Сова

Зачем она согласилась ехать с Драко, чтобы провести выходные с ним, в том самом родовом поместье Малфоев? Это не похоже на тусовку коллег, это не похоже на встречу закадычных друзей, Мари не знает, на что это вообще похоже. Тео опять на работе все выходные и его только радует, что жена после сложного дела выедет куда-то, проветрится. Драко он полностью доверяет, как и Астории. А главное — как и ей. Мари морщится. Почему-то это доверие вдруг становится ей отвратительно, как будто ее муж — самый молодой Министр Магии, а по словам Пророка человек, который предвидел все –вспомнить хотя бы ту историю, когда в Лаборатории экстремальной трансфигурации случайно переселили душу погибшего аврора сразу в двести столовых наборов и они бегали по Министерству во время визита Французского Министра. Так вот, что этот человек — полный осел. Оказавшись дома, Мари сбрасывает с себя верхнюю одежду. Заглядывает на кухню, выкручивает громкость приемника и думает про себя, что именно так, наверное, и живут одинокие старики. Она как из комнаты выходит из черно-белого платья, которое защитники обязаны носить на суде, и идет в ванную. Вода такая горячая, что, кажется, плавит к чертям кожу, кажется, еще секунда, и она начнет облезать с Мари лоскутами, словно под душем из кислоты. Она жмурится и пытается, пытается ни о чем не думать. Пока не чувствует, что горячо становится не только коже, но, кажется, и костям. Она выходит из душа, ожесточенно вытирает волосы жестким полотенцем, натягивает на ещё влажное тело чистое белье и всячески избегает запотевшего зеркала. На метле она давно не летала. Так что предложение добраться так ей нравится. Мари садится за спину Драко и чувствует, как за эти годы поменялись древки — совсем другая полировка, форма и в целом наверное аэродинамика! Приходится обхватить Малфоя за спину, но Мари почти ничего не чувствует от этого интимного жеста. — Так и будем весь час молчать? — насмешливо спрашивает Драко, когда они взлетают и движутся по воздушным потокам в сторону окраин. — Тут лететь пол часа, — парирует Мари и видит, как Драко улыбается и пожимает плечами. — Ну да, — говорит. — А мы полетим через Кардифф, так час — смеется. И Мари неожиданно для себя расслабляется под звуки этого смеха. Откидывает голову, смотрит и расслабляется. Не думает о работе, о трупах, о ночных кошмарах, о Тео. Ни о чем не думает. — Тео говорит ты повздорил с Асторией. — меняет тему Мари. Драко какое-то время молчит, и Мари даже забывает, что задала вопрос, не ждет уже ответа. — Мы с ней в последнее время частенько по ерунде… не сходимся во мнениях, — Драко аккуратно подбирает формулировки. — Мои родители уехали на ближайшую неделю, решили себе медовый месяц устроить, и попросили нас за домом присмотреть. Она настаивала на том, чтобы я поехал с ней, а я поначалу упирался. Мари чуть опускает уголки губ и легко качает головой, словно говорит — ясно. Хотя ничего на самом деле не ясно, да и не так ее это волновало, откровенно говоря. Она сетует на себя, что выбрал именно этот вопрос, чтобы заполнить тишину, но обратного пути уже нет. — Почему не хотел на выходные с семьей-то выбраться? — тихо спрашивает она, отвешивая себе мысленную оплеуху за проявленную вежливость и надеясь, что Малфой не услышит и оставит вопрос без ответа. Драко, кажется, и правда не слышит, слегка качает головой в такт ветру и сбрасывает скорость, сворачивая и обходя деревья. — Не хотел уезжать, чтобы не оставлять тебя в Лондоне одну, — внезапно говорит он, не удостаивая Мари взглядом, внимательно глядя на распластавшееся перед ними ночное небо. — Кроме меня в Лондоне еще миллионов десять, один из которых — мой муж — огрызается Мари. Она косится на Мафоя, который с нечитаемым выражением лица уставился на дорогу. — Почти двенадцать, на самом деле, — спокойно говорит тот. — Ты же отдаешь себе отчет в том, что меня спасать не надо? — бросает Мари резко, даже не глядя на мужчину рядом с собой. Тот только качает головой. И Мари думает, зачем она согласилась на эту глупую поездку за город со своим недодругом-переколлегой? *** — Ты серьёзно? Как тебя с таким уровнем интеллекта вообще в министерство взяли? — Мари смеётся, глядя на то, как Драко беспомощно всплёскивает руками, перерывая пакеты с продуктами, кладовку и тумбочки. С выражением абсолютной беспомощности на лице. Мари не может сдержаться и хохочет. Малфой мечет в сторону ухохатывающейся Нотт раздражённый взгляд и едва успевает увернуться от мокрого снежка, брошенного в его сторону. Та лучезарно лыбится, зачерпывая вторую пригоршню снега из жаровни на улице, которую планировалось растопить и делать ужин, и формируя очередной снаряд. — Ты бы на свой уровень интеллекта со стороны — эй! — посмотрела, — на этот раз увернуться от снежка не получается, и шею обжигает холодом, когда комок холодной медузой проваливается за шиворот, вынуждая изворачиваться, лишь бы избежать ледяных прикосновений. Драко даже не пытается уже сохранять суровое лицо, сдаётся этой легкой непосредственности и купается в искристом заливистом смехе, наполняющем задний дворик. Взрослые серьёзные сотрудники магического правопорядка, закидывающие друг друга снежками — то еще цирковое зрелище, но ему не хочется думать о том, как они сейчас выглядят со стороны. Он смотрит только на Мари. На то, как она движется, как ожила вся, завелась каким-то совсем уж детским азартом. Понимает — вряд ли он скоро увидит такое вновь. Зимнее чудо случилось. И потому ловит жадно каждое движение, каждый вздох; удивляется — как быстро может преобразиться человек. За своим любованием разошедшейся Мари тот пропускает момент, когда она налетает на него и опрокидывает в сугроб, обрушиваясь в пушистый снег рядом с ним. — Реакция у тебя, Малфой, тоже ни к черту. Ты в правопорядок через постель попал, признавайся? — Ага, конечно, — Драко тяжело дышит и засматривается на разгорячённую шутливой потасовкой, разрумянившуюся жену своего друга. Спустя сорок минут разгребания заснеженной жаровни, поджигания старых газет палочкой и просто спичками — приходится признать, что ничего не выйдет. — Ты же кричал, что у тебя лучшая магическая жаровня из всех! Меня Тео потом достал, чтобы мы такую же купили… — Да так и было… Наверное ты в нее снежком попала! И вообще, кто из нас двоих мастер заклинаний и чар? Это у тебя было превосходно, а у меня только выше ожидаемого! Оба просто сдались и вернулись в тёплую кухню, переговариваясь о пустячной ерунде, вытряхивая из манжет снег и потирая замёрзшие уши. — Знаешь, я просто пожарю нам мясо с луком, и все, — уверенно говорит Драко и, кивая сам себе, принимается за готовку. Он высоко закатывает рукава объёмного вязаного свитера с оленями какое клише, и подбрасывает в руке большой нож. Мари на мгновение напрягается, но любитель театрального поведения Драко с ловкостью ловит нож — благо, за ручку, а не лезвие — и отворачивается от нее, все еще подпирающую косяк, и принимается за мясо. Мари выуживает из-под ножа ломтик лука и закидывает в рот. Лук сладкий, а Драко, пока готовит, удивительно откровенен о работе, и Мари ловит эти крупицы информации, пытаясь составить полный образ Драко, пытаясь восполнить пробелы. Драко бросает мимолётный взгляд через плечо, улыбается задорно и потряхивает сковороду с аппетитно шкворчащим мясом. Когда Мари уже открывает рот, чтобы задать какой-то вопрос, сзади внезапно раздаётся женский голос, заставляя ее от неожиданности подскочить на месте и беззвучно выругаться. Она резко отрывается от косяка и разворачивается на месте, пульс долбит где-то в горле, и Мари ругает себя за глупый испуг. Это его жена. Астория. — Драко, можно тебя ненадолго? — произносит она ровным голосом с едва различимой вопросительной интонацией. На Мари она бросает лишь беглый взгляд и удостаивает ее бесцветным: — Здравствуй, Мари. Мари мелко кивает, порывается протянуть руку, но вовремя отметает эту идею и просто сдавленно отвечает: — Давно не виделись! Драко разочарованно цокает языком, откладывая деревянную лопатку, которой помешивал мясо. Хватает Мари за локоть и, подтягивая ее к плите, наставляет: — Последи за мясом. Помешивай иногда «Конвертатом», чтобы не пригорело ничего, и если увидишь, что всё готово, выключишь, — он скользит по спине Мари, когда оставляет ее один на один со сковородой, и направляется к жене. — Да, дорогая, что случилось? Они уходят вглубь дома, и Мари слышит только обрывочные фразы, но и их хватает, чтобы крепче сжать челюсти. Астория не стесняется задавать вопросы, которые сама Мари предпочла оставить неозвученными. Мясо шкворчит, выбрызгивая каплей масла, и обжигает тыльную сторону ладони — она уперлась руками в стол по двум сторонам от плиты и смотрит беспомощно, как пригорает мясо, борясь с желанием просто взять и разломать эту бесполезную палочку, которой она даже мясо помешать не может, разве что саму ее опустив в этот вязкий жир. Она улавливает оторванные от контекста слова и фразы, из которых складывает общую картину разговора. Не подслушивает. И рада бы был не слышать ничего. Но игнорировать тихое препирательство семейной пары за стеной не выходит, как ни старайся. Астория спрашивает, зачем Драко привез с собой ее. И Мари задерживает дыхание — она тоже себе этот вопрос задаёт. Малфой говорит, что она — друг, которому необходимо развеяться, потому что у нее было сложное дело. Мари фыркает себе под нос и думает, что это у Драко налицо комплекс бога. Мари не нужно спасать, уж точно не Малфой должен это делать. Астория упрекает его в том, что тот не проводит время с семьёй, хотя это именно то, о чём