Сова

      Ночью все города похожи друг на друга, всё в них теряет свои очертания, съедается темнотой, и только огни, мелодия летящих ветров, ворчание усталых моторов, и снова — огни, огни... Город открывает слегка больные, горячечные светящиеся глаза, а в них оживает и светится тайна. Мари отошла от окна, из которого открывался вид на подсвеченный заклинаниями косой переулок с его маленькими вывесками кондитерских и огромными витринами, в которых летали под прожекторами миниатюрные квиддичные метлы или ухали светящие желтыми глазами полярные совы. Она попыталась лечь, устраиваясь рядом с Фредом, но диван был коротким для двоих, и ей пришлось перевесить ноги через ручку, устраиваясь на коленях близнеца. Тот не возражал. Мало ли когда может выдаться еще один подобный момент. Действительно. Если представить себя года три назад, кажется, что они в Хогвартсе. Что это один из многих таких тихих спокойных родных вечеров, когда она рядом, когда он чувствует ее тепло и может перебирать ее волосы. Он случайно нащупал шрам на ее левом запястье, оставшийся после какого-то взыскания на 7 курсе…       Кажется, Мари заснула, а когда проснулась, было ещё темно. Она все еще лежала на диване, который когда-то выбирала, и Фред лениво палочкой управлял своей симфонией, плавно проводя в воздухе аккуратные спирали, на которые теперь отвечали только пара теплых старых лампочек из Норы, принадлежащих еще братьям Пруэттам и казалось, искрились они без магии, сами по себе, передавая сквозь века легкий и веселый характер своих бывших хозяев.       Фред отбросил палочку. Тут же комната, моргнув в последний раз, погрузилась в темноту. И близнец невольно залюбовался Мари, залюбовался в темноте, ведь хотя он и не видел ее совсем, но ощущал, как она прикрывает глаза, и что слегка вздыхает, что все ее веснушки спокойно разбегаются по своим местам, когда погасает на лице улыбка… Понимая, что сейчас или никогда, Фред набрал воздуха в грудь… Она вдруг подняла не него свои глаза и прошептала тихо-тихо, как будто самой себе. — Я… Хотела сказать тебе кое-что. Но Фред перебил ее, горячо шепча заветные фразы. — Я тоже. Я люблю тебя, Мари. И… когда тебя не было, когда ты была с Ноттом, я понял, что не могу не попытаться еще раз, потому что… Такие чувства, они ведь, черт, не бывают безответными? Так почему тогда ты пропадаешь с Теодором Ноттом? Ты ведь тогда говорила, что ваш поцелуй ничего не значил. Я не понимаю, Мари…       Мари тут же дернулась, вся натянулась, будто струна, она больше не лежала на его руках, близнец испуганно ощутил, что держит что-то вроде антикварной вазы. — Фред, ведь мы…       Он тут же улыбнулся, покачал головой и громко выдохнул, понимая, что воздух для дальнейших признаний ему больше не нужен. — У нас ничего не выйдет, да? — Прости. — Это из-за Нотта. Она искренне удивилась, было хотя бы приятно, что она искренне удивилась. — Что? Нет. Нотт и я.. мы.. нет, просто … В последнее время все очень запутанно. Все в моей жизни…. Нестабильно. В смысле, ты единственный, на кого я могу рассчитывать. И…я не хочу это потерять.       Фред молчал. Сказать вдруг стало нечего. Она встала с его колен и пристроилась рядом, не касаясь его больше, будто это было… неловко теперь. Впервые он ощущал, что ей неловко. Мари дотронулась до его плеча, в таком показательно дружеском жесте, что аж зубы сводило и пробормотала. — Наш… наш договор еще в силе? Если мы все еще будем одиноки в свои 35? — Да, да… И вдруг спохватился, ловя свои слова и мысли обратно, обратно в голову, не сюда… Очередные лишние слова, повисающие в воздухе… И он тут же продолжил. — Нет. Послушай, мне жаль, но это не может продолжаться. Пока дверь хоть немного приоткрыта, у меня будет чувство, что я просто буду кружить рядом, ожидая, смогу ли я выиграть лотарею, когда мне стукнет 35.       Фред заглянул ей в глаза, ощущая, что сейчас сам разбивает все то, что стояло бережно прикрытое и на семи замках в его сердце. Намеренно кидает о стену, и гадает – разобьется ли. Он ведь знает, что разобьется, так зачем… Фред не знал. Фред знал только одно, у него больше нет сил сторожить эту стеклянную ниточку, которая опасно качалась и не давала спокойно уйти. Он любил в себе это чувство настолько же, насколько и ненавидел. И потому он взял ее руку, холодную и маленькую, в свои и сказал. — Я думаю, ты знаешь, что чувствуешь ко мне сейчас и... мне кажется, что время это не изменит. Просто скажи мне. Лампочка мигнула в последний раз.       