ее далекого дна кто-то истошно воет, но вскоре и этот звук затихает. Дазай шагает осторожно, движется вдоль прилавка по самому краю неровно обломанных досок прямо к Чуе, который выглядит теперь больше марионеткой на ниточках, нежели обычным человеком. И чтобы перехватить эти нити, приходится перенести часть веса на руку — ее Дазай, не оглядываясь, отводит назад, к широкой столешнице, но вместо твердой опоры натыкается на что-то мягкое. Но на что — не хватает времени понять. Дазай судорожно вцепляется в Чую, тянет к себе, так и не разжимая ладоней, с беспомощностью позволяя увалиться себе на плечо. Не будь они с Чуей так ценны для мафии, легко можно было бы предположить, что это добросердечный Мори-сан просто решил избавиться от них за раз. Сознательно сослав туда, где помимо зарвавшихся иностранцев притаились еще и эсперы. В воздухе смешались запахи побелки, гари, пороха, приторного шоколада, фруктовых сластей, хрустящих теперь под ногами, крови. И от такого сочетания Дазая едва не выворачивает прямо на испещренный трещинами пол. Хотя, быть может, всему виной совсем не эта какофония запахов, а тяжесть Чуи, обмякшего, словно бы Дазай тащил на себе уже покойника — но судорожное дыхание бьет по барабанным перепонкам своей шумностью. Сосредотачиваясь на нем, Дазай медленно двигается вперед, игнорируя, что под ногами стонет от боли кто-то из своих. Он сам едва способен выбраться наружу, он старается изо всех сил, заботясь лишь о том, кто действительно важен. Во всех смыслах важен — да и что с того, сколько в этой заварушке будет пострадавших. Все они попали в смертельную западню по беспечности, и это не только лишь его, Дазая, беспечность. Дазай задевает ногой чью-то голову, вдавливает в осколки чью-то кисть. И вновь игнорирует стоны собственных же людей. Пусть кто-то другой думает об их здоровье. Например, Мори-сан, он же врач! Тем более теперь у него сталось гораздо меньше конкуренции. А с Дазая хватит и одного беспомощного, надорвавшегося придурка. Сил достает добрести лишь до края парковки, где легко и свободно дышится. Дазай падает на зеленый клочок газона рядом с цветником, грубо швыряя Чую себе в ноги. Впрочем, его рыжая голова все равно метко укладывается прямо Дазаю на бедра. Чуя болезненно выдыхает, раскрывает глаза. Они почти осмысленные, уже вернувшие обыденный, чистый цвет, и ничуть не напоминающие бельма. Дыхание и самого Дазая сбившееся, частое. Он прекрасно понимает, как необходимо им сейчас отсюда убраться, но не может заставить себя подняться. Не может даже скинуть Чую с колен! Так и ждет, что кто-нибудь вот-вот подбежит к ним и предложит помощь. Но вокруг ни души, словно бы все вокруг растворились, перестали существовать, или он, зазевавшись, так и не понял, как стал мертвецом. Даже полицейских сирен не слышно. Ошибка за ошибкой, ценная сила пропала за так. Мори-сан придет в ярость, даже если и не найдет в себе апломба публично ее демонстрировать. А сам Дазай к своему удивлению не ощущает ни тяжести потери, ни страха, ни злорадства — ничего, кроме радости за то, что на них — ни одной царапинки. Сам он не любит боль, но почему-то отрадно, что и тупой Чуя цел. Дазай тянется было к пиджаку, за телефоном, но, разжав пальцы, с удивлением обнаруживает в них некогда красочный, но сейчас совершенно смятый кусок торта. Ощущение сладкого крема на пальцах мерзкое, неприятное, и Дазаю уж хочется как можно скорее встряхнуть ладонь. Но Чуя внезапно подает голос: — Сейчас бы чего-то сладкого… А то сил совсем нет. Вот тебе на! Сладкого ему! Ни тебе извинений, ни сожалений за то, что доставил неприятности, никаких объяснений. Только чего-то бы сожрать, запить вином, а потом еще и сдобрить несколькими затяжками. И это когда сам Дазай как идиот радуется, что чуина шкура уцелела. — У меня есть, — ядовито отвечает Дазай. Снова переминает кусок торта в липкий