она его просила. Договорённость у них была — провести время с ней, а не спасать замужних друзей от выдуманных проблем. Мари не нравится тон, которым говорит та, она ей вообще не слишком нравится, но дело тут скорее в том, что правда глаза и уши режет. Она чувствует себя — вновь — лишней, не вписывающейся в картину, и ругает себя в очередной раз, что дала слабину и попёрлась с Малфоем к чёрту на кулички. Всё внезапное хорошее настроение, сопровождавшее ее весь вечер, резко улетучивается. Она вымученно смотрит на мясо на сковороде и борется с острым желанием закурить, как Тео, что-то маггловское. Почти физически ощущает вкус табака на губах, но разочарованно думает, что сигарета сейчас не спасла бы положения, а курить на чужой кухне — верх бестактности. Ей остаётся только зажимать большой палец правой руки между указательным и средним, пытаясь избавиться от фантомного ощущения сжатой в них сигареты. Она слышит, как Драко что-то тихо и вкрадчиво втолковывает Астории. Слов не разобрать, и Мари зло отталкивается от стола, оставляя мясо без присмотра, отходит к окну, пытается рассмотреть тёмный задний двор за стеклом и то место, где она в детстве убила воробушка. Ей не нравятся интонации, пробивающиеся сквозь стену. На бесконечном повторе она прокручивает кольцо на безымянном пальце, словно это — кольцо всевластия, которое может сделать ее невидимой, убрать из этого дома, убрать вообще подальше от Драко. Избавить его от острого чувства, что она лишняя здесь. Слов Драко снова не разобрать, слышно только, как Астория бросает ему «Делай, что хочешь» и уходит на второй этаж. Когда Драко возвращается в кухню, надевая на себя свою самую нейтрально-дружелюбную и вежливую улыбку и поправляя закатанные рукава свитера, Мари начинает говорить сразу, не давая мужчине ни малейшего шанса вставить слово. — Я поеду домой. Это всё ни к чему, — Мари говорит мрачно и уверенно, не прерываясь, не давая сомневаться в серьёзности своего намерения уехать. Ей кажется, она сейчас готова пешком идти до Лондона, методично выкуривая одну за другой горчащие сигареты, лишь бы убраться подальше от напряжённой атмосферы в доме. — Ерунда, — резко обрывает ее Драко, — сядь на место. Он не отступает, так и стоит в проёме двери, ни на шаг не сдвигается, даже когда Мари Нотт подходит вплотную, намереваясь выйти из кухни. — Сядь на место, я тебе сказал, — цедит он и, положив руку ей на грудь, ощутимо толкает обратно, вглубь кухни. Словно в капкан загоняет. Когда Мари тяжело оседает на колченогую табуретку, Драко в два шага преодолевает расстояние до плиты и выключает мясо. — Драко, мне действительно нужно уехать, — начинает по новой она. — Тебе надо пойти со мной покурить, — устало парирует Драко. Мари открывает было рот, чтобы что-то ответить, но Малфой предостерегающе вздёргивает раскрытую ладонь, предупреждая любые препирательства. — Я думала, ты не куришь, — все равно отвечает Мари и изгибает бровь. — А я и не курю, и ты тоже — пожимает плечами Драко. — Это Тео курит. Они курят в полнейшем молчании. Ни один из двоих не произносит ничего, пока они делят две последние сигареты в пачке. Драко только тихо ругается сквозь зубы, когда у него никак не выходит закурить. Мари вздыхает тяжело и забирает у него его счастливую «Мальборо». Суёт в руки собственную сигарету, прикуривает, наконец, малфоевскую и обменивается обратно. Они молчат. Смотрят друг на друга порой. Мари — долго и испытующе, словно пытается угадать, что творится в голове у слизеринца. Малфой — быстро, вскользь, словно отзываясь на почти физически ощупывающий взгляд. Никто не разрывает хрупкой морозной тишины. В рыжем свете фонаря мерцает мелкий снежок, возобновивший свое непринуждённое планирование на землю. Когда снежинки серебрят Драко волосы, делая его похожим на седеющего профессора литературы, Мари легко кивает, призывая его зайти обратно в дом. Дверь за их спинами хлопает громким, не подлежащим обжалованию приговором. Когда они возвращаются с холода в нагретую кухню, тепло окутывает обоих пьянящим миражом. Никотин, почти не ощущавшийся на уличном холоде, резко ударяет в голову. Мари приходится несколько раз сморгнуть, чтобы сфокусировать взгляд в полумраке — горит только шар света над плитой. Мясо все-таки немного пригорело, но они слишком голодны, чтобы жаловаться. Мари вынуждена признать: грубо порубленное крупными кусками и пожаренное с луком мясо вкусно до безумия, и ей кажется, что они ненадолго становятся героями какой-то странной, наверняка с претензией на абсурд истории. Драко мычит, что-то внезапно вспомнив, вытирает жирные губы салфеткой и торопливо открывает кухонный шкафчик. Мари не оборачивается и не смотрит на мельтешащего Драко, он не отрывает взгляда от наполовину опустевшей сковороды. Они не церемонились — поставили большую сковородку прямо на стол и ели, вооружившись вилками, не выкладывая мясо на тарелки. Мари смотрит на Малфоя, вопросительно изогнув бровь, когда тот ставит на стол два стакана и бутылку огневиски. — «Огден», серьёзно? — в ответ Мари получает лёгкое движение плечами вверх-вниз. Ей не хочется думать о том, как следует понимать этот жест. Она просто легко качает головой и говорит: — Я не пью. Драко смотрит на него насмешливо, пока откупоривает бутылку. Он плещет янтарную жидкость сначала в свой стакан, а затем пытается наполнить и ее, но Мари кладёт ладонь поверх, закрывая стакан и твёрдо смотрит на Малфоя, молчаливо подтверждая, что не жеманничает, когда говорит, что не пьёт. — Откуда же ты такая правильная взялсась, — со смехом выдыхает тот, поднимая бокал и разглядывая искрящийся жидкий янтарь. — Кофе не пьёшь больше, алкоголь не употребляешь. Ты делаешь хоть что-нибудь вредное для здоровья? Мари настороженно смотрит на то, как Малфой вновь наполняет стакан. Ей хочется спросить, как часто он пьёт. Вместо этого она задаёт другой вопрос, давно ее волновавший. — Почему ты пошел в результате работать в правопорядок? Драко натянуто улыбается и опускается на табуретку, подогнув под себя одну ногу, обхватывает сцепленными в замок пальцами колено. Чуть отклоняется назад и тяжело вздыхает. Он сейчас больше похож на жеманного поэта с пристрастием к огневиски, чем сурового палача, который как сама смерть обеспесивает все магические приговоры. Кажется, ещё немного, и он начнет с придыханием цитировать Верлена или Уитмена. Вместо этого говорит: — А что, не похож я на палача? — Драко странно передразнивает «палача» и смотрит смешливо из-под полуопущенных век. — Не похож, — честно отвечает Мари. — Не похож, — вторит ей Драко. — Я знаю, что не похож. Я же быть хотел министром, ну или заместителем хотя бы. И посмотри на меня теперь. Твой муж министр, а я так — с косой хожу и в плаще, обеспечиваю приговор, от которого ты хочешь защитить. Мари не прерывает, смотрит молча и выжидательно. Не поторапливает, но и не позволяет думать, что разговор окончен. Она не получила ответа на заданный вопрос. — Выбора не было. Когда Уизли свой пост заняла. Тео сказал — либо это, либо жизнь в лачуге. Драко замолкает, методично прокручивая стакан. Звук стекла о деревянную поверхность обеденного стола режет слух, но Мари не двигается, ничего не говорит, почти не дышит даже. Чувствует, есть что-то ещё. — Астория тогда беременна была, мне нельзя было. Помню как сейчас нас с Грейнджер разговор — помню костюм, в котором я пришел — далеко не новый и потому стыдливо скрытый полами лучшей мантии. Кабинет, сопоставимый по площади со всей квартиркой, которую мы снимали с Асторией. А еще то, что я все же на свободе. Грейнджер старательно обходила неприятные для моей гордости моменты, что заставляло их проступать еще четче. — Мистер Малфой, скажу вам откровенно, профессия пока сталкивается с непониманием со стороны волшебного сообщества… — напоминанием, что дни славы семейства Малфоев в прошлом и теперь мне считают возможным предлагать место, от которого отказываются другие. — Я изучила результаты ваших СОВ и ТРИТОНов и нахожу их достаточными для этой должности… — констатацией того, что иных достижений у меня нет. — Работа достаточно высокооплачиваемая… — отзвуком моих тогда финансовых трудностей. — Кроме того, это весьма перспективное место, с возможностью дальнейшего карьерного роста с увеличением штата и появлением соответствующей коллегии… — намеком, что никто другой на сколь-нибудь значимую должность в Министерстве Магии меня не возьмет. Нет, жизнь мою после войны хоть и нельзя было назвать безоблачной, но и тяжелой она не была. Нас с отцом оправдали, поместье сохранили за нами, несмотря на последовавшие за Победой конфискации. Вот только все вокруг восстанавливали разрушенное — Хогвартс ли, семьи, разнесенные войной — или пытались строить что-то новое, а я вдруг как-то оказался не у дел. Сумевшие наконец вздохнуть спокойно родители сычами засели в поместье, проживая оставшиеся деньги и годы. Иногда мне даже казалось, что такие, будто похороненные заживо и избавленные от необходимости что-то решать, они счастливы. Но я счастливым себя не чувствовал. Впрочем, и снятая в Лондоне квартира, и работа, которую я нашел с некоторым трудом, этого не изменили. Даже беременность Астории. Жизнь текла своим чередом, и ей абсолютно не было дела до Драко Малфоя, что оказалось куда оскорбительней редких косых взглядов или невнятных оскорблений. Мне не ставили подножки ни в прямом, ни в переносном смысле слова, просто дороги, которые я с детства привык считать открытыми, внезапно ушли из-под ног. А потом… я согласился на эту должность. Только все равно выкидыш у Астории случился, а я застрял на