Она смотрела на него, своими широко раскрытыми глазами. Эти секунды длились практически вечность. Фред слышал дыхание Мари и даже казалось слышал как опускаются и поднимаются ее ресницы, он слышал как вода бежит по трубам в стенах и как по карнизам и стенам снаружи ссыпается вниз тяжелый снег. Все как будто ухнуло внутри и больше не издавало ни звука. — Я... не готова сейчас, Фред. Я сейчас не готова ответить на твой вопрос.       Фред тут же вдохнул, с кислородом в голову и сердце поступала какая-то прохлада и пустота, он будто стал легким как воздушный шарик и улетал куда-то высоко-высоко в небо, летел и летел… Фред улыбнулся тут же, заставляя ожить все шоколадные искры в своих глазах, мелкие смешливые морщинки, яркие веснушки. — Мне жаль. Мы отличные друзья... Просто забудь все то, что я тут наговорил. Значит, 35 лет, да?       Он обнял Мари, повернулся к ней, улыбаясь, поддерживая. Он обещал всегда веселить и быть рядом. А это значит, что надо быть рядом даже теперь, верно?...       Где-то на другом конце страны, серебристая обезьянка, слегка мерцая и раздваиваясь на ветру, голосом Фреда сказала всего одну фразу и растворилась в ночном воздухе. — В баре. Один. Сейчас. ***       Тихий ночной пейзаж Косого переулка ничего не могло побеспокоить, снежинки солидно и медленно приближались к земле как порядочные старушки, когда их всколыхнула волна, в которой любой из местных тут же узнал бы трансгрессировавшего мистера Уизли, успешного и веселого владельца магазина по номеру девяносто три – «Всевозможные волшебные вредилки». Мистер Уизли быстро прижался к стене и отстучал по кирпичам какой-то не очень мелодичный мотив. Тут же стена нехотя разъехалась, открывая вид на блестящую лаком барную стойку и до блеска начищенные потрепанные старые пузатые стулья и столы. В баре было немноголюдно. У дальней стены заговорчески перешептывалась пара колдунов, да возле окна сидела в полном одиночестве пожилая растрепанная и какая-то уж совсем дерганная ведьма, торопливо прихлебывая из своего стакана. Возле самого входа, прищурившись, близнец разглядел своего брата и тут же последовал к нему. Уже через пять минут он активно жестикулировал. — Это просто выбоина на дороге, вы созданы друг для друга. Ты не можешь сдаваться! Вы… у вас все получится.       Как же у этих двоих все сложно, не были бы они Мари и Фредом, если бы просто спокойно сошлись и всяческое «долго и счастливо»… Джордж легким движением руки достал палочку и направила её в сторону бара, прошептав: «Акцио». Спустя секунду на столе уже стояла бутылка Огненного виски Огден. Но Фред покачал головой, разливая янтарный напиток. — Нет, Джордж. — А что насчет того, чтобы узнать где она живет, полететь туда на метле спрятать еще роз или мы можем опять сделать фейерверк…       Джордж не узнавал Фреда. Пожар, который всегда горел, заставляя его совершать такие откровенные глупости, а его брата крутить пальцем у виска, вдруг успокоился, как прирученный и домашний, сидящий в камине костерок. И Джордж все пытался и пытался распалить эти угольки…       Фред сделал еще один глоток и улыбнулся. Тепло наполнило весь мир, от кончиков его пальцев до самых дальних гнезд полярных сов. И близнец еще раз улыбнулся, пока тепло колыхалось как волны на берегу. — Братишка, оставь это! Хочешь верь, хочешь не верь, но я… счастлив. Я наконец-то могу двигаться дальше. Это правильно. Правда.       Фред встал, не глядя достал из кармана галеоны и, положив их на барную стойку, пошел к выходу. Потом вдруг медленно остановился и развернулся, берясь рукой за ручку серой, неприметной дверцы на выход из кабака. ***       Ключ в замке провернулся три раза, с ворчливым щелчком впуская хозяина домой, будто спрашивая мол, чего так долго не было, куда пропадал… Привычным жестом близнец бросил на уголок шкафа мантию и прошел по коридорчику к импровизированной кухне. — Привет, Мари. — О, привет… Джордж.       Гриффиндорка сидела на диване, у нее в руках отчего-то была та их фотография втроем, кажется с четвертого курса, где близнецы были длинноволосые и лопоухие, а у маленькой кудрявой Мари на носу были следы сажи. Джорджу стало стыдно. Даже не перед этой Мари, которая сейчас сидела в старом свитере Фреда в самом центре их мира, их квартиры, а перед той, что на фотографии доверчиво повисла на мантиях двух главных проказников Хогвартса, улыбаясь во все зубы и сдувая волосы с грязного лба. Он уже знал, что этот стыд теперь будет преследовать его всю жизнь. Джордж опустился неподалеку и неторопливо начал. — Слушай, Фред сказал, что произошло между вами двумя и он сказал, что смирился с этим. — Правда? Это хорошо.       