комок и сует его Чуе в рот, слегка агрессивно, насколько позволяет слабая дрожь в руках. Губы Чуи доверчиво приоткрываются и так жадно обжимают пальцы, что это внезапно немного смущает. Дазай даже чувствует на подушечке мимолетное движение языка, беглое, но почти ласкающее. Разве кратковременное ликование от ощущения собственной и чуиной невредимости делало биение сердце столь частым, как сделала эта незначительная мелочь? — Спасибо, — едва слышно шепчет Чуя с занятым ртом. И пытается не усмехнуться, как нередко бывало обычно, а вполне дружелюбно улыбнуться. Жует он медленно, вдумчиво, словно решил впитать из сплющенного куска не только все углеводы и глюкозу, но еще и тепло гревших его пальцев. Впрочем, последнего Дазай мог бы и добавить, к примеру — обтереть ладонь о волосы Чуи. Только вот удачная мысль оказывается отложенной. Чертова крошка налипшая на губе Чуи отвлекает внимание. Раздражающая своим характерным окрасом. Торт «Красный бархат», вроде американский рецепт, вспоминает Дазай. Изысканное, дорогое лакомство, не в каждом местечке сыщешь. Но его чертова крошка совершенно напоминает то ли сгусток крови, то ли рисунок Порчи. Чересчур броская на побледневшем лице, рядом с посеревшей почти губой Чуи, она бесит Дазая контрастом, заставляя думать о неприятных вещах. Конечно, он не нанимался утирать Чуе рот, но тянет, как же сильно тянет смести. Дазай медленно касается крошки пальцами, сперва пытается смахнуть, но та налипла слишком плотно. Приходится тереть бледные губы Чуи, почти лаская его слабеющую улыбку. И чертовой крошки больше уже нет, но, кажется, что она несла в себе запах крови, иначе — откуда он тут, совсем рядом? Как если бы рот Чуи был испачкан ею? — Дазай… А ты меня только лишь ненавидишь? — спрашивает Чуя, двигая губами по замершим на них пальцам Дазая. — Может, я тебе капельку дорог? Голос его звучит, как у пьяного, и дыхание будто слабеет. — Если только самую крошку, — бездумно отвечает Дазай и тут же отнимает руку прочь. Оттенок торта будто растекся по губам Чуи, с самого уголка рта тянется вниз тонкая струйка алого цвета. Но Дазай, даже прекрасно понимая где-то на спине Чуи должна быть рана, не пытается его перевернуть. Лишь стряхивает голову Чуи со своих колен, с горечью осознав: все, что он о себе недавно возомнил — о том, что способен Чую спасти, о том, что он внимательный, думающий на ход вперед, даже если ситуация внезапна, о том, что он заслуживает благодарности — оказывается враньем. Как и то, что он только что сказал Чуе, чью улыбку теперь будто стерли с лица. Собирая последние силы, Дазай рывком поднимается на ноги, вырывает телефон из кармана. Врачом или несколькими в городе меньше, это теперь тоже отнюдь не победа. И будь сейчас рядом медик… Но рядом лишь Чуя, прикрывший глаза и побелевший как полотно, аромат его крови и все нарастающий запах гари, видимо, от недавнего дымка расползся таки пожар. Пока еще невидимый, но, наверное, похожий на тот, что теперь жжет Дазая снутри. Успокаивая себя тем, что за того, кто дорог даже самую крошку, и сердце в груди вполне себе способно болезненно сжаться, Дазай сгорбленно идет вперед. Как если бы тяжесть веса Чуи все еще давила ему на плечи. Чуи. Чертова идиота, видимо, романтично так возомнившего, что его последними желаниями в жизни должны стать тупые признания да кусок сладкого из рук партнера. Ну что такая дурь может вообще вызывать кроме ненависти? Почему же глаза так странно горят, будто от подошедших слез? Почему каждый шаг в сторону от Чуи дается так тяжело, когда очевидно же, что даже для сохранения своего душевного равновесия от Чуи нужно бежать. От него, от мафии. От сильных чувств, что порой хуже и болезненнее, чем любая открытая рана. Протянутая рука Дазая в любую секунду готова разрушить чужую способность. И через несколько шагов растревоженной улице передается его паника.