должности могильщика. Мари сдержала любые комментарии, и Драко был ей благодарен. Не хочет он сейчас слышать никаких соболезнований или извинений, для этого уже поздно, слишком много лет прошло. Осталась тупая боль потери, которая никуда не уйдет, и назойливая мысль, что он сейчас не там, где хочет быть, а там, где обязан. Он сейчас не тот, кем хочет быть, а тот, кем должен. — Черт, — изрекает наконец Мари. И Малфой с ним внутренне соглашается. Драко вновь берет в руки бутылку, и в этот раз Мари не отказывается от предложенного алкоголя. — А ты? — спрашивает он в тот самый момент, когда она проглатывает обжигающую горло жидкость, заставляющую закашляться. Мари поднимает на него тяжёлый, тёмный взгляд. Драко знает, что та не хотела этого вопроса. Но раз уж у них сегодня вечер откровений, кого вообще волнует, на какие вопросы они хотят отвечать? — Мы что, играем теперь в вопросики? — язвит она, потому что свою историю выкладывать на стол перед Малфоем ей не хочется, она почти физически не может. Ее история — это всё еще история про настоящее. Если у Драко его личная драма осталась в далёком прошлом — сколько лет прошло, пять? Больше? — то для Мари ее личная драма была неотъемлемой частью каждого грёбаного дня. — Да, Сарвон, играем в вопросики, — Драко абсолютно спокоен и не отводит взгляда, когда Мари Нотт смотрит на него уничтожающе. — Честность в обмен на честность, все как у взрослых. Ответишь на мой вопрос, можешь задавать следующий, и я, как ни крути, буду отвечать честно. Ей хочется рассмеяться, послать манерного Драко, встать и уйти, но. Вместо этого она вцепляется тонкими пальцами в стакан с янтарным жидким ядом и опрокидывает жидкость в себя. Она знает, вечер искренностей, да ещё и приправленный алкоголем, ни к чему хорошему не приведёт. Но Мари упёртая и чертовски азартна— мысль о возможности задать Драко ещё один вопрос без права на ложь манит, и та скрипит зубами. — Окей, и что, ты хочешь знать, как я попала в защитники? А ответ через постель уже не устроит? Тео подсуетился я имею в виду. — Мари следит за тем, как смеётся Драко, и думает, будет ли тот так смеяться, когда узнает всю историю? Мари тошно и муторно выталкивать из себя эти острые честные слова, но он же хотел. Хотел честности. Вскрываться, так всеми картами. Слова горчат в горле, коньяк горчит на языке, горькая усмешка обжигает губы. Мари шумно выдыхает и поднимает пронизывающий свой, перепелино-крапчатый, искрящийся взгляд на Малфоя. Говорит так, не отрывая глаз. Про то, что ей надо освободить отца-маггла, про всю ее ответственность перед братьями, которые отдали жизни за то, чтобы она не узнала о том, что выбор давно сделали за нее. Про обещание Тео и потерю магии. Мари взмахивает палочкой и кричит Империус, кричит Авада, кричит, давясь всем этим — Левикорпус, Сектумсепра, Алохоморра, кричит детские заклинания вроде «Зайчик-зайчик, не ленись, а шнурочек завяжись». Драко трогает ее за руку, проверяя, действительно ли в ее руках палочка, действительно ли она пробует колдовать. В этот наэлектризованный момент Мари кажется, что ему на грудь ставят раскалённый утюг. Вдохнуть не выходит, как ни старайся, а точки соприкосновения полыхают так, что прожигают мгновенно до пепла, и никакой огнетушитель уже не поможет. Мари так и смотрит испытующе на Драко, взгляда не отводит, не моргает почти. Рука, которой Мари крепко, до побелевших костяшек пальцев, сжимает край палочки, судорожно дрожит от напряжения, и она выпускает теплое дерево из пальцев, позволяя палочке упасть вниз. Вместо этого она ощущает руки Драко на своих. Губы дрожат, когда она пытается улыбнуться, и не может отделаться от мысли, что эту нежность она украла, не заслужила её, это милостыня, которую она, как попрошайка у белокаменных стен святого храма господня, получила, смачно приправленную жалостью. На деле же ещё мгновение — и в глазах, на губах, на кончиках этих едва ощутимо ласкающих пальцев будет искриться отвращение. Попрошаек никто не любит, их жалеют, их могут секундно приласкать, как бездомных животных. Не больше. — Наверное, не стоило мне в магическом мире оставаться, как считаешь? Никто не любит сквибов, эти жалкие отбросы магического общества, которые только и ладят что с кошками? Мари хочет зло рассмеяться, она выплёвывает эти слова, выбирает самые грязные и противные выражения. Так, чтобы не было больше жалости в глазах напротив, чтобы не было нежности в горячих пальцах. Драко словно обмирает. Он сейчас больше похож на восковую фигуру — идеальная копия настоящего человека, вот-вот пошевелится и сделает что-то, но нет. Его призвание — замершее движение. У Мари болят глаза, она боится моргнуть, потому что, кажется, тогда по щеке покатится слеза, так долго она держала глаза открытыми, боялась оторвать взгляд от лица человека напротив. Сердце в груди уже не стучит, не бьётся, не сокращается. Каждый удар — как оглушительный, всесотрясающий удар гонга, заставляет всё тело дрожать, даже вздохнуть не даёт. Мари хочется закричать, зарычать, сказать — сделай ты уже что-нибудь! Ударь, оскорби, скажи выметаться, засмейся, что угодно! Вместо того, чтобы что-то сказать, Драко скользит рукой вверх по ее шее, укладывая ладонь Мари на затылок, зарывается пальцами в жёсткие медные волосы, тянет на себя, заставляя склониться, заставляя уткнуться лбом ему куда-то в плечо. Мари позволяет себе наконец закрыть глаза. Это не объятия, не близость, это — шанс для них обоих спрятать свои чувства. И Мари признательна Драко за это мгновение передышки, за эту возможность перевести дух. Драко оглаживает пальцами ее загривок, и Мари чувствует себя как послушный пёс, которого приласкал его хозяин. — Почему ты никогда не говорила? — голос Драко звучит хрипло, словно это первые слова, которые он произносит после того, как много лет держал обет молчания. — А что бы это изменило, если бы сказала? — глухо отвечает Мари и чувствует, как усмехается Драко. От него пахнет до боли сладко, приторно сладко, совсем не как от Тео. Немного — мускусным одеколоном, чуть больше — костром, еще немного — алкоголем и сигаретами, и сильнее всего, пряно и терпко — им самим. Легкие горят, когда она наконец наполняет их воздухом. Мари чувствует себя сейчас изломанной марионеткой, не умеет сообразить, что делать со своим телом, чувствует, что если Малфой сейчас отстранится, лишит ее единственной точки опоры, она так и обрушится грудой перекрошенных костей к его ногам. Она поднимает руки и укладывает их Драко на плечи, словно в поиске поддержки. Малфой мгновенно перехватывает ее запястье и мягко оглаживает большим пальцем остро выпирающую косточку, словно успокаивая. И Мари не может разобраться — мерзко ей от этой жалости или уже неважно? — А в защитники ты все-таки почему пошла? — внезапно произносит Драко. — Не знаю. Чтобы отомстить. Чтобы не допускать такого с другими. Чтобы создать себе мнимое чувство отплаченного долга. Какая теперь уже, в сущности, разница? Теперь уже разницы никакой, теперь уже ничего не имеет никакого значения, и Мари отстранённо думает, что полетело оно всё когда-то очень давно. С треском, с грохотом, помпезно и пафосно полетело, и теперь уже систему не откатить. Она выпутывается из этих недообъятий, отталкивается, упёршись ладонями в чужие плечи, и удивленно думает, что руки хоть и дрожат, но не подламываются. Она думает, что Драко чертовски красив в приглушённом свете одинокого светильника, заливающего кухню оранжевым теплом. Что Астория тут все немного поменяла — все эти полотенчики, салфетки и статуэточки, и теперь тут уютнее, чем тогда, на летних каникулах. Она думает, что она самый феерический мастер принимать отвратительные решения и что в разведку ее с собой брать нельзя, она же всё разболтает — даже себя саму чтобы защитить, ничего дельного придумать не смогла. Она думает, что теперь настала ее очередь задавать вопрос без права на ложь и лукавство, а потом. Потом Мари не думает. Ее ведёт от выпитого алкоголя, от внезапно слишком крепкого «Мальборо», от изучающих, глаз, что смотрят в упор без тени отвращения, презрения, превосходства — вообще без тени смотрят. Драко тоже ведёт, ведет от одного взгляда на яркие, чётко очерченные карандашом губы, по которым Мари ведёт языком в слепой попытке слизать с них волнительную сухость момента. Он подаётся вперёд, сдаваясь перед всеми своими желаниями, перед невыносимым искушением, тянется, в попытке сорвать с этих ярких губ вздох, слизать с них терпкий запах, отобрать всю нежность, на которую они способны. Мари ничего не понимает, губы касаются и касаются, греются о него, ищут любви... Мари распахивает глаза, теряет равновесие и мажет губами по бритой щеке Малфоя. Он всё понимает, когда она резко отшатывается и смотрит на него. Мари внезапно хочется взять палочку и выстрелить авадой в себя, лишь бы не чувствовать рухнувшее в желудок сердце и подкатившую к горлу тошноту, лишь бы не видеть искривлённых в извиняющейся полуулыбке губ, лишь бы не искать жалость и отвращения в глазах. Драко сжимает кулаки и заставляет себя рассмеяться. — Прости, — выдавливает он из себя со смехом, — ну что с меня взять, сама понимаешь. — Он резко поднимается со своей табуретки, неловко отталкивая её и заставляя повалиться с глухим стуком на колкий мрамор пола с узором квадратами. — Я пойду спать. Где гостевая спальня, помню. Она выходит из кухни, широкой дугой огибая Драко, не позволяя тому зацепить ее, когда он вскидывает руку в слабой попытке остановить. Мари не помнит, как доходит до кровати, как раздевается и как забирается под одеяло, ёжась от прохлады