Мари пальцами аккуратно перебирала нитки на фирменном свитере Уизли. Она как будто была не здесь. Джордж сжал кулаки, как бы не хотелось, как бы не мечталось просто предложить выпить чай или погулять по городу, но этот разговор должен состояться и именно сейчас. Последний раз он окинул взглядом комнату, где все время незримо обитала и она – от начатой и наспех открытой пачки кофе до заброшенной под диван майки с эмблемой Колдовских Сестричек, и, все же с горечью продолжил. — Он лжет, Мари. Он пытается держаться, но я вижу. Так что, как его брат, я должен сказать, что… — Джордж сглотнул. — Он любит тебя просто слишком сильно, чтобы сказать это сказать. Если ты хочешь как лучше для Фреда, если он тебе дорог, ты не можешь тут появляться. Мари отвернулась, переводя взгляд на зашторенное окно. — Я знаю. ...       Фред пришел домой и первое, что бросилось ему в глаза – лежащий на центре кухонного стола ключ. Можно было бы предположить, что он принадлежал Джорджу, если бы не светящееся имя на нем, которое Фред так упорно и с любовью вырисовывал, заклинание за заклинанием – точка за точкой. Это был конец. Близнец со злобой схватил его и швырнул в окно, швырнул в лицо магическому Лондону, ничего-ничего, пусть Лондон подавится, а если что он всегда сможет приманить его акцио… Фред молча побрел в свою комнату.       На следующее утро он проснулся и ощутил пустоту своей квартиры. Но ему не хватало даже не Мари. Ему не хватало особого тепла, особой жизни, особого ощущения полноты жизни и мечты. Поэтому он забронировал столик в своем любимом ресторане. Он расчесал волосы, купил цветы и надел свою наименее помятую мантию. И задал Анджелине вопрос. Она ответила «да», с первого же раза. ***       Мари упала на диван, поджав ноги, а Тео присел рядом, приобнимая ее острые и холодные даже сквозь плед коленки. — Эй.. Мари безжизненным голосом отчеканила. — Так нельзя. Слизеринец сдвинул брови. — Мари, что такое? В ее глазах начали появляться сырые капли слез. Только сейчас он заметил, какие они красные… — Я не хочу быть одна. Тео выдохнул, придвигаясь ближе и обнимая ее крепко. Он уверенно сказал. — Ты больше никогда не будешь одна. Но она смотрела будто сквозь, в ее глазах стоял страх. Как у загнанного животного. У Мари был доверчивый и ни на что не надеящийся взгляд загнанной лошади перед отстрелом. И такие же черные, красивые, длинные и влажные ресницы… — Я тебя не брошу, Мари! Никогда, слышишь. Я никуда не уйду, Мари! Теодор Нотт пошарил немного рукой в кармане брюк и достал синюю бархатную коробочку, заканчивая… — Если ты позволишь мне остаться… — Я... я только что отказала Фреду. — Но я не прошу твоего сердца, Мари. Только руки. Хватайся за мою руку. Мари тут же вцепилась в нее всем, взглядом, тонкими пальцами, сердцем. Глаза наполнились светом, и это была радость, пусть и дряблая, еле держащаяся, но настоящая. Это было облегчение. Гриффиндорка бросилась на шею Тео, шепча и шепча одно и то же.. — Спасибо! — Прости, прости, что я дал тебе уйти… — Спасибо, спасибо, спасибо! Нотт гладил медно-каштановые волосы, наматывал их на палец, отпускал обратно на свободу, виться и падать на плечи. ***       Словарь определяет горе как глубокое душевное страдание из-за несчастья или утраты. Глубокая печаль, мучительное сожаление. Колдомедиков, авроров и ученых, учат полагаться на книги, на определения, на словари. Но жизнь редко идет по словарю. В жизни горе выглядит как угодно, и порой мало похоже на глубокую печаль. Горе - это то, что есть у каждого. Но у всех оно разное. Горе приносит не только смерть, но и жизнь, утраты, перемены. И, когда спрашиваешь себя, почему тебе так плохо и больно, надо помнить, что все может измениться в один миг. Этим мы и живем. Мы чувствуем, что живы, лишь задыхаясь от боли, убеждая себя, что однажды, эта боль уйдет, что однажды, будет не так больно. Горе приходит к каждому в свое время и по-своему. И все, что мы можем сделать - стараться быть честными. А сложнее всего то, что горем нельзя управлять. Можно лишь попытаться почувствовать его, когда оно приходит. И забыться, если получится. А самое ужасное, что как только ты решишь, что все кончилось, все начинается снова. И снова, каждый раз, ты задыхаешься от боли. Есть пять стадий горя. Все проходят их по-разному, но их всегда пять: отрицание, гнев, сделка, депрессия, принятие.