простыней. Она помнит, как скрипит зубами и как сжимает кулаки до боли, до отпечатывающихся на ладонях следов-полумесяцев от коротких ногтей. Наверное, то, что сейчас испытывает Мари по отношению к себе самой, называется опустошающей злостью. Мерное тиканье секундной стрелки предательски притаившихся где-то на полках часов нисколько не помогает успокоиться. В голове всплывает байка о китайской пытке каплей, и Мари решает, это заслуженное наказание для нее за все навороченные за прошедший день дела. Она закрывает глаза в слепой попытке провалиться в сон, хоть какой. Беспокойный, пропитанный влажными и пахнущими плесенью кошмарами, любой. Перед глазами — лицо Тео. Наутро всё зачастую кажется куда уродливее, чем выглядело вечером накануне. Мари замечает, что стрелки на выбелеенном циферблате спешат вперед на добрую четверть часа (ей и самой впору было бы поспешить); обои на кухне — пыльные и отстают от стены, словно приоткрывая занавес мерзких тайн обитателей дома, видно, что больше у Мафоев не служит домовой эльф и сами они уже не справляются согромным домом; у Драко глубокие синяки усталости и бессонницы и россыпь морщин вокруг глаз; у Мари — — у Мари бесполезная палочка, полупустая пачка «Мальборо», сбоящая зажигалка, саднящая голова и вязкий, горьковатый после-вкус на языке и где-то глубже в горле, который не получается ни сглотнуть, ни вырвать, ни заглушить уже которой по счету сигаретой. Мари вылетает из дома и бежит куда-то в лес, через зеленые лабиринты изгороди, через мерзко подстриженные кусты. Она кидает в них бесполезную палочку, со всей силой и злобой, так, что ветки обламываются. Тут же рядом с ней, мерзко искривляя пространство и обдавая горячим воздухом, сбивая гриффиндорку с ног появляется трехэтажный синий автобус. Мари открывает рот от удивления. — Уууу, какой перегар! Давно мы такого не видели, дамочка, а вы, оказывается, ох какой клиент! А Эрни не хотел ехать, говорит мол далеко, будем еще тратить одну пикосекунду, долго-долго-долго! Вот что теперь скажешь, а, пройдоха? Из обклеенной подраными вывесками и афишами глубоко-фиолетовой двери высовывается ушастая голова и подает ей свою мягкую, словно надувную или игрушечную руку. Мари глупо смотрит то на эту руку, то на автобус… — Ох, ведьмочка, вам сколько лет уже! Вижу, не школьница, а нас не знаете. Неужели такой уж примерный образ жизни ведете обычно? Меня зовут Стэн Шанпайк, Эрни — наш водитель. А уж про «Ночной рыцарь» вы не слышать не могли! Эрни ловко наколдовывает взитку в воздухе и протягивает ей. Ну так что — садитесь? Мари тут же тупо отвечает «Сажусь», скорее повторяя, чем отвечая ушастому Стэну. Уже через минуту она тряслась, съеживалась и растягивалась по всей кабине, проклиная все на свете и клянясь, что больше так не поедет. Потому что способ езды «Ночного Рыцаря» оказалася таков, что без крайней нужды во второй раз вы его не вызовете, хотя как его вызвать она умудрилась — Мари так и не поняла. Автобус брал резко с места такой разгон, что все пассажиры падали с кресел днём и слетали с кроватей ночью, тормозил не лучше, при этом никогда не ездил ровно по дороге, а встречающиеся на его пути деревья, фонарные столбы, почтовые ящики и прочая «мелочь» только успевали отскакивать в сторону. С оглушительным «бах!» «Рыцарь» трансгрессировал со всем своим содержимым в самые неожиданные места и, не снижая скорости, несся дальше, не разбирая дороги. Проезд на «Рыцаре» вместе с тем стоил достаточно дорого. Мари насчитали почти галлеон. И ещё 3 сикля, если хотите получить кружку горячего какао. И ещё один, если вам понадобится грелка и зубная щётка… В автобусе пахло дешёвым освежителем для воздуха, и медленно, но верно, в горле Мари начинало першить. Першить начинало и в голове: из магнитолы неумолимо — Мари пробовала мысленно умолять, и ничего не получилось — несся смутно знакомый рок, навевающий воспоминания о школе. — Выключите, пожалуйста, — хрипло просила она, когда слушать это становится невыносимо. Ее тошнит — должно быть, укачало. Ехать, по ее прикидкам, ещё минут сорок, а по прикидкам Эрни — от секунды и до года. Ее просьба остаётся без внимания, и она начинает раздражаться. Мари свято уверена, что кондуктор (?) этого автобуса специально проигнорировал ее слова. — отключите музыку, очень прошу. Водитель дёргается от неожиданности и с готовностью уменьшает громкость магнитолы, что-то бормоча себе под нос. Мари твёрдо убеждена, что бурчит он от недовольства на нее. Музыка продолжает играть, хоть и тихо, и кажется, что с каждым битом тошнота к горлу подкатывает все сильнее — Вы языка ангийского не понимаете? — на мгновение Мари жалеет, что вспылила, но желание выплеснуть всю злость хоть на кого-нибудь пересиливает и отдаётся неправильно-сладким удовольствием где-то внутри. Она рада, что водитель дал ей повод сорваться. Эрни быстро тычет в кнопки на магнитоле, и салон наконец заполняет блаженная тишина, разбавляемая лишь треском искривляемого пространства и рычанием потрепанного мотора. — А чего вы так рано в субботу в Лондон? — бодро спрашивает Стэн, бестактно разрывая тишину. — По делам, — с напускным равнодушием отвечает Мари. Злиться на «Ночной рыцарь» больше не хочется, теперь она злится на себя. — Какие ж это дела-то по утру в субботу могут быть? — водила усмехается и не перестает болтать: — Это вы, наверное, с вечеринки едете? Эх, давненько я не бывал вот так вот… Последний раз, помню, мне было лет двадцать, ох мы тогда танцевали, слушали тогда этого, как их, — мужик начинает насвистывать себе под нос что-то очевидно знакомое, упорно не поддающееся определению из-за фальши. Ветер швыряет мелкие — наверняка, колкие — снежинки в лобовое стекло, но Мари не смотрит вперёд. Она неотрывно следит за тем, как стремительно несётся мимо нее обочина, как пролетают, смазываясь в единую зеленовато-серую ленту голые остовы промёрзших деревьев и кустарников. Как бы она ни старалась уцепиться взглядом за что-нибудь — уже, в сущности, не важно, за что именно: за один из покосившихся столбов или за знак, ствол дерева, за случайного голосующего на дороге — споткнуться ни обо что не выходило. В конце концов Мари фокусируется на высохшей дорожке от дождевой капли на стекле и тяжело вздыхает. — Это вроде Show Must Go On, нет? — устало спрашивает она. — Ну точно! Шоу оно же это самое, маст гоу он, точно-точно. Эх, помню, как мы с девчонками-то зажигали, и музыка же такая душевная ещё… Мари упирается лбом в холодное стекло и прижимается так сильно, чтобы не ударяться головой каждый раз, как амортизаторы не справляются с неумолимыми суровыми дорогами. *** Мысль о том, что вся ее жизнь превращается в пресловутую кухонную драму, заставляет Мари сдавленно хмыкнуть. Все самые важные события, все самые страшные слова и все самые уродливые поступки в последнее время случаются в кухне, и не важно, в чьей квартире или в чьём доме она находится. Яркая черта современного искусства все приближать к реальности и действительности в определенной мере подталкивает реальность и действительность к статусу искусства. У Джорджа Уизли квартира светлая и уютная. Супруга у него тоже такая — светлая и уютная. Улыбка широкая и искренняя на лице всегда. Когда Алисия распахивает перед ней дверь, Мари на мгновение поражается тому, какая она по-простому красивая. Волосы, небрежно собранные в высокий пучок на макушке пара непослушных прядей всё же выбились и обрамляют теперь её нежное, круглое лицо, футболка домашняя, Джорджа, скорее всего, подвязана узлом, в руках палочка и за ней зависло в воздухе ведро с водой — кажется, она не вовремя, у них уборка? Алисия смеётся и просит, чтобы Мари не несла чепухи. И внезапно от этого лёгкого и лучезарного «Мари, не неси чепухи!» становится спокойно и уютно. Словно можно и впрямь не говорить глупости, словно правда есть место, где ей рады всегда. Мари в сущности не понимает, почему назвала Стэну адрес Джорджа. Назвала и все. Она не видела его уже столько лет. После их последнего разговора втроем, когда он вышел и Мари задала Фреду главный вопрос: — Мы больше не можем быть наедине? На что получила ожидаемый ответ «Видимо не можем». И что это значило тогда? Они же должны были быть друзьями… Но они не были уже друзьями, как ни крути. Они упорно избегали семей друг друга, они вежливо улыбались те пару лет… И Фред сказал то, что каждый боялся тогда озвучить — «Мы два человека, которые притворяются друзьями, потому что было бы неудобно не быть ими». А сейчас, через три года, Мари появилась на пороге новой квартиры Джорджа. Пропустившая новоселье, рождение его дочек, блудная и с потекшей тушью. — Ты в Норвегии никогда не бывала? — невнятно спрашивает близнец, отправляя в рот ложку макарон. Джордж ест очень аппетитно. Когда кусочек фарша падает на стол, он торопливо подбирает его и вытирает жирное пятнышко ладонью. «Чтобы Алисия не расстраивалась», — подмигивает. — Не была. Что мне там делать? — Мари отвечает так же невнятно, с удовольствием поглощая макароны, которые Алисия, отмахнувшись от ее протестов, щедро навалила на тарелку, сопроводив это безапелляционным «Хотя бы у меня нормальной еды поешь, худая как в школе». А с Алисией Уизли не поспоришь. — Ты вообще когда последний раз куда-нибудь ездила? — Недели четыре назад ездила в Азкабан, — пожимает плечами Мари. — Слышала, в Азкабан! А мы с тобой все на острова и на острова! А люди вон как отдыхают. Жены министра между прочим. — Джордж склоняется к жене, и та смеется, шутливо бьёт его полотенцем для посуды по плечу. И всё это так естественно и искренне, что Мари на мгновение кажется, что она лишняя тут -сторонний наблюдатель. — И что там с Норвегией-то? — Да ничего особенного, трасса там есть интересная, ее тропой троллей называют. Вот тебе туда надо, троллюга ты эдакая, — Джордж смеётся и отмахивается от сердитого фырканья подруги. — Ну ты поспрашивай как-нибудь, там просто трасса прикольная, опасная очень для вождения. Мне вот кажется, тебе бы понравилось, ты же вроде водишь магловскую. — Ты имеешь в виду… — начинает было Мари, но быстро замолкает, не находя слов, чтобы задать вопрос. Почему-то макароны застревают в горле — неужели он знает? — А ничего я не имею в виду, просто вчера услышал и вспомнил вот о тебе… Ты вообще как, долго у нас дома ошиваться планируешь? Не то чтобы я был против, но ты понимаешь, у меня с женой медовый месяц. И дети скоро проснутся… — Ты с ней уже лет пять женат, разве нет? — Все-то ты, сова, лучше всех знаешь, — Джордж, довольный, как кот, жмурится, когда Лис укладывает свои руки ему на плечи и упирается подбородком ему в макушку. Мари с ними тепло, как уже давно не было. И Мари думает, наверное, дело все-таки в человеке, который рядом. Который всю подноготную твою знает и всё равно вот он, сидит тут, рядом, и не противно ему. Думает, было ли ей так же вот тепло и хорошо с Тео. Или с Драко вчера? Вспоминает, как тот жарил мясо, рассказывал что-то чертовски неважное и улыбался самыми краешками губ. Как закатывал рукава свитера. Как откидывался на стуле назад, словно бы о чём-то задумавшись. Всё это кажется чередой полароидных снимков, которым самое место в пыльном родительском фотоальбоме, на которых запечатлены лица из прошлого, про которые — про каждый из которых — припасена своя история. Им в самую пору быть просто чужими — не ее ни в коем случае — воспоминаниями. Мари снова смотрит на Уизли, и знает точно — у нее с Драко не так, и с Тео не так, и так никогда не будет, и ожесточенно стискивает челюсти в неожиданной злобе на себя — а ты хотела бы с Драко, дура? Пора отсюда уходить. — Джорджи, а ты не дашь мне пороха немного и свой камин в аренду на секунду? А то я вчера перепила что-то, боюсь трансгрессировать, честное слово. Джордж ехидничает — разве мог он упустить такой момент — что Мари обнаглела вкрай, и друг из нее вышел отвратительный: ест его еду, берёт его порох. Мимоходом он интересуется, с какого перепугу вообще Мари в этой части города. Ничего лучшего придумать Мари не может, и потому просто бурчит неразборчиво, что ехала издалека. Наверное, хорошие друзья так не поступают. Не врут друг другу и не используют друг друга. Внутренний голос ехидно подсказывает Мари, что хорошие друзья многое из того, что она наворотила, не делают, но та отмахивается. От внутреннего голоса, от Форджа, от предательского першения в горле безответственно отмахивается. *** Мари сбивается со счета, сколько оборотов делает ее ложка, пока она размешивает ромашковый чай, громко ударяя о стеклянные стенки чайника. Тео еще нет и у Мари есть время подумать, что теперь делать. Считает она почти на автомате, чтобы занять голову хоть чем-нибудь, но неизменно сбивается где-то после сто семнадцатого оборота. Она корит себя за то, что так необдуманно поехала к Малфою. Дешевая ложка звонко ударяется о стеклянные стенки заварочного чайника с золотой ручкой в форме питона, листочки — а скорее, труха — дешевого ромашкового чая завихрениями танцует в прозрачной тюрьме. Мари усмехается — вся ее жизнь с Тео такая. Заварная труха в дорогом антикварном чайнике, маггловские предметы утвари в старинном особняке, дешевка в красивой обертке. И виноват в этом не Тео, а она. Мари и сама чувствует себя глупой девочкой, играющей в дешевые игры. Она плещет заварку в кружку, доливает сверху кипятком и обнимает холодными пальцами керамические бока. Держит, терпит, пока не становится невтерпёж горячо, и тогда только отнимает ладони, трет их друг о друга и повторяет себе под нос шесть слов с работы. «Все сказанное будет использовано против вас». Слова перекатываются на языке, немножко горчат. Но это только потому, что они оголяют не слишком приятную действительность. Мари не уверена, что они имеют для нее какой-то смысл, но копаться в смыслах, символах и значениях ей не хочется совершенно. Ей хочется сделать что-то, за что наконец не будет стыдно, из-за чего ночью не придут кошмары. Сделать что-нибудь, из-за чего она наконец почувствует себя приличным членом общества, а не бессмысленной оболочкой от человека. Обручальное кольцо неожиданно слишком сильно сжимает ее пальцы, и, кажется, еще немного — и оно просто переломит тонкие кости. Когда Мари отнимает дрожащие руки ото рта, она слышит судорожный вздох, словно чудом спасшийся из-под воды хватает губами живительный воздух. С отстраненным отвращением она осознает, что звук этот издает сама и унять этот звук не выходит. Наполнить легкие воздухом не получается тоже, и Мари все с тем же отстраненным отвращением думает — и в этот момент кажется, что это не ее мысли, а чужой голос в голове. Задача снять с мелко дрожащих пальцев кольцо внезапно становится самой важной, единственной, бьющейся в его голове, но ободок упорно застревает, и Мари царапает себя сама, свои узловатые суставы, слишком длинные фаланги, слишком тонкие запястья, увитые браслетами с змейками. С ними она расправляется быстрее и скоро остается сидеть на полу в окружении разодранных золотых и серебряных червей. Чтобы снять кольцо, ей приходится поднести руки к губам и вылизать палец, чтобы предательски тугое кольцо, наконец, соскользнуло. Мари жмурится, пытаясь удержать подкатывающую рвоту, но забывает про слезы, и они текут по ее щекам, некоторые цепляются за изодранные, искусанные губы и там и зависают. Мари собирает с пола все украшения, которые гурьбой выкатываются их рук, и несет в спальню, бросает в коробку, где блестят другие драгоценности. Она вдруг видит среди них единственное не сверкающее, тусклое и натуральное в этом мире нефальшивом, в этом драгоценном мире — фальшивый галеон ОД, хватает его и трет, убаюкивает руками… Ее трясет всю, и на мгновение кажется, что под кожей у нее множество маленьких жучков, которые вибрируют, толкаются, копошатся, пытаются прорвать гладкую, белую, такую тонкую кожу, пробуют раскрыть свои крылышки, но ничего не выходит, и от этого они только сильнее дрожат, только громче гудят. Мари уже даже не чувствует, как раздирает короткими ногтями кожу на запястьях, на обратной стороне предплечий, на шее. На шее. Вдохнуть не получается никак, и когда в дверь раздается оглушительный звонок, Мари вся подрывается от страха, выдыхает последний воздух из легких и, обхватив себя руками, обрушивается на пол. *** Когда она приходит в себя — сложно сказать, сколько ей на это потребовалось времени — в дверь все еще звонят, а затем переходят на стук, разбавляя его протяжным, чуть гнусавым «Ма-аа-ари!». Мари Нотт поднимается с пола и садится, подтягивая к себе свои неуклюжие ноги, обхватывает колени руками. Вокруг нее, словно обозначая поле боя, разбросаны все же рассыпавшиеся украшения. Она тянется к одному из своих любимых, в форме тернового венца, и с разочарованием обнаруживает, что оно погнулось. Стук в дверь и требовательные призывы открыть не прекращаются. Мари почти не удивляется, когда в дверном проеме сталкивается нос к носу с улыбающейся Джинни. Сколько она ее не видела — пять лет? Больше? Всю жизнь? Но это не мешает ей одним легким толчком сдвинуть Мари вглубь дома и скользнуть внутрь, прикрывая за собой дверь. Наверное, она что-то говорит, но Мари внезапно невероятно трудно сосредоточиться на звуках, ей кажется, словно на нее наслали какое-то изолирующее заклятие, и всё, что она слышит — шум собственной крови и гомон собственных мыслей у себя в голове. По губам Джин ничего прочитать не удается, и Мари мотает головой в попытке разогнать туман. — Зачем ты пришла? — бормочет та, не задумываясь о гостеприимстве. — Ты, что, плакала? — бестактно, абсолютно в своей манере, выпаливает Джинни. Они на мгновение замирают в неловком молчании. Первым его разрывает Мари — шмыгает носом и недовольно бормочет, что она не плачет и это просто насморк. Она чувствует, как неловко мнется Джинни за ее спиной, когда она сама отворачивается и в замешательстве замирает, выбирая, куда пойти безопаснее — в кухню или в комнату. — А я принесла варенье. Брусничное, — смущенно говорит женщина за ее спиной. — Мама моя сварила, и я решила, стоит с тобой поделиться. — Ага, — рассеянно отвечает Мари. Не понимая, почему Джинни здесь… Откуда? С Норы, когда они были лучшими подружками и иногда шептались, закрывшись одеялами о парнях, глупом Ронни, о «Гарпиях» и колдосестричках? Определиться с тем, в какую комнату сбежать, самостоятельно Мари не удается, и Джинни берет инициативу в свои руки. Мари отмахивается от тревожной мысли о том, что именно ее гостья подумает, увидев беспорядок в кухне. Но если женщина и делает какие-то выводы из увиденного, она благоразумно оставляет их при себе. Ставит банку с вареньем на стол рядом с заварочным чайником. Дотронувшись до пузатого бока чайника, неодобрительно качает головой, взмахивает палочкой, чтобы вскипятить воду, и деловито, но аккуратно принимается хозяйничать, пока Мари пытается устроиться на стуле, чтобы занимать как можно меньше пространства. Джинни внезапно заговаривает — — Это галеон. Который ОД. Я и не думала, что он когда-нибудь снова сработает. Он, знаешь, у нас обычно на стене висел — а тут как упадет, думала, что дырку в полу прожжет, а у нас как раз ремонт новый… Ужас! Джин ставит на стол две кружки, достает масленицу, старательно и ровно отрезает несколько ломтиков батона. Пожалуй, именно это выбивает Мари из колеи еще больше — у нее никогда не получалось резать хлеб так ровно, отрезанные ломти оказывались или слишком толстыми, или нож соскальзывал, чудом не попадая по пальцам, лишь выкрашивая из буханки комки мякиша. Когда стол оказывается полностью накрыт, Джинни открывает банку варенья и торжественно ставит ее на стол, одновременно протягивая Мари чайную ложку. Через десять минут они обе сидят на полу, по-турецки подогнув под себя ноги. Они, кажется, никогда не находились наедине со школы, и Мари прислушивается теперь к своим ощущениям — слишком ли неловко, чтобы задать вопрос, или можно? — Ты себе все губы так искусаешь, — насмешливо говорит Джинни Потттер, чуть отклоняясь назад. — Хочешь что-то сказать, так говори уже. — Тебе никогда не казалось, что твоя жизнь превращается в кухонную драму? — В кухонную драму, — повторяет Джинни, словно бы пробуя слова на вкус. — Нет, Мари, моя драма не кухонная. У меня кухонное только безразличие. Та вздергивает брови, молчаливо призывая женщину продолжать. — Ох, ну что ты на меня так смотришь? — Джинни долго молчит, прежде чем заговорить вновь, но своими следующими словами ясности никакой не вносит: — Кухня у нас — нейтральная территория. Ну как тебе попроще объяснить, знаешь, как в Стартреке… — Я знаю, что такое нейтральная территория, Джинни. — Ладно-ладно, — Та смеется. — На кухне все хорошо. Мы пьем чай, кушаем, фильмы смотрим, обсуждаем что-нибудь, ссоримся. Но не задаем лишних вопросов. Вот тебе и кухонное безразличие. Делай вид, что все в порядке, и не задавай лишних вопросов. — И что, так правильно? — Так бывает. А «правильно» и «неправильно», «хорошо» и «плохо» — слишком высокие и абстрактные понятия, им на кухне места нет. — Джинни, ты изменяла когда-нибудь? — внезапно спрашивает Мари. Джинни молчит некоторое время, критически рассматривая красные отметины на руках Мари. — Все изменяют. А те, кто говорит, что не изменяют, просто врут лучше остальных. Такая уж у нас кухонно-драматичная жизнь. В ответ Мари нечленораздельно мычит. — Вот тебе первое и настоящее правило измены: не надо пытаться убедить себя, что ты не отвратительный человек. Джинни некоторое время задумчиво рассматривает осунувшееся, усталое лицо Мари. Вроде взрослая уже женщина, а выглядит, как замученный подросток. Разбираться, из-за чего или из-за кого с ней это — а к слову, что именно это, ее тоже не касалось — она не хотела, да и не вправе была. — Я могу тебе сказать только, что измена — просто движения. Семья — это нечто большее. Это система. Джинни говорит, Мари такая же как в школе — строит из себя взрослого и умного, а на деле не умеет справиться с простейшими проблемами. Мари пытается парировать, спрашивая — утверждая — что Джинни такая же, как все другие девчонки. Она и не спорит. Кивает утвердительно головой, использует обвинения в свой адрес как собственную броню. Мари смотрит на нее почти с восхищением. В какой именно момент она начинает рассказывать про Тео и Драко, она не замечает. Просто внезапно обрывает себя на полуслове, стопорится, осознавая, что, про кого и кому говорит. И решает, что теперь уже бояться и судорожно отматывать взад пленку смысла нет. На молчаливый вопрос Мари, который она задает Джинни одними испуганными глазами, со смехом говорит, что в этот раз ничего не скажет про Фреда, как тогда — в школе, и что готова вылушать. Джинни говорит, — расскажи. Станет легче. Мари думает, что легче ей станет, только если кого-нибудь из них двоих не станет, и все что было, есть и чего больше не будет между ними просто исчезнет. Будет списано за недостоверностью на бездоказательной основе. Но она рассказывает. Сумбурно и путано, перескакивая с одного эпизода на другой, мнется, подбирая слова, морщится. Мари не просит у Джинни советов, а она и не пытается подсказывать — она честно играет свою роль случайного слушателя. Следует простому правилу «помоги, если можешь». И за это мысленно Мари определяет ее как хорошего человека. Ведь, кажется, именно по этому критерию и стоит раскидывать на плохих и хороших. В мире, где все давно пошло кувырком, где люди изменяют друг другу и отрекаются от понятий «правильно» и «неправильно», где проводить грань между дозволенным и недозволенным принято поверх собственного «так хочется». Джинни помогает, потому что может. В глаза ей смотреть не хочется, Мари боится найти там жалость. Ей не нужны подтверждения постороннего человека, чтобы осознать, что она поступила плохо. Горло першит, и она сдавленно кашляет, когда думает о том, что, кажется, не жалеет ни об одном взгляде, брошенном украдкой, ни об одном касании, ни об одной поимке с поличным. Когда Джинни наконец встает со стула, который при этом протестующе скрипит, казавшиеся и прежде густыми сумерки за окном превратились в непроглядную чернильную тьму. Она треплет Мари по волосам, скользит мягкой ладонью на щеку и приподнимает ее голову, вынуждая посмотреть на нее. Она говорит, что не вправе давать ей советы и что Мари нужно думать своей головой. *** Драко почти раздражен — он приехал, им нужно поговорить, вместо этого — одно брошенное мрачно приветствите, больше напоминающее сюжет сюрреалистичного кино, и хмурое молчание. Оно физически ощутимо повисает в воздухе, словно едкая асбестовая пыль, и въедается в кожу, сушит глаза, не дает четко видеть. Его почти что хочется раздвинуть руками, но Драко сдерживается. Порой кажется, разговаривать — совсем не их конек. Их удел молчать, додумывать, дорисовывать каждый сам себе, брести по лабиринту недомолвок, как слепой, не видящий дороги, и глухой, не слышащий указаний. И Драко мучительно тяготится этим упорным молчанием, мрачным взглядом, в котором — он что, должен уметь что-то читать в этом взгляде? — он не знает, что находит в глазах напротив, и потому спрашивает. И пусть, возможно, скорее всего, это не те слова, которые должны были быть произнесены в кухне, не те вопросы заданы, но у парня я внезапно не выходит составлять слова в предложения — Ты знаешь, Джинни говорит, на кухне нет места драме. Кухонным должно быть только безразличие. Делать вид, что все в порядке. Разговаривать, улыбаться, есть, пить чай. Не задавать вопросов. — Что еще, за Джинни? Поттер? Они снова молчат. Драко, кажется, весь кипит несказанными словами, невыплеснутыми эмоциями, и еле сдерживается, чтобы не разразиться тирадой. Мари же — Мари молчит пусто. И от этой пустоты внезапно не хочется ругаться, не хочется трясти за плечи, пытаясь — что? Призвать к ответу, растормошить. Малфой смотрит на Мари, совершенно пустую, и понимает — ничего больше нет. Неожиданно он чувствует — и в то же самое мгновение испуганно одергивает себя — но все равно чувствует, что его тяготит все это, и он жалеет, что тогда привез Мари с собой в Малфой Мэнор. Это напряженное молчание, изогнутые неумолимым вопросом плечи, это вранье и эти сложности — Драко не любит, чтобы было грустно, было больно и сложно. Он внезапно думает, что с удовольствием бы сходил сейчас на джазовый концерт. Оставив все ненадолго, на пару часов всего лишь — да хоть на пару минут бы, отодвинув прочь странные фразы и тяжелые взгляды. Всего становится внезапно слишком много, все — Драко даже не может сам себе объяснить, что он толком вкладывает в это «все», просто — он от всего этого устал. От вечно грустной Астории, которая как будто помешалась на том, что теперь он ее бросит. От всей этой семьи, где ничего не выходит – ни любовь, ни дети. От работы, на которой он в третьих рядах, даже не во вторых. Мари поворачивает голову. Не меняя положения тела, оставляя даже руки на коленях — немного искусственно напряженно, но так безопаснее. Поворачивается и смотрит прямо в глаза, спокойно и открыто. Драко больше не кажется одним из ее ночных кошмаров, теперь он — это просто он, сидит рядом, чуть касаясь своим коленом ее, смотрит во все глаза. И в них, широко распахнутых — совсем как Мари себе и представляла, отражается пламя фонарей. Огоньки подрагивают, вымазывая его всего липким и вязким охристым светом, затапливая вообще все вокруг этой теплой, почти янтарной охрой, и Мари вдруг кажется — это совсем другие они, это совсем другое время, это совсем другие жизни. — Слушай, Драко, — начинает она хрипло. Руки все так же лежат на коленях, как приклеенные, так безопаснее. Она набирает в грудь воздуха, чтобы продолжить, но заходится в приступе кашля. — Подожди, — прерывает ее Драко, — не надо. Давай оставим все так? Неожиданно хочется смеяться. Мари бы и сам рада был оставить все, как есть, все, как было когда-то давно, словно бы и не с ними уже. Но у нее шанса просто оставить все, как есть, нет, и она не собирается давать его Драко. Она знает — он не любит, когда сложно, но с другой стороны, а кому это нравится? — Нет, ты знаешь, — смеется, — мне все-таки надо тебе кое-что сказать. Эта интрижка, которую он затеял. Что он искал? Искал того, чего и всегда – жизни, легкости, чувств. Измены, интрижки, флирта. Снова быть тем юным Драко, жизнь которого еще не покатилась в среднестатистическую обыденность, где он даже семейные свои проблемы не может решить – слишком слаб. Снова хотелось стать для нее центром Земли, почувствовать ее любовь… Только сейчас любви не было. Было отвращение. Где-то фоном в голове проносится мысль, что это очень странно, как человек, в которого ты был так сильно влюблен, может внезапно стать так противен — Драко и впрямь противен ей в этот момент. С этим жалким своим нищенским выражением лица, с этими умильно вздернутыми бровями. — Помнишь наш разговор? Ты задолжал мне один честный ответ на один мой вопрос? — Мари видит, что ему страшно, она почти чувствует, как пес, сладковато-гнилостный запах его паники, и неожиданно для себя понимает — ей это нравится. Ей хочется, чтобы Драко наконец испытал хоть что-то из того, что ежедневно переживала она из-за него. Драко почти неконтролируемо слегка мотает головой в тщетной попытке умолять ее молчать и не задавать вопроса. Мари размыкает губы: — Это что-то значило? То, что случилось. Ты расскажешь Астории? Ты хочешь быть со мной снова? Она знает ответ заранее. Если бы она была чуть внимательнее или не отрицала бы очевидного, она бы нащупала его давно, очень давно. Но ошибки, допущенные в прошлом, там и остаются, а сейчас — сейчас она читает ответ в каждом нервном движении Драко, в каждом судорожном вздохе, в каждой попытке начать предложение. Он зачесывает челку, оттягивает ворот футболки, всплескивает руками. Он почти рисует в воздухе ответ этими своими руками. Аккуратные пальцы с ухоженными ногтями, мягкие ладони, обручальное кольцо. Она точно знает, что ответит Малфой, но сейчас, чтобы принять свое личное решение, она должна услышать слова, произнесенные им самим. Не додумать, не догадаться — она должна услышать, и пусть это будет отказ. — Мари, прости меня, — лепечет Драко, и это почти жалкое зрелище. — Ты совсем неправильно меня поняла, это совсем не то, о чем ты… Мари, я не могу, ты же знаешь, у меня семья. На это Мари улыбается как-то мягко, вкрадчиво почти, говорит: — Уходи. Драко внезапно торопится, вещи свои собирает, не попадает с первого раза палочкой в карман, роняет на пол кардиган и чертыхается, поднимая и отряхивая его. И все это мельтешение, все торопливые и неловкие телодвижения внезапно вызывают у Мари одно только отвращение. И ссутулясь, он замирает на мгновение у двери, пытаясь справиться с дверной ручкой, и так и застревает в сосущей черноте проема на несколько мгновений. А затем срывается и исчезает. Спустя некоторое время входная дверь хлопает, возвещая о его позорном бегстве. *** Утро не приносит облегчения. Оно серое и жидко-вязкое, и отдается легкой болью в желудке. Люди кругом тоже серые и их натянутые — с усилием, в пустых потугах натянутые — улыбки тоже выглядят серыми и фальшивыми. Паршивыми. Это все игра по паршивому сценарию — улыбаться сквозь силу в глупой надежде, мол и так прокатит, и Тео оглядывается вокруг себя. Ему внезапно кажется, что возле выхода из министерства образуется целый водоворот из людей, и он — единственный, кому удается стоять спокойно. Он в самом оке бушующего вокруг него шторма. Стоит ему выйти в Лондон, как накатывает тошнота от целой пачки выкуренных сигарет. Все играют — и он сам, кажется, тоже играет, с натягом и скрипом, до тошноты отвратительно — да только никто не умеет понять, что их кажущаяся мастерской игра на самом деле прозрачна и до забавного банальна. И Теодор, министр магии, который копается по ночам в маховиках времени в отделе тайн, пока все спят, тоже один из них, один из номинантов и будущий лауреат — он играет хуже всех. Весь этот печальный драмедийный театр одного актера ставит единственную пьесу для единственного же зрителя — Мари Нотт. Которого нет в зрительном зале. Его не найдется ни в фойе, ни в гардеробе, и на вешалке не болтается его позабытое в спешке пальто, и Тео обреченно закрывает глаза — как же хотелось бы в конце концов не играть, но маска намертво приросла к лицу, и отодрать ее не выходит — или уж снимать, так с собственной кожей, срезая под самое мясо. Ему бы не играть, но он по-другому не умеет, он по-другому не может, и привычно играет мирное и доброе утро дома, играет доброжелательность со случайно встреченной соседкой, играет заинтересованность, пока листает пророк, пока выслушивает дюжину своих секретарей. Пока он спешил домой, на его глазах машина сбила мужчину. Невысокого, полноватого старика, он напоследок блеснул лысиной, прежде чем скрыться под колесами машины. Даже не вскрикнул, лишь неловко взмахнул руками и отлетел на обочину. Совсем как кегля, навзничь опрокинутая шаром для боулинга. Казалось, никто не заметил этого: автомобиль, сбивший старика, просто умчался прочь, сверкнув фарами, прохожие обходили лежащего невнятной грудой человека стороной, словно бы он был не жертвой ДТП, а заразным прокаженным. Казалось, единственный, кто обратил на произошедшее внимание, был Тео, и он попытался было протолкнуться к человеку, чтобы помочь ему, но плотный ураган торопливо мельтешащих людей неумолимо смыл его вниз по ступеням на платформу — стоять в ожидании поезда, который ему и не нужен. Цифры на электронном табло сменяли друг друга, кажется, слишком медленно, пока мысли в голове неслись, кажется, слишком быстро. Подошел ли кто-то к нему? Помог ли ему кто-то? Дышит ли он и чувствует ли, как неумолимо мерзко пропитывается грязной водой опрятное драповое пальто? Тео думает, как все произошло на самом деле? И как сильно мог бы он изменить ситуацию к лучшему, если бы не трансгрессировал трусливо к дому или не позволил толпе нести его к метро. Вокруг вязко-серо, февральская слякоть чавкает под ногами, а маггловский кофе с платформы подгорел, и Тео почти жалко этих каких-то там кнатов или сиклей за напиток. Но он заставляет себя пить. Потом он заставляет себя идти к дому по вязкой слизи улиц. Он чувствует, что все пошло под откос уже давно, и единственный вопрос, звучащий в пустоте его головы — когда? Когда все пошло не по плану? Дверь Мари открывает тут же. И мысль, — когда все пошло не так? — тесно соседствует с, — что сделать, чтобы было, как раньше? Но ответа не находится ни на один из мучительных вопросов, и они, кажется, из разряда потенциально риторических — в чистой теории ответ на них дать можно, но найти его практически невозможно. Пытаться почти так же бессмысленно, как доказывать теоремы. И в конечном итоге самым важным вопросом в жизни, вопросом, ответ на который является автоматически ответом на все другие трудноразрешимые вопросы, становится мучившее его еще со времен средней школы: чем теорема отличается от аксиомы? Зачем доказывать теоремы, сотни и тысячи раз уже доказанные, если они признаны абсолютно верными, почему теорема Пифагора — та самая, про квадрат гипотенузы — все еще не аксиома? В детстве Тео упорно не желал доказывать теоремы. К чему, если всем давным-давно известно, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов? Если это одно из основополагающих утверждений евклидовой геометрии, почему это требует постоянного доказательства? Неужели если один маленький ребенок, еще даже в Хогвартс не поступивший, не докажет теорему Пифагора, она станет от этого менее верной? Что будет, если не доказать теорему? Что делает теорему аксиомой? Сколько раз нужно доказать теорему, чтобы она стала аксиомой? Тео мог бы подумать про них с Мари, мог бы подумать про зависимости и взаимозависимости, про действия и противодействия, мог бы, но на самом деле, он не может. В голове у него внезапно отчаянно пусто, и он вспоминает только теорему Пифагора, вот это глупость. И когда же все пошло не так? Партия начинается, когда ферзь делает первый ход, минуя проем входной двери. И кажется, именно в этот момент начинается для Мари самое длинное утро. Наступающая не в двадцатых числах декабря, но ее личное. Мари засчитывает это за кухонное безразличие — они не задают друг другу вопросов. Мари сидит на стуле, ссутулившись, так и не изменив своего положения с момента, как Драко ушел. Тео стоит в паре метров от нее, в дверном проеме между прихожей и кухней — этот портал он еще не решается преодолеть. Мари стискивает зубы, чтобы не задавать вопросов. Она не смогла бы, даже если бы разомкнула челюсти. Под взглядом этим, глубже, чем Рейн, Мари не находит слов. Она находит их для себя и отвешивает себе мысленную пощечину вопросом: «Во что ты превратилась?». Смеется. Тео дергается на этот смех, горький, разочарованный, полный отвращения. Она легко поддается, когда Теодор произносит тихое «Пойдем». «Пойдем» означает — в комнату, но Мари уверена, что пошла бы куда угодно. Мари делает шаг в спальню, в комнату. — Я знал, что ты мне изменишь. Поэтому отпустил туда тебя. Я хотел этого. Потому что нельзя так жить, как живем мы. Нельзя врать и врать и врать. Я притворяюсь меинситром магии. Ты волшебницей. Мы семьей. Слова Тео бьют наотмашь. Мари смотрит в ясные глаза Тео, удивительно холодные и бесстрастные. Она думает, именно так выглядят глаза у античных статуй. Болезненно прекрасные, но словно замороженные во времени. Мари смотрит в его ясные глаза и думает, вся глубокая синь небес ушла в эти глаза. Наверное, поэтому над Лондоном столько месяцев висят жеваные грязно-серые облака. Мари непроизвольно дергается, когда ее муж кладет ей на плечо руку, таким неожиданным оказывается этот простой жест, и таким пронизывающим, до самой кости достающим звучит его смех. Он улыбается. Мари ощущает, что Тео за спиной нет, и слышит знакомое дребезжание металла о дерево. Быстро оглядывается через плечо и видит, как Тео оставляет на тумбочке свое обручальное кольцо. В этом нет ничего красивого или честного, нет ничего искреннего в этом жесте. Возможно, Мари было бы спокойнее, если бы металл тускло поблескивал на безымянном пальце мужа. Возможно, тогда ей не было бы так отвратительно. Поспешно отворачивается и торопливо скрывается в комнате — она знает, что он не знает. А она не знает, что он знает. Чертова рекурсия. Тео гладит ее теплые плечи, целует волосы и сжимает крепко. Он знает, что это будет в последний раз и потому особенно нежен. Он знает, что всему в мире приходит конец и этому преступлению, когда они бесцеремонно забрались в жизни друг друга и похозяйничали в них — тоже. Что надо идти вперед. Но горечь ест, горечь горчит как сваренный в гейзерной кофеварке жженый до жути кофе, как самая дешевая сигаретная труха на последней затяжке. У Мари забавно подрагивают ресницы, словно она изо всех сил удерживается от того, чтобы моргнуть — тут ее Тео прекрасно понимает, ему тоже не хочется моргать, чтобы не рушить момент — и от этих дрожащих ресниц по лицу мечутся полупрозрачные взволнованные тени. Когда он открывает рот, готовясь сказать последние слова, губы у него тоже немного подрагивают — но Мари на них не смотрит, она смотрит ему в глаза. И в них отражается пламя свечей, и от этого радужки внезапно кажутся темно-синими, будто и не его совсем. Будто его глаза — тихое, шепчущее море, о котором он ее просил думать, еще давно — когда впервые сказал, что у нее исчезла магия. У Мари наконец получается, и она даже немного шевелит пальцами ног — тепло. И кажется, будто приливная волна накатывает. Мари наконец думает о море, слышит его, и видит — покой в глазах напротив. Потому она не отводит взгляда, и потому не берется утверждать, дрожат ли у Теодора Нотта губы, когда он тихо и ровно задает вопрос. В голосе у него дрожи нет. Мари думает, он спросит: почему, или зачем, или не было ли ей противно, но тот спрашивает: — Хочешь, я тебя поцелую? От неожиданности Мари несколько раз часто моргает, и думает — не послышалось ли? Голос куда-то пропадает — не отыщешь, и губы внезапно дрожат — не сложишь в правильные слова. Да и какие тут правильные слова? В глазах у Тео плещется море, и Мари не слышит своих мыслей, она слышит только шелест волн. Поэтому слов правильных она не находит, и просто кивает. Едва заметно, так, что она сам не уверена, пошевелился ли, или только собралась? Но Тео все видит. Он опускает взгляд чуть ниже, утыкается взглядом ей в губы, и внезапно воздуха нет — должно быть, весь кислород сгорел в дрожащем пламени свечей. Секунды тянутся слишком долго, и та успевает вспомнить все свои поцелуи. Ее целовали торопливо и смазано, пока никто не видит; злобно и страстно, перемежая укусы влажными касаниями; медленно и нежно. Так, как целует теперь Тео — никогда. Он отстраняется, прежде чем она успевает разомкнуть губы, прежде чем ей удаётся на поцелуй ответить, и остаётся одно только воспоминание о тёплых и мягких прикосновениях — почти целомудренное, и Мари снова смотрит Тео в глаза — не может не смотреть, ведь там море. К сожалению, совсем не то, какое ей хочется видеть: в нем слишком много заботы, и слишком мало любви. — Я дал ответ по поводу должности невыразимца, Мари, я больше не смогу быть с тобой. Мари обнимает его. Он протягивает Мари взятую на работе выписку — подписанный его вороньим пером приказ об амнистии Гастона Сарвон по причине крайних заслуг некой увольняющейся из министерства Мари Нотт. Это его последний приказ, Тео это знает — а он, как и последняя воля, неоспорим. — Это все, что я еще могу для тебя сделать. *** Со стороны могло показаться, что у Фреда и Анджелины все идеально. Он и сам иногда так думал. Магазин приколов все еще был самым ярким на весь косой переулок, приносил хороший доход и радовал близнецов. Квартира над магазинчиком давно стала слишком мала, так что Джордж, вместе с Алисией и двумя детьми, давно съехал в новенький коттедж около Ракушки, и только Фред, несмотря на недовольство Анджелины, упорно не хотел съезжать, хотя и сдался, приобретя год назад прекрасный небольшой домик в Годриковой Впадине. Соседи, в соновном пожилые и сентиментальные, сводили ручки и не могли нарадоваться новым соседям… Безупречная, счастливая семья. Что еще человеку надо? Иногда Фред воображал. Вот подойдет Анджелина и начет просить: «Фредди, дорогой! Ну скажи, что сделать, чтобы я еще лучше стала, чтобы ты еще сильнее меня любил?» А ему и сказать нечего. Всем доволен. Лучшей жизни и представить трудно. Однако с тех пор как Мари пропала из его жизни, временами ему стало казаться, что он живет в безвоздушном пространстве, как бы на Луне. Как… как если ее больше не увидеть, никого на этом свете не останется. Он лежал ночью, сон не шел, а перед глазами одно и то же — занесенный снегом косой переулок, когда она хотела сказать… Он надеялся, что со временем воспоминания поблекнут. Ничего подобного. Чем чаще всплывал в памяти тот день, тем отчетливее и ярче рисовалась эта картина. Надпись «Мари» на стене квартирки над магазином напротив рождественской елки; снег за окном валит так, что в пятидесяти метрах ничего не видно. Мари, в сером свитере, с шеей, всей в веснушках, съежилась на диване. Запах ее тела, смешанный со слезами и печалью. Он оставался с ним до сих пор. А рядом тихо посапывала во сне жена. Спит и ничего не знает. Фред закрыл глаза и тряхнул головой. Она ничего не знает. Воспоминания не давали спать. Фред поднимался среди ночи и больше не мог заснуть. Шел на кухню, наливал виски и со стаканом в руке долго смотрел на темнеющее за окном витрины. Он и сам себя чувствовал такой витриной. Как долго тянулись эти темные предрассветные часы. Умел бы Фред Уизли плакать, может, было бы не так тяжко. Но из-за чего плакать? И о ком? С какой стати плакать о других? А о себе плакать? Смешно. В окно стучится сова, горделиво выкидывая из клюва корреспонденцию и щегольно подставляя мешочек для монет. Фред берет в руки пророк и маленькое письмо. Удивительно, но они идут в паре и Фред берется читать слегка пожеванный ветром пергамент. «Здравствуй, старый друг, вот мы и здесь. Ты и я, на последней странице. К тому времени, как ты прочитаешь эти слова, мы с Тео наверное исчезнем навсегда. Так что знай, что со мной все хорошо и, если я и не была счастлива, то обязательно обещаю быть. И, прежде всего, знай, что я всегда буду любить тебя и Джорджи. Я не хотела, чтобы так закончилось — в том, что случилось вообще никто не виноват. Просто помнишь, мы с тобой смотрели — тебе еще тогда фильм не понравился… Так вот помнишь? Жизнь как коробка шоколадных конфет: никогда не знаешь, какая начинка тебе попадётся. Я надеюсь, что тебе попалась твоя любимая — сливочная. А про мою… До последнего надеялась, что ты не узнаешь, какая досталась мне. Ты же не думал, Фредди, что я забыла, как ты воровал все мои конфеты, а? В любом случае уверена, что скоро обо всем этом будут говорить каждый, кому не лень, так что уж лучше узнай это так. Специально взяла из типографии «Пророк» — забавно, наконец удалось воспользоваться служебным положением, он только завтра выйдет, но ты прочитай хоть раз в жизни эту газетенку, в этот раз там правда. Вообще забавно, ты в Хогвартсе когда-нибудь думал, что мне и моему мужу будет посвящен целый пророк. Весь выпуск, ну ничего себе! Неужели им написать не о чем? Хоть о том же попугае, который в подземельях Хогавартса — было бы интереснее… Ох, Фредди, ты главное не расстраивайся, когда прочитаешь. Я не бедная, не несчастная, спасать меня не надо. И мужа своего я любила и работу ну… Просто все так вышло. В жизни все всегда как-то не так получается, как ты планируешь, это я теперь точно знаю. Но закончится обязательно правильно. Иногда я все же беспокоюсь о тебе. Я думаю, что когда я уйду, ты будешь хмуриться еще какое-то время, и ты можешь быть один, хотя никогда не должен им быть. Не будь одинок, Фредди. И сделай еще одну вещь для меня. Передай Джорджу горсть летучего пороха, я ему задолжала как-то. Кажется, все, вот и вся история Мари Сарвон и Мари Нотт. И вот как она заканчивается.» Фред машинально поправил очки, впиваясь в дужки пальцами, и не успев даже отложить письмо, тут же впечатался глазами в расплескивающиеся, разрастающиеся заголовки. «Самый громкий скандал в министерстве магии за последние сто лет!», «Министр магии отказывается от своего поста!», «Последняя воля министра — освобождение преступника. Кто такой Теодор Нотт и кем он казался?», «Плевок в лицо всей магической расе — магл в рядах министерства», «Хорошая борьба — с кем и чем на самое деле боролась защитник Мари Сарвон», «Магия превыше всего — от Мари Сарвон до Мари Нотт. Судьба самого высокопоставленного сквиба в истории Британии». С картинок на него своими стальными глазами смотрел Теодор Нотт, он слегка приподнимал бровь и, Фред поразился, его осанка, его ровные широкие плечи, внушают трепет и ощущение такого человеческого и магического величия, что близнец вдруг осознает, почему штормы называют в честь людей. В глазах этого человека не замеченные им ранее штормы. На следующей странице много ничего не значащих фотографий — Хогвартс, приемы, их свадьба, отдых, многочисленные и одинаковые огромные колоннады судебных залов. На последней странице — она. Попаравляет волосы и смотрит прямо на него. И в ее глазах такие же штормы, только разрушительные и огненные. Она просит — не жалей меня, она на колдографии — статная, гордая, упрямая и пропащая, она была удивительно хороша! Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста все же возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз. Фотограф словил ее в какой-то поездке в Азкабан по работе, на колдобграфии она без конца садилась в карету, поправляла волосы и отворачивалась от незадачливого зрителя, бросая последний взгляд. В глазах ее отражались соленые брызги. Фред снял очки и схватился за голову. Он вновь опустил глаза на пергамент, который сжимал в пальцах так сильно, что уголки замялись. И начал перечитывать ее слова. «Здравствуй, старый друг, вот мы и здесь. Ты и я, на